| << назад |

III. ФАКТОРЫ СТАДИАЛЬНЫХ ПЕРЕСТРОЕК ЯЗЫКОВ В СВЕТЕ ИДЕЙ ИЗМЕНЕНИЯ НОМИНАТИВНОГО РАКУРСА

1. Обстановочный номинативный ракурс языков со словопредложениями (языков микроколлективов)

Члены микроколлективов, т.е. очень маленьких языковых коллективов, например, племени охотников-собирателей, живут в таких условиях, когда каждый знает каждого и почти всё о каждом, и обычно все члены такого микроколлектива являются свидетелями событий, представляющих для них общий интерес; главным "героем" этих событий оказывается сам коллектив (или некоторая его часть), так как любые изменения в коллективе сразу же и непосредственно влияют на состояние любого из его членов, и поэтому каждый человек "болеет" прежде всего за состояние коллектива. При этом изменения состояния в коллективе лишь весьма редко бывают уникальными, необычными; в основном же это привычные, рутинные, часто - периодические изменения, связанные, например, с суточным ритмом жизни коллектива или с каким-либо ритуализованным мероприятием, например, с очередным принесением жертвы высшим силам, или, наконец, с таким важным действием по жизнеобеспечению коллектива, как охота на определенного зверя или сбор диких плодов и т.п., что также связано с общими действиями группы мужчин или женщин.

Переход всего или части коллектива с каждого подобного действия или состояния на другое вызывает закономерное изменение отношений и взаимосвязей между его членами, "переключение" с одних привычных схем связей на другие, а типичным сюжетом сведений, сообщаемых говорящим слушающему, оказывается осведомление слушающего в том, каково в текущий момент времени положение дел, обстановка, т.е. прежде всего, какова схема связей и взаимоотношений между членами коллектива или его части. Потребность в таких сообщениях возникает тогда, когда по тем или иным причинам слушающий не мог сам видеть, что происходило в коллективе (например, в связи с тем, что он, с другими охотниками, определённое время провёл в засаде на звериной тропе) и не знает, что делается в нем в данное время, но желает это знать.

Очевидно, что если язык специализируется быть эффективным средством общения прежде всего именно в подобных типичных условиях микроколлективов, где главным и почти единственным "героем" сюжетов разговора оказывается сам тот коллектив, членами которого являются собеседники, где состав членов этого коллективу изменяется редко, где характер и изменяющиеся схемы взаимодействий между членами коллектива также сравнительно однообразны, то в таком языке грамматический строй окажется весьма существенно отличающимся от того, какой представляется естественным для членов больших языковых коллективов. Так, в связи с тем, что говорящий, как правило, сам догадывается, что именно в данный момент интересует собеседника, даже если предметом интереса является текущее состояние не всего, а лишь части коллектива, то естественно, что формируемое говорящим сообщение не нуждается в теме, коммуникативно оно обычно бывает рематическим, т.е. состоящим из одной лишь ремы. Но такая рема, в типичных сообщениях, должна прежде всего сообщить о составе группы членов коллектива и составе предметов, с которыми взаимодействуют члены группы в текущем её состоянии, а также о присущей ей при этом текущей схеме типичных взаимоотношений между названными членами. Но поскольку состав членов и типичных предметов, и перечень типовых отношений людей друг к другу и к предметам сравнительно невелик, то невеликим оказывается и состав необходимых морфем для называния этих двух перечисленных видов содержания.

Следовательно, при описываемом номинативном ракурсе знаки языка должны состоять из морфем всего двух типов: во-первых, таких, которые нужны для называния существ и предметов как "узлов" типичных схем отношений в микроколлективе целиком или в отдельных ею группах; во-вторых, для называния самих разновидностей типичных отношений, конкретные сети которых характеризуют состояние коллектива или отдельной его группы в актуальные моменты времени. В типологических работах по современной системной лингвистике такой взгляд на морфемный состав языков, обслуживаюших коммуникативные запросы микроколлективов, закреплён терминологически. Морфемы, именующие существ и предметы при описании текущего состояния микроколлектива или его отдельной группы, названы "коррелятами", а морфемы, именующие сами эти отношения между коррелятами, названы "реляторами" [10; 17].

Так как при постоянной глубокой взаимной осведомлённости в текущих делах члены микроколлективов способны понимать друг друга "с полунамёков", то естественно, что как корреляты, так и реляторы оказываются носителями очень абстрактных значений, называющих лишь, семантический класс смыслов, в который входит любой актуальный именуемый в словопредложении денотат коррелята или релятopa.

Эти два класса морфем, путём дальнейшей, более дробной их функциональной специализации и, соответственно, дифференциации их формы и значений, оказываются теми "точками роста", благодаря которым, языки, при их перестройках и движении по стадиальной шкале, формируют те новые классы морфем, потребность в которых возникает при переходе грамматического строя языка на обслуживание нового номинативного ракурса.

Поскольку сообщение, в актах коммуникации между членами микроколлективов, создается из реляторов и коррелятов, образуя самостоятельную номинативную окказиональную рематическую единицу на каждый конкретный актуальный случай называния текущего состояния микроколлектива или его части, то по своим коммуникативным функциональным характеристикам такое сообщение представляется носителям языков более обычного строя, например, флективного, равноценным предложению: но по номинативным характеристикам его естественнее рассматривать как некое окказиональное слово. Понятны потому те мотивы, которые побудили В. фон Гумбольдта назвать сообщение рассмотренной разновидности "словопредложением", а процессу нанизывания морфем в сообщение, имеющее строение словопредложения как номинативно-рематического целого, присвоить термин "инкорпорирование", "внедрение" компонентов в различные места этой номинативной и коммуникативной целостности [7].

Так с позиций современной системной лингвистики истолковывается не только строение словопредложения как номинативно-коммуникативной единицы предельно инкорпорирующих языков, но и те внешние факторы, которые делают строй инкорпорирующих языков наиболее целесообразным и совершенным для общения между членами микроколлективов. На данной стадии развития инкорпорирующих языков, на что в своё время указывал уже И.И. Мещанинов, ещё нет оснований искать в словопредложении границу между "субъектом" и "предикатом" или между подлежащим и сказуемым [5]. Однако, обратим на это внимание ещё раз, данный факт к вопросу о степени развитости логического мышления у носителей инкорпорирующих языков не имеет абсолютно никакого отношения [12], хотя, как правило, лингвисты, разрабатывающие проблемы механизмов и причин стадиальности перестроек синтаксических структур в языках мира, и в настоящее время, прямо или косвенно, исходят из обусловленности смены стадии языкового строя сменой стадий развитости мыслительных способностей носителей языка.

Что касается оценки особенностей языков с предельной инкорпорацией и, следовательно, со словопредложениями как основными номинативными и одновременно коммуникативными единицами, то типичный номинативный ракурс таких языков можно охарактеризовать как обстановочный, т.е. рисующий обстановку положение дел в таком сложном означаемом, как коллектив или его часть в текущем состоянии. Образ этой обстановки, этого положения дел, рисуется говорящим как статический, как отдельный кадр из фильма о жизни этого коллектива, представляемый, намекаемый через схему тех связей и отношений, в которую включены члены называемого коллектива и предметы окружающей их обстановки в интересующий слушающего момент времени. И главным условием формирования языка, представляющего содержание сообщения в обстановочном номинативном ракурсе, является, как мы видели, потребность обслуживать этим языком членов микроколлектива людей, хорошо лично знающих друг друга.

 

2. Номинативный ракурс "эргативных" языков, т.е. языков, формирующихся в макроколлективах

Попытаемся теперь представить, каким должен быть синтаксический строй языка, оптимальный для общения между членами не "микро-", а такого "макроколлектива", который хотя и велик, но ещё не препятствует тому, чтобы при этом практически каждый человек всё-таки ещё лично знал каждого.

Во-первых, ясно, что если такой макроколлектив возникает вследствие перехода на оседлый способ существования и постепенного разрастания числа членов изначально малого микроколлектива, то некоторые особенности грамматической техники инкорпорации, в той мере, в какой она ещё способна удовлетворять коммуникативным запросам в новых условиях общения, в строе языка выросшего коллектива сохраняется. Однако условия эти по ряду признаков становятся существенно иными, и поэтому в языке макроколлектива неминуемо возникают и новшества. Так, во-первых, очевидно, что даже если каждый член макроколлектива ещё имеет возможность знать лично любого другого члена, то всё равно представить собеседнику с той же детальностью и полнотой текущее состояние коллектива, как это было возможно в микроколлективе, никто уже не в силах, да и сам слушающий уже не нуждается в этой детальности. Общий интерес для собеседников начинают приобретать лишь изменения состояний только в некоторых небольших частях большого коллектива, в некоторых локальных "горячих" точках его расселения, причём интерес к этим "горячим точкам", как правило, возникает лишь на некоторое время, пока есть неопределённость в направлении изменения, а потом угасает. Следовательно, содержанием большинства общезначимых новостей, которыми обмениваются члены макроколлектива, становятся не столько общая обстановка, общее положение дел в языковом коллективе в целом или в его части, сколько некоторые возникающие в жизни коллектива локальные события.

В большинстве случаев подобные локальные общезначимые события не бывают совершенно неожиданными. Чаще всего они начинаются под влиянием какою-либо повода, развиваются, привлекая общее внимание, достигают кульминации, а потом так или иначе исчерпываются, приходя к развязке. Как правило, ход события стимулируется каким-либо действующим фактором, "субъектом" в широком смысле в том числе и в буквальном, а воздействию события подвергается тот или иной "объект", типичной же развязкой события оказывается при этом переход "объекта" в некоторое новое, результирующее состояние, приобретение "объектом" "результирующего признака''. А поскольку этапы события, предшествующего развязке, обычно длятся в течение большего времени, чем этап самой развязки, то наиболее типичным информационным состоянием в макроколлективе оказывается такое, при котором завязка и предшествующий ход движения некоторого числа событий к развязке известен практически всем заинтересованным членам коллектива, а о наступлении и характере развязки в том или ином из этих событий становится известным сначала не всем, однако потом общезначимая новость распространяется среди остальных членов коллектива в актах речевой коммуникации.

Следовательно, строй языка, на котором общаются члены макроколлектива, должен обладать некоторыми свойствами, отличающими его от строя языка, наиболее совершенного для общения между членами микроколлектива, т. е. предельно инкорпорирующего языка. Например, чаще всего становится нужным называть и тему сообщения.

Номинативный ракурс языков макроколлективов следует охарактеризовать результативно-признаковым, а не обстановочным, как номинативный ракурс языков микроколлективов.

Поскольку, как уже отмечалось, члены макроколлективов хотя и знакомы лично, однако знают уже не всё друг о друге и меньше заинтересованы в знании всех сторон и всех этапов жизни каждого, то соответственно, сужается как круг близких людей, от которых непосредственно зависит жизнь каждого человека, так и круг людей, от которых зависит жизнь коллектива в целом. Поэтому, когда речь идёт о событиях, протекающих в нескольких актуальных "горячих точках", то число участников этих событий оказывается как правило небольшим по сравнению с числом "коррелятов", упоминаемых в словопредложении при общении между членами микроколлективов.

Очевидно, что в ряде отношений степень внутренней связности между членами макроколлектива также снижается.

Однако благодаря наличию двух условий целостность и устойчивость макроколлектива при этом всё равно обеспечивается.

Во-первых, все то, что в деятельности, в нормах поведения, в мировоззрении и вообще в прошлом опыте людей остается общественно ценным, то обязательно известно каждому, причем ясно, что значительная доля этих социально значимых знании нисходит своими корнями ко всем предшествующим этапам и стадиям существования данной человеческой общности, если она не пережинала каких-либо чрезвычайных катаклизмов, прерывающих естественный процесс преемственности в ходе накопления социального опыта.

Во-вторых, целостность и устойчивость оказывается возможной благодаря тому, что всё то новое, что хотя бы предположительно кажется ценным для коллектива как пример того, что достойно подражания и распространения или же, наоборот, что по возможности не должно повторяться, всё это в коллективе также оказывается общеизвестным и обсуждённым.

Так мы снова приходим к выводу, что в макроколлективе социально наиболее значимой информацией, передаваемой по речевому каналу, в большинстве случаев становятся сведения о некоторых общезначимых (в масштабах макроколлектива) новых событиях, а не сведения о текущем состоянии всего языкового коллектива или значительной его части, как это типично для микроколлективов. За общезначимыми событиями, за их развитием в "горячих точках" макроколлектива следят все его члены, поэтому они (как уже отмечалось) обычно знают об исходных причинах назревания событии, о составе участников, втянутых в событие, и только сведения о том, как и чем именно разрешилось обсуждаемое событие, в первую очередь становится известными лишь тем, кто ближе других находится от соответствующей локальной "горячей точки", хотя знать это хотят и все другие. Таким образом, ещё раз подчеркнём, что для макроколлектива типичной социально наиболее значимой оказывается следующая коммуникативная ситуация: в каждый текущий момент большинству известны действующие лица ряда локальных событий, представляющих общественный интерес, известны и начальные этапы развития этих событий, так что слушающий, в эстафете передачи "последних новостей" получает от говорящего прежде всего сведения о том, каков результат развития того или иного события, т.е. каково результирующее состояние в данной "горячей точке".

 

3. Форма и значение знаков "субъекта" и "объекта" в "эргативном" предложении

Так как число участников локальных событий в макроколлективе обычно существенно меньше, чем число соучастников описываемого текущего состояния всего микроколлектива или определенной его части, то типичной композиционной схемой, задающей основные синтаксические характеристики сообщения, описывающего событие в макроколлективе, является схема "неравноправного взаимодействия", в которой один партиципант события, его "инициатор", выступает в роли "субъекта", а другой - в роли "объекта", испытывающего воздействие со стороны "субъекта". А поскольку, как мы уже установили, в обычной для макроколлектива коммуникативной ситуации говорящий сообщает слушающему как разрешилось одно из нескольких известных слушающему событий, а типичным разрешением является переход "объекта" называемого события в новое, результирующее состояние под воздействием известного слушающему "субъекта", то типичной темой в языках макроколлектива оказывается полное название "объекта" события (а не "субъекта", как в более привычных для европейцев языках), и, соответственно типичной ремой в этом случае оказывается формально согласованное с названием "объекта" название результирующего состояния, в которое перешёл "объект" как участник того события, начало которого известно слушающему. В рематической части сообщения типичного высказывания при общении в макроколлективе может быть выражено и результирующее отношение "субъекта" к "объекту", но так как "субъект" при этом известен в реме слушающему, то он часто бывает, как и "объект", представлен лишь "лёгким намёком", с помощью классного показателя, а не той полной формой, какой представлен "объект" в теме сообщения, т.е. не корнем, оформленным классным показателем.

Когда же говорящий считает нужным более явно напомнить слушающему о том "субъекте", под воздействием которого "объект", представленный темой сообщения, приобрёл сообщаемое слушателю результирующее свойство, и если потому говорящий не ограничивается введением в сообщение классного показателя субъекта, а называет и полную его форму, т.е. именной корень с классным показателем того "субъекта", то всё равно наименование "субъекта" преподносится как наименование лишь обстоятельства, при котором протекал процесс перевода "субъекта" в результирующее состояние, для чего это наименование "субъекта" оформляется показателем косвенного падежа, т.е. так же, как обстоятельство места, инструмента и т.п., в отличие от наименования "объекта", оформляемого основным, "абсолютным" падежом.

Если же в сообщении речь идёт о результатах события с единственным "героем", т.е. с партиципантом, изменяющим своё состояние без какого-либо внешнего воздействия, внешнего "вносителя" результирующего признака (например, обычно кошка спит не потому, что её кто-либо усыпил), то как самопричина своего состояния он может быть осмыслен лингвистом как "субъект" "непереходного действия", но для самих членов макроколлекгива, номинативный ракурс языков которых специализирован для "высвечивания" прежде всего результирующего состояния, в качестве "носителя" такого состояния, такого результирующего признака будет воспринят именно тот единственный партиципант, хотя он же является и "вносителем" этого признака. Следовательно, имя этого единственного партиципанта как "объекта-самосубъекта" при сообщении о его результирующем состоянии как признаке, возникшем вследствие осуществления "непереходного действия", и станет подлежащим - темой сообщения, формально согласованным с названием результирующего признака точно так же, как согласуется подлежащее-тема со сказуемым, называющим результирующее состояние наличного, в описываемой ситуации, "объекта" события, т.е. "носителя" результирующего признака, вызванного "переходным действием" наличного "субъекта" как самостоятельного "вносителя" этого признака.

Однако когда на способы оформления сообщений в макроколлективе смотрят с позиций привычного для подавляющего числа лингвистов индоевропейского флективного синтаксического строя, где типичный глагол-сказуемое называет не результирующее состояние, как результирующий признак "объекта", а именно как действие "субъекта", так что имя в позиции подлежащего оказывается представленным как "субъект действия", независимо от переходности или непереходности этого действия, выраженного глаголом-сказуемым, то оформленность "субъекта непереходного глагола" иначе, чем "переходного" в рассмотренных языках макроколлективов представляется весьма странной. Обнаружение такой странности дало основание считать. что в рассматриваемых нами языках существует особый падеж субъекта-деятеля, названный эргативным, а отсутствие формы этого падежа у подлежащего - "непереходного глагола" (поскольку не понято, что это - не глагол как название действия в протекающем событии, а название результирующего состояния, результирующего признака, приобретенного объектом и "самосубъектом" в описываемом событии) было понято марристами как свидетельство меньшей степени развитости языков макроколлективов на ступенях стадиальных перестроек при их сравнении с привычными индоевропейскими языками.

Тому факту, что в тех языках эргативного строя, где имя субъекта переходного действия оформлено показателем косвенного падежа, этот показатель чаще всего совпадает с показателем падежей обстоятельств, лингвисты долго не придавали большого значения, поскольку встречаются и такие эргативные языки, в которых имеется специальный падежный формант "субъекта" эргативных взаимодействий. Однако, как показал Г.А. Климов [15], этимологически формант "специального" эргативного падежа всё равно восходит к форманту косвенного падежа и появляется этот специальный показатель лишь на фазе перехода грамматического строя из эргативной на иную, следующую за ней стадию.

Следовательно, термин "эргагивный падеж" как падеж "деятеля" и вообще термин "эргативный синтаксический строй предложения'' как строй, где будто бы особо значимым оказывается "имя деятеля", следует считать весьма неудачным, появившимся в результате того ошибочного толкования природы эргативной стадии языков, в соответствии с которым знак результирующего состояния "объекта" напоминаемого события был отождествлён с индоевропейским глаголом как знаком актуально протекающего действия "субъекта" события, представляемого номинативным смыслом предложения, тогда как выводы, опирающиеся на положения системной лингвистики, позволяют истолковать известные факты как проявление тенденции эргативных языков представлять с помощью сказуемого результирующее состояние объекта.

 

4. Номинативный ракурс языков, специализированных для обслуживания членов мегаколлективов

Убеждаясь в естественности наступления эргативной стадии языкового строя обязательно после стадии предельной инкорпорации (вопрос о возможности промежуточных стадий пока не ставится) и усматривая внешние факторы такого направления смены стадий прежде всего в разрастании языкового коллектива, обусловленном, в свою очередь, переходом от бродяжнической собирательской жизни к оседлой земледельческой, проследим теперь, в чём должны заключаться изменения языкового строя, если после наступления эргативной стадии разрастание языкового коллектива не прекращается. Иными словами, попытаемся представить, что будет с номинативным ракурсом языка после обстановочной и результативно-признаковой стадии, если язык должен будет стать таким, чтобы эффективно обслуживать членов не микроколлектива и не макроколлектива, а мегаколлектива: какие новые единицы и свойства язык должен будет не этой стадии приобрести, а какие не утеряют своей функциональной значимости и поэтому перейдут из предшествующих стадий в новую, чтобы язык не утратил своей целостности и устойчивости.

Очевидно, что многое из того, что уже было сказано о перестройке языка вследствие естественного разрастания языкового коллектива из масштаба "микро-" до масштаба "макро-", остаётся справедливым и при превращении макроколлектива в мегаколлектив. В мегаколлективе новый опыт точно так же наращивается на опыт предшествующих стадии, что, с одной стороны, содействует его результирующему обогащению, но это увеличение объема, с другой стороны, приводит одновременно к выработке более обобщенных представлений в ущерб их конкретности, особенно в той его части, которая относится к наиболее ранним стадиям истории развития народа. Наиболее древние и устойчивые элементы социального опыта перестают осознаваться и переходят в глубины интуиции.

Несколько изменяется и характер тех актуальных социально значимых сведений, которыми обмениваются члены коллектива в типичных актах речевого общения.

Превращение макроколлектива в мегаколлектив, расширение границ территории, занимаемой носителями данного языка, ведет к росту значимости таких свойств языковой системы, которые делаю т ее наиболее совершенной прежде всего для общения между лично не знакомыми людьми, иначе любая социально общезначимая новость не сможет успешно распространиться по всей обширной территории расселения оседлого мегаколлетива. При этом, как и на предшествующей стадии, т.е. стадии макроколлектива, содержанием социально значимых сведений будут прежде всего сведения о событиях в некоторых "горячих точках" территории, занимаемой носителями языка мегаколлектива. Однако теперь говорящий, сообщая о том или ином событии, происшедшем в какой-либо из "горячих точек", уже не может надеяться на то, что слушателю известно, как назревало соответствующее событие, кто в нём явился "субъектом", "объектом" или каким-либо иным соучастником и, следовательно, что слушатель по-прежнему нуждается в основном в сведениях о том, исчерпалось ли это событие, в какое результирующее состояние перешёл "объект". Говорящий, в условиях общения с представителем мегаколлектива, должен строить своё высказывание, исходя из того, что собеседнику может быть вообще ещё ничего не известно о сообщаемом событии, и поэтому типичное высказывание на языке, оптимизированном для общения в мегаколлективе, должно содержать в себе сведения и о субъекте, и об объекте, и о том действии, которое субъект направляет на объект, и об иных соучастниках события и об обстоятельствах его протекания. Иными словами, номинативный ракурс сообщений, формируемый на языке мегаколлектива, специализируется быть совершенным средством называть событие, вызывать в сознании слушателя, с помощью знаков сообщения, живой образ события на этапах его возникновения и развития. Такой номинативный ракурс языкового типа на стадии его настройки на обеспечение эффективного речевого общения между членами мегаколлектива, пережившего последовательные предшествующие стадии микро- и макроколлектива, называется в работах по современной системной лингвистике событийным, в отличие от обстановочного номинативного ракурса, присущего языкам, обслуживающим микроколлективы, и от результативно-признакового ракурса языков макроколлективов.

Обратим теперь внимание и на коммуникативные особенности строя языков, представляющих рассмотренные стадии изменения номинативного ракурса представления выражаемого содержания.

В предельно инкорпорирующих языках микроколлективов, как мы видели, номинативные и коммуникативные характеристики словопредложения находятся в неизменных отношениях: номинативно словопредложение всегда называет обстановку, текущее положение дел, и при этом коммуникативно оно всегда является ремой, а тематическая часть вообще никак не выражена, ибо её содержание очевидно для слушающего.

В эргативном сообщении языков макроколлективов номинативно изображено результирующее состояние, результирующий признак "объекта" известного слушающему события, и эта информация, лишь как правило, но уже не всегда, является рематической. Однако в этом же сообщении представлена напоминаемая тематическая информация, например, об обстоятельствах протекания напоминаемого события, в том числе - о "субъекте" как об одном из обстоятельств, правда, наиболее важном для возникновения события. Следовательно, в языках макроколлектива имеет место лишь высокий уровень корреляции между номинатвными и коммуникативными характеристиками высказывания, однако иногда, когда, например, слушающий уже знает, каков результирующий признак "объекта" известного ему события, но при этом лишь из сообщения узнаёт, от какого "субъекта" исходило воздействие на "объект", рематической частью сообщения становится наименование "субъекта", а не типичное наименование результирующего признака "объекта". Таким образом, отношение между номинативными и коммуникативными характеристиками в сообщениях языков макроколлективов не столь просто и стабильно, как в сообщениях языков микроколлективов.

Что же касается языков мегаколлектива, то говорящий, строя сообщение, адресованное собеседнику, вообще ещё ничего не знающему о том событии, о котором хочет рассказать говорящий, должен через номинативные характеристики сообщения, дать слушающему прежде всего возможность узнать о существовании такого события, о его основных чертах, чтобы потом помочь понять, ради чего ему об этом событии сообщают, т. e. что в сообщении является темой и ремой, каков коммуникативный замысел говорящего при данном номинативном содержании. Таким образом, в типичных социально наиболее важных актах общения в мегаколлективе говорящему в первую очередь необходимо представить содержание сообщения с достаточной степенью детальности в событийном номинативном ракурсе, употребив сначала так субъекта, потом - знак действия этого субъекта, далее - знак объекта, если объект имеется в изображаемом событии, и далее - знаки обстоятельств протекания события. Но при этом изобразить слушающему данное событие, данный номинативный смысл, нужно в таком варианте коммуникативного ракурса, при котором сохраняется инвариантность номинативного ракурса изображения события, но становится понятным и то, какая часть номинативного содержания актуально преподносится слушающему как рематическая, а какая - как тематическая. Следовательно, в языках с номинативным событийным ракурсом, складывающихся при общении людей в мегаколлективах сформировавшихся в благоприятных условиях преемственности языкового и культурного опыта между представителями последовательных поколении, возникают специфические внешние препятствия для распространения социально значимой информации на большие пространства расселения членов таких коллективов, но для преодоления этих препятствий стихийно складывается по необходимости весьма сложный языковой строй с такими внутренними характеристиками, задаваемыми особым номинативным ракурсом, который позволяет сообщать весьма разнообразную коммуникативную информацию путем варьирования образа для "показа" одного и того же номинативного сюжета.

Таковы внешние условия возникновения и основные внутренние особенности языков флективного типа как языков мегаколлективов, вырастающих из предшествующих стадий преемственности при формировании языков микро- и макроколлективов и впитывающих в себя всё то полезное для событийного номинативного ракурса, что накоплено языковым и культурным опытом предшественников на стадиях использования обстановочного и результативно-признакового номинативного ракурса языкового типа.

Ясно, что в мегаколлективе говорящий заинтересован в том, чтобы представить слушающему замысленное содержание сообщения через событийный номинативный смысл, т.е. через тот или иной вариант образа развивающегося события, даже если слушающий сначала ещё не понял, что же в этом номинативном смысле в конце концов должно быть использовано в функции содержания темы, a что - в функции содержания ремы. Понятны и ясны слушающему должны быть и этапы развития изображаемого в сообщении события, и для этого говорящий должен пометить, маркировать специальными средствами прежде всего знак того соучастника, того партиципанта события. действие которого, как первотолчок, послужит началом развития этого события, независимо от того, окажется это действие воздействием по отношению к какому-либо иному партиципанту как "объекту", или же останется "непереходным действием". Поэтому естественно, что в языках с событийным номинативным ракурсом, т.е. во флективных языках, грамматически в первую очередь должен быть маркирован знак автора первотолчка события, т.е. знак инициатора как "субъекта" в широком смысле по отношению к названному инициальному действию, и лишь затем может понадобиться знак "объекта" инициативы данного ''субъекта", если эта "инициатива" переходна, и лишь далее нужны знаки остальных участников события.

Следовательно, основным, первичным в системе падежей флективных языков должен быть падеж того имени, которое говорящий представляет слушающему как знак инициатора действия, дающею первотолчок к развитию события, изображаемого высказыванием, а не падеж имени, которое называет носителя результирующего признака, как в эргативных языках. А поскольку этот падеж инициатора называется именительным падежом, или номинативом, то понятными становится мотивы, по которым строй прежде всего флективных языков был назван авторами стадиальных классификаций языков номинативным строем как приходящим на смену эргативному строю.

 

5. Проблема отношения "стадиальной" классификации языков к Гумбольдтовой "морфологической" классификации

Как видим, современная системная лингвистика, опираясь на достижения основоположников системного языкознания, т.е. прежде всего на Гумбольдта, Срезневского, Потебню и Бодуэна де Куртенэ, приближает нас к осознанию того факта, что стадиальная классификация языковых типов не должна расцениваться как отрицающая полезность традиционной Гумбольдтовой "морфологической" классификации или как использующая такие дополнительные классификационные основания, природа которых не имеет ничего общего с основаниями "морфологической" классификации. Но такому осознанию предстоит ещё преодолеть большое coпpoтивление Для подчёркивания же именно принципиального различия этих оснований один из ведущих типологов современности Георгий Андреевич Климов, характеризуя особенности сравниваемых классификаций, стадиальную называет "контенсивной", т.е. опирающейся на учёт самых существенных, содержательных классификационных признаков, тогда как классификационные признаки известных "морфологических классов" языков считает "формальными", дающими представления лишь о некоторых внешних, технических особенностях языкового строя [18]. Подобное понимание восходит ко временам "нового учения" в языкознании, представители которого благодаря этому могли, в частности, расценивать флективные языки как достигшие высшей стадии развития средств выражения "субъектно-объектных отношений", т.е. стадию "номинативного строя, приходящеюся на смену "эргативному"; и в то же время относить к числу "номинативных" и корнеизолирующий китайский язык, и агглютинативные тюркские языки, а в корнеизолирующем тибетском - находить признаки "эргативного" строя; кроме того современные типологи многие особенности слов "эргативных" языков считают проявлением "агглютинативной техники" [4; 5; 6; 39].

Но даже в тех случаях, когда для объяснения "контенсивных" особенностей используются стадиальные критерии своеобразия языкового строя, а для объяснения и описания внешних "технических" особенностей языков привлекаются критерии "морфологической" классификации, делается это непоследовательно. Так, наблюдался тенденция обходиться без понятия инкорпорирующего строя языков, и если, например, И.И. Мещанинов видит в строе языков банту и ряда кавказских языков элементы инкорпорации, то в более современных типологических работах речь чаще идет об "агглютинативно-флексивном строе" [20], об "агглютинации с элементами флективности" [21, с. 19; 22, с. 69-70] или о "полисинтетичности с элементами агглютинации и флексии" [23, с. 22] и т.д. Поэтому естественно, что при такой нечеткости смыслов, вкладываемых в употребление терминов морфологической классификации языков, обнаружить какие-либо регулярные соотношения между стадиальными и морфологическими классами более чем затруднительно.

Когда в начале 60-х годов, опираясь на результаты разрабатываемых принципов общей системологии, автор данного пособия стихийно пришёл к выводам, которые можно считать началом возрождения идей системной лингвистики и, соответственно, системной типологии языков, то анализ разносистемных языков [9-14; 17; 25-37] привел его к заключению, что не только языки Северо-Восточной Азии, приводимые обычно в учебниках в качестве примеров, являются инкорпорирующими, но и абхазско-адыгейские и нахско-дагестанские" языки Кавказа, африканские языки банту, многие языки аборигенов американского континента, хотя в большей или меньшей мере все они отличаются от предельно инкорпорирующих языков.

После знакомства с работами И.И. Мещанинова автор убедился, что эти выводы существенно не противоречат представлениям сторонников стадиальной теории об инкорпорации, но лишь до тех пор, пока рассматривается только техника связи морфем в потоке речи. И лишь существенно позже, когда удалось непосредственно обратиться к трудам В. фон Гумбольдта, который ввёл в лингвистику понятие инкорпорации в дополнение к уже существовавшим до того понятиям флективного, агглютинативного и корнеизолирующего языкового строя [см. 7, русс. перевод, с. 144-155], сомнения в правомерности отнесения упоминавшихся групп языков Европы, Азии, Африки и Америки к числу инкорпорирующих окончательно рассеялись.

Ведь Гумбольдт обнаружил существенные отличия инкорпорирующих языков от агглютинативных и флективных сначала в строe баскского языка (типологически чрезвычайно близкого к еще не изученным в то время кавказским языкам); позже он пояснил своеобразие инкорпорации на морфемном составе слов "мексиканского" ацтекского) языка как достаточно яркого представтеля языков американских индейцев [7, с. 144-155]. Но если этот поморфемный анализ показать бантуисту, то он безусловно подумает, что ему представлен какой-то никому не известный, но язык банту. Отсюда ясно, что если бы во времена Гумбольдта кавказские языки и языки банту уже стали объектом типологического анализа, то они с не меньшим успехом мог ли бы быть использованы Гумбольдтом для раскрытия сути строя инкорпорирующих языков.

Однако все зги факты из истории понятия инкорпорации, представляющиеся принципиально важными в свете идей системной лингвистики, современными языковедами вообще не вспоминаются, так что даже в сравнительно недавних лингвистических изданиях языки банту, например, по-прежнему, как уже отмечалось, характеризуются типологически в терминах "агглютинатнвно-флективных" [20], называются языками "агглютинативного строя с элементами флексии" [21; 22], а ацтекский язык назван "агглютинативным с умеренно развитым полисинтетизмом" [24, с. 61], сам же полисинтетизм понимается (например, по отношению к строю адыгейских кавказских языков) как такая особенность, которая "не является отельной типологической чертой и не может быть резко противопоставлена языкам агглютинативного строя" [23, с. 22].



6. Явные и возможные точки соприкосновения "стадиальной " классификации языков с "морфологической "

По-видимому, можно утверждать, что "стадиальная" классификация языков, опирающаяся на такие понятия современной системной лингвистики, как внешняя и внутренняя детерминанта языкового строя, давшая возможность конкретизировать те понятия, которые имел в виду В. фон Гумбольдт и его непосредственные преемники, рассуждая о внешних факторах функционирования языка, приводящих к выработке специфической внутренней формы языкового строя, позволяет уже в том виде, в каком эта классификация представлена в данной работе, продемонстрировать наличие прямых точек соприкосновения стадиальных языковых типов с Гумбольдтовой "морфологической" классификацией языков. Как мы видели, первая и последняя стадия на шкале изменения внутренней формы, понимаемой в современной системной лингвистике как номинативный ракурс языкового типа, представляющая обстановочную и событийную внутреннюю форму, без натяжек может быть соотнесена с предельно инкорпорирующим и флективным морфологическим типом языков классификации Гумбольдта. При этом хотя языки "эргативной" стадии как результативно-признаковые не упоминаются в морфологической классификации, но в свете понятия внутренней формы языков они естественно осмысляются как представители промежуточного, между предельной инкорпорацией и флексией, "морфологического" класса языков, имеющею свои в достаточной мере определённые черты и признаки. Этот факт дает, в свою очередь, основание полагать, что в принципе возможно существование ещё нескольких дискретных ступеней подобной переходности на стадиальной шкале между предельно инкорпорирующими и флективными языками и, следовательно, представители языкового строя, находящиеся на этих промежуточных ступенях, получат непротиворечивую характеристику и как стадиальные языковые классы со специфичными модификациями номинативного ракурса их строя, и как морфологические подклассы, имеющие явную привязку к морфологической классификации на оси между предельно инкорпорирующими и флективными языками. Следовательно, поскольку и баскский язык, и нахско-дагестанские, и абхазо-адыгские языки Кавказа, и языки банту, и такие языки американских индейцев, как ацтекский и многие иные, явно не являются ни флективными, ни предельно инкорпорирующими и в то же время имеют немало схождений с общепризнанными эргативными языками, то естественно желание найти им определенное место на стадиальной шкале. Однако на пути от желаемого к действительному стоят некоторые принципиальные трудности.

Так, во-первых, не ясны причины того факта, что хотя во всех не предельно инкорпорирующих языках в большей или меньшей степени развита система классных показателей, основания для содержательного противопоставления этих показателей в разных подтипах языков. понимаемых нами как модификации непредельно инкорпорирующего строя, заметно отличаются. Например, в языках банту, где число именных классов, различаемых с помощью показателей, достигает двух десятков, в семантике этих имён формально подчёркнутыми с помощью классных показателей оказываются такие признаки, как форма (округлость, удлинённость, разветвлённость), целостность, массовидность, размер, предметность или одушевлённость и т.д., т.е. признаки имманентные, тогда как в дагестанских языках, как было впервые доказано автором при совместной работе с А. Курбановым [37], значимой в семантике классных показателей является активность представителя класса, проявляющаяся в двух её разновидностях: в интеллектуальной. и тогда некто или нечто характеризуется как разумньй или не разумный, и в значимостной, "важностной", активный или неактивный по отношению к представителям того же функционального класса Так, человек, на социально возрастной шкале, последовательно осмысляется как представитель всех четырёх классов: младенец - неразумный неактивный; девочки или мальчики подросткового возраста - неразумные, но активные; после замужества женщина становится разумной, но социально остается не активной, а мужчина после женитьбы - и разумен, и социально активен [37].

Рассматривая в этом аспекте разнообразные языки мира, Г.А. Климов пришёл к выводу, что среди языков, обычно относимых к числу эргативных, есть немало таких, разбиение имён на классы в которых обусловлено потребностью подчеркнуть в семантике имён прежде всего именно "активность" или "неактивность", и что эта разновидность языкового строя в достаточной мере специфична для того, чтобы выделить её в самостоятельный стадиальный класс - класс "активных языков".

Если согласиться с этим выводом, то "активная стадия" может оказаться среди тех стадий, которые, с позиций системной лингвистики, представляют, как и эргативная, переходный языковой тип, находящийся между предельно инкорпорирующими и флективными. Однако Г.А. Климов не даёт ясного ответа на вопрос о том, каков именно стадиальный статус языков "активного строя": предшествуют ли они на стадиальной шкале эргативным языкам или же следуют за ними и, следовательно, ещё больше приближаются к "номинативным" языкам флективного типа. Как видим, современная системная лингвистика сможет с определённостью присоединиться к мнению Г.А. Климова о существовании "активных" языков, если установит их позицию на стадиальной шкале, но для этого понадобится доказать, что свойства "активных" языков закономерно вытекают из особенностей номинативного ракурса этих языков, т.е. из особенностей их внутренней формы как следствия тех условий общения, в которых языковой коллектив оптимизирует свой язык. Хочется надеяться, что рано или поздно это удастся сделать, но на пути к успеху необходимо преодолеть ещё ряд препятствий.

 

7. Препятствия на пути увеличения точек соприкосновения между "стадиальной " и "морфологической " классификацией языков. "Подлежащее-сказуемое ", "субъект-предикат", "субъект-объект" и "тема-рема"

Одно из препятствий - это недостаточная ясность причин склонности языков банту к обилию именных классов, причём, как уже отмечалось, почему-то со значением разнообразных имманентных характеристик денотатов имён, оформленных показателями этих классов, тогда как многие иные языки с классными показателями, например, эргативные" и особенно "активные" (если они действительно представляют особый грамматический строй на стадиальной шкале), отражают, с помощью значений классных показателей, предрасположенность именуемых объектов и субъектов, быть активным или пассивным началом в сети взаимодействий.

Весьма неоднозначно отвечает лингвистика на вопрос, насколько существенно различие между категорией рода (там, где она есть), категорией местоимения и категорией именного класса. Если допустить что согласование и управление между элементами высказываний, осуществляемое с помощью классных показателей, отличатся не принципиально от согласования и управления с помощью личных, указательных и относительных местоимений, то под сомнением оказывается правомерность такого расположения типов языкового строя на шкале языковых стадий, при котором инкорпорирующие языки предшествуют флективным, ибо в этом случае обнаруживается глубокий гомоморфизм между строением фраз и их компонентов не предельно ин корпорирующих языков, например, банту, и такого "номинативного", безусловно флективного языка, как французский [10]. Но если это предположение подтвердится, то тогда придётся отказаться и от понятия номинативного ракурса языкового типа, и от представлений о ею отношении к коммуникативному ракурсу и к внешней языковой детерминанте как к своеобразию типовых условий общения между членами любого рассматриваемого языкового коллектива, т.е. от всего того наиболее важного, что является фундаментом современной системной лингвистики и такого её аспекта, как системная типология языков, обещающая осуществить завершение синтеза традиционной Гумбольдтовой морфологической классификации языков с последними достижениями современной стадиальной "контенсивной" классификации языков.

Одним из "логических ходов", дающих основание для надежды на то, что этого не случится и что будут найдены такие способы преодоления препятствий на пути к искомому синтезу, которые не только не отменяют, но и усиливают исходные положения системной лингвистики, служит следующее наблюдение.

Когда И.И. Мещанинов [5, с. 74-82] описывает языки, в которых типичное "предложение" состоит только из единственного "словопредложения", т.е. когда он анализирует предельно инкорпорирующие языки, а потом показывает, что на следующей стадиальной ступени типичное "предложение" состоит уже из двух "членов", которые хотя ещё и нельзя назвать "группой подлежащего" и "группой сказуемого" и, тем более, просто "подлежащим" и "сказуемым", то причину появления таких двухкомпонентных "предложений" Мещанинов и иные сторонники стадиальной теории видят в зарождении тенденции выражать с помощью этих предложений отношение между "субъектом'' и "объектом". Соответственно появление языков, "предложения" которых состоят из всё большего числа компонентов, истолковывается И.И. Мещаниновым и другими представителями "нового учения о языке" как последовательное совершенствование языковой техники и приближении ее через последовательные стадии, в том числе - через "эргативную", к высшей, "номинативной" стадии, наиболее полно представленной языками флективною типа как имеющими самый совершенный аппарат выражения "субъектно-объектных отношений".

Современная "контенсивная" типология внесла много важных уточнений в эту схему стадиальных отношений между типами языков мира однако не отказалась от того главного положения "нового учения о языке", согласно которому изначальной причиной расчленения словопредложения на несколько самостоятельных компонентов является потребность все более явно выражать предложением именно "субъектно-объектные отношения".

Современная системная типология, как уже было показано, причину названною процесса видит в другом.

Переход от предельного, неделимого словопредложения ко всё более многокомпонентным высказываниям объясняется не совершенствованием техники все более явного представления слушающему, какие из знаков высказывания называют "субъекта" как деятеля, осуществляющего определённое действие, а какие - тот " объект", на который это действие направлено. С большим основанием компоненты расчленяющегося словопредложения можно связывать с логическими понятиями "субъекта" и "предиката" как с основными членами "суждения", независимо от того, является ли этот логический "субъект" контенсивным "субъектом", т. е. деятелем, или же это некоторый иной компонент ситуации, описываемой суждением, например, обстоятельство, объект, подвергнутый воздействию, адресат и т.п.

Но ещё точнее природа компонентов, на которые расчленяется словопредложение, раскрывается терминами "тема" и "рема" "сообщения", как они трактуются на основе последовательного системологического уточнения этих понятий, отражённого в работах по современной системной лингвистике, проводившихся в период с середины 60-х годов [34; 13; 28; 41; 10; 9; 42; 43; 33; 44]. Достигалось это по мере углубления понятий внешней и внутренней детерминанты системы вообще и языковой системы - в частности, благодаря чему удалось дать системологическое истолкование понятия внутренней формы как отдельных языковых знаков, так и языка в целом и тем самым подтвердить существование той главной определяющей характеристики языкового строя, благодаря которой, по Гумбольдту, язык становится представителем одного из четырёх "морфологических классов". После экспликации и конкретизации понятия внутренней формы языка была обеспечена ясность а понимании отношений между языковым и внеязыковым сознанием, внешней и внутренней формой и внешним и внутренним содержанием как отдельных знаков языка, так и всей языковой системы в целом.

В свете этих системно-типологических понятий и терминов "тема" определяется как знак или последовательность знаков, т.е. как единица или последовательность единиц внешнего содержания, внутренним со держанием которых, т. e. смыслом, является тот компонент внеязыкового о сознания слушающего, который говорящий намерен изменить, преобразовать, например, сделать его в большей степени соответствующим (по мнению говорящего) истине; "рема" при этом определяется как знак или последовательность знаков, т.е. как единица или последовательность единиц внешнего содержания, внутренним содержанием которых, т.е. смыслом, является тот компонент внеязыкового сознания слушающего, который, по мнению говорящего, способен помочь слушающему нужным образом видоизменить, исправить исходный смысл темы, сделать его тем самым конечным смыслом сообщения.

В условиях микроколлективов расхождения в знаниях собеседников о мире и о текущих делах минимальны и сводятся они, чаще всего, как уже отмечалось, к тому, что слушающий имеет несколько менее детальное представление о текущем состоянии микроколлектива в целом или его определённой, известной слушающему, части, что и делает возможным общаться с помощью предельно инкорпорированных словопредложений, т.е. высказываний, не нуждающихся в тематической части, а представляющих только рему.

Когда же языковой коллектив разрастается и, соответственно, степень взаимной осведомлённости собеседников снижается, то всё более необходимой становится и тематическая часть сообщений, и напоминание некоторых иных полузабытых слушающим знаний или разъяснения и уточнения к смыслам знаков данного сообщения, т.е. знаков и темы, и ремы. Следовательно, в актах коммуникации всё чаще приходится использовать вспомогательные сообщения для более полного раскрытия смыслов компонентов исходного, главного сообщения. Ясно, что в связи с этим техника общения с помощью предельно инкорпорирующего рематического словопредложения поначалу превращается в технику дополнения главного словопредложения некоторым числом служебных, придаточных, но всё равно ещё именно словопредложений.

Это, в свою очередь требует специализации некоторых морфем, их превращение в "синтаксемы" (как называет их Мещанинов [5, с. 79], т.е. средств знакового выражения сведений о том, к какому компоненту смысла главного словопредложения предлагает говорящий слушающему дополнительные сведения, выраженные придаточным словопредложением; поэтому придаточные словопредложения нуждаются в наличии не только рематического компонента для уточнения сведений об определённом компоненте главного словопредложения, но и в наличии своего тематического компонента (например, классного показателя), соотносимого с уточняемым компонентом главного словопредложения. Так, в частности, уже на уровне не предельной инкорпорации начинает развиваться техника эксплицитного согласования между словопредложениями, которая, на стадии флективного строя, переходит в технику согласования слов и предложений.

Таким же способом зарождается коммуникативно-тематическое предложение, "координированное" с главным как с коммуникативной ремой сообщений.

 

8. Предикативная одноядерность и многоядерность; "существенные" и "сущностные " основания классификации языков

В течение нескольких лет, с начала семидесятых годов, в работах по современной системной лингвистике, знаки как главного, так и придаточных словопредложений, представляющих в них номинативные и коммуникативные темы с их ремами, именовались "предикативными ядрами", что дало основание говорить о том, что предельно инкорпорирующий язык использует "одноядерные сообщения" (ибо словопредложение в них рематично), а не предельно инкорпорирующие, включая, и "эргативные" - "многоядерные сообщения". Позже потребовалось ввести разграничение между коммуникативной и номинативной предикацией, после чего стало ясно, что главным показателем стадий инкорпорации является развивающаяся из одноядерной коммуникативная многоядерность, но на последовательных стадиях формирования языков, обслуживающих языки коллективов с высоким уровнем преемственности, наблюдается тенденция замены ряда типичных коммуникативных предикативных ядер номинативными предикативными ядрами. Это даёт основание предположить, что главным показателем перехода их стадии хотя и не предельной, но всё-таки инкорпорации в стадию флективной техники является выработка такого синтаксиса типичного сообщения, в котором формируется группа коммуникативной темы и, соответственно, группа коммуникативной ремы, а формальные и смысловые отношения между ними оказываются выраженными с помощью усовершенствованной техники использования многочисленных номинативных предикаций [10; 17; 34].

Отметим кстати, что поскольку эргативная стадия номинативного ракурса и, соответственно, синтаксической структуры предложения наиболее приспособлена для выражения результирующего состояния объекта известного события, а номинативная стадия - для описания исходного действия, как первотолчка к развитию события, то понятно и то, что наиболее слабы позиции эргативной структуры и, соответственно, наиболее сильны позиции номинативной структуры при описании текущих событий, т.е. при выражении их развития в актуальном настоящем времени. Соответственно наоборот, при описании перфектных ситуаций наиболее живучей оказывается эргативная структура, и номинативный строй вытесняет её в последнюю очередь, что подтверждается, например, строем современного грузинского языка.

Поскольку эргативный строй формируется для коммуникативных ситуаций, в которых собеседник был очевидцем исходною действия, помнит о нем, но интересуется результирующим состоянием, т. e. последствием этого действия, то при увеличении числа членов языкового коллектива эргатив при выражении прошедшего времени дольше сохраняется в формах недавнопрошедших. тогда как формы давнопрошедших времён переводятся в номинативную структуру [45, с. 14].

Все перечисленные закономерные следствия смены номинативного ракурса на фазе перехода от эргативной стадии к номинативной, а также ряд других следствий, которые нетрудно при этом было бы вывести, подтверждаются эмпирически при сопоставлении языков с той или иной степенью сохранности эргативной стадии синтаксической структуры [16].

На проверку и на дальнейшее уточнение изложенных типологических представлений современная системная лингвистика возлагает надежду окончательно обосновать положение, что традиционная Гумбольдтова "морфологическая" классификация языковых систем и возникшая на столетие позже стадиальная классификация - это не просто две такие классификации одной и той же совокупности объектов, но построенные на разных основаниях, одни из которых объективны существенны, а другие должны быть признаны научно несостоятельными, и что это также и не две самостоятельные классификации, вскрывающие в своих объектах независимые, однако важные при решении конкретных задач характеристики классифицируемых объектов. Исследования в области современной системной лингвистики направлены на то, чтобы доказать, что и "морфологическая" и "стадиальная" классификация является инструментом соотнесения типов языков по существенным классификационным признакам, если понимать под существенностью проекции одной и той же сущности на ту или иную плоскость решения конкретных прагматических задач. Но такой подход подразумевает, что при наблюдении за различными существенными характеристиками изучаемых систем учёный в конечном счёте способен понять, какова та сущность, которая проявляет себя через многие доступные наблюдению её проекции. Из наличия такой сущности в языковых системах исходил В. фон Гумбольдт, когда утверждал, что каждая языковая система в целом, а не только её отдельные компоненты, имеет особую "внутреннюю форму" как свою сущность.

Даже из материала данного пособия видно, как современная системная лингвистика смогла в немалой степени продвинуться в раскрытии конкретного содержания Гумбольдтова понятия внутренней формы языковой системы и, следовательно, приблизиться к более глубокому пониманию сущности основных разновидностей языковых систем после чего закономерным представляется тот факт, что через осознание внутренней формы последовательность "стадиальных" типов языковых систем всё более естественно "накладывается" на систему морфологических классов.

Однако пока что, как мы видели, это "наложение" не является полным. Во-первых, стадиальная классификация, с одной стороны, оказывается более дробной, чем морфологическая, поскольку между предельно инкорпорирующим классом и флективным классом обнаруживается наличие не предельно инкорпорирующего эргативного и, по-видимому, ещё каких-то разновидностей инкорпорирующих языков, относительно своеобразия внутренней формы которых ещё нет полной ясности, а есть только гипотезы, требующие проверки. Во-вторых, стадиальная классификация языков, которая в период 20-х - 40-х годов нашего века возникла в СССР как "новое учение о языке" [4], а с 60-х годов возродилась и успешно развивается Г.А. Климовым и его последователями в её "контенсивной" разновидности, исходит из положения, что традиционная "морфологическая" классификация является не "контенсивной", а чисто внешнетехнической, допускает, как уже отмечалось, существование и "эргативного", и "номинативного" стадиального состояния как в агглютинативном, так и корнеизолирующем варианте "внешнего" облика, хотя это полностью противоречит идее и фактам соотносимости своеобразия внутренней (и, следовательно, "контенсивной") и внешней (и, следовательно, "технической") стороны языка, (особенно ярко эта соотносимость показана в работах Л.Г. Зубковой [47-49; 52; 53] ), если одновременно признаётся факт его системности, что всегда подчёркивается представителями "стадиального" учения.

По-видимому, выход из названного противоречия может быть найден, если предположить, что направление стадиальных перестроек между "предельно инкорпорирующими" и "флективными" классами языков - не единственно, т.е. что в истории формирования языковых типов могут быть и иные "оси''.

 

9. Гипотеза существования трёх самостоятельных осей стадиальных перестроек номинативного ракурса языка

Обращение к понятию внутренней формы языкового типа позволило нам установить, что рассматриваемые стадиальные перестройки обусловлены изменением такого параметра, как величина языкового коллектива, но что, в то же время, эти перестройки возможны лишь при таком инварианте условий формирования языковой системы, как высокий уровень языковой и культурной преемственности на всех исторических этапах существования коллектива носителей языка.

Следовательно, если по тем или иным причинам уровень преемственности сужается, то часть языкового и общекультурного опыта забывается и вынуждает членов общества выискивать новые средства, в той или иной мере компенсирующие потери; следовательно, в этих случаях стихийно возникает ось нового направления языковых и иных социальных перестроек.

Как было установлено ещё основоположниками сравнительно исторического языкознания, первым признаком смены направления языкового развития в этих условиях является, в ареале флективные языков, замена тенденции усиления синтетической техники тенденцией ослабления синтетизма и усиления аналитизма.

Преемственность оказывается минимальной в тех ареалах, где в течение длительного периода сохраняются условия перемешивания народов, языков и культур, и предельным результатом происходящих языковых изменений становится всё более полный переход языковой строя на технику корнеизоляции.

Таким образом, если на стадиальной шкале, совмещаемой с "морфологической классификацией", истолковываемой в терминах своеобразия внутренней формы, современная системная лингвистка не находит места для корнеизолирующих языков, то это только свидетельствует о том, что корнеизолирующие языки представляют ось иного направления стадиальных перестроек, связанного не с увеличением числа членов языкового коллектива при сохранении высокого уровня культурной преемственности, а с ослаблением преемственности, независимо от величины языкового коллектива. Поэтому те основания приписывания некоторым из корнеизолирующих языков статуса "эргативных" или "номинативных", которые используют сторонники "стадиальной" классификации, должны быть пересмотрены с позиции современной системной типологии.

Несколько сложнее обстоит дело с отношением агглютинирующих языков (хотя бы в их наиболее ярком, урало-алтайском, и особенно в тюркско-монгольском варианте) к рассмотренной оси стадиальных перестроек, соотнесённых с "морфологическими" классами языков. Сложность эта связана прежде всею с тем, что условия языковой и общекультурной преемственности в коллективах, говорящих на агглютинативных языках, нельзя считать не благоприятными, и, следовательно, в этом отношении нет препятствий для размещения агглютинативных языков на той же стадиальной оси, на которой находятся языки инкорпорирующие, эргативные и флективные. Однако в ряде иных отношений подобная совместимость представляется сомнительной.

Например, по мере того, как с ростом языкового коллектива возникает потребность членить исходное словопредложение на главное и придаточные, указание на включенность этих словопредложений в одно текстовое и смысловое целое обеспечивается путем повторения определенной морфемы главного словопредложения в придаточном, и эта морфема ("синтаксема" по Мещанинову) в придаточном предложении выступающая в функции напоминаемой служебной темы, по своей позиции подобна префиксу флективных языков. Поэтому префиксация (в широком смысле этого слова) присуща всем рассмотренным нами стадиальным типам языков, начиная с первого не предельно инкорпорирующего и кончая флективным.

Языкам же классического урало-алтайского агглютинативного типа совершенно не присуща префиксация. Специфично для них и отсутствие чего-либо, похожего на именные классы или на категорию грамматического рода. и в этом отношении они также предстают как антиподы языков, представляющих разные стадии усложнения грамматической системы на стадиальной оси "инкорпорация-флексия".

По мере приближения к флективному строю словоформы стадиально соотносимых языков оказываются всё более воспроизводимыми, существующими в языковой памяти коммуникантов до их вступления в акт общения, тогда как словоформы, используемые при общении на агглютинативных языках, говорящий не выбирает, а "собирает", соединяет, в самостоятельную словоформу, "склеивает" морфемы, исходя из того минимума морфем, по которому слушающий может догадаться о том номинативном смысле, который имеет в виду говорящий. Следовательно, агглютинативным языком свойствен принцип не воспроизводства, а производства словоформ, принцип не их выбора, "селекционности" из числа готовых, а принцип "сборки" из составных частей, принцип "коллекционности" [46; 28; 50; 51].

Как подчёркивал уже более стa лет тому назад И.А. Бодуэн де Куртенэ, человек, говорящий на флективном языке, стремится на любом этапе построения высказывания так или иначе намекнуть, предсказать, какими могут, а какими не могут быть характеристики элементов последующих звеньев речевого потока; тогда как говорящий на агглютинативном языке старается, наоборот, не предсказать, а напомнить характеристики элементов предшествующих звеньев [8, т. 1, с. 103-107].

По-видимому, нет необходимости продолжать эту цепь сопоставлений свойств агглютинативных и флективных языков, чтобы согласиться с достаточной обоснованностью следующей гипотезы: если со временем удастся понять особенности номинативного ракурса языков агглютинативного строя, т.е. особенности внутренней формы агглютинативных языков, то и среди них обнаружится существование нескольких стадии агглютинативности, но тогда одновременно будет доказано, что ось шкалы этих стадий - самостоятельна, независима от осей "инкорпорация - флексия", и поэтому нет оснований искать место для агглютинативных языков на той же шкале, с выявления существования которой, особенно после работ И.И. Мещанинова, была доказана объективная ценность стадиального аспекта для o6oгащения представлений о тех существенных классификационных признаках, которые приближают лингвистику к пониманию сущности языка вообще и к осознанию факторов многообразия типов языковых систем - в частности.

Есть основания надеяться, что современная системная лингвистка, используя и развивая принципы основоположников системного языкознания, сможет и в дальнейшем синтезировать достижения paзличных современных и традиционных направлений и приведет нас к вышеназванной цели наиболее прямым путём. И хотя на этом путь предстоит преодолеть ещё немало препятствий, путеводной нитью при этом будет служить опора на понятие номинативного ракурса языкового типа, раскрывающее смысл Гумбольдтова понятия внутренней формы языковой системы как того высшего основания, через которое раскрывается связь классификационных оснований "стадиальной" и "морфологической" типологии языков. При этом, как следует из всего вышеизложенного, развитие принципов классификации языков благо даря выявлению особенностей номинативного ракурса каждого из них приближает нас к осознанию того факта, что традиционная Гумбольдтова "морфологическая" классификация языковых систем сосредотачивает внимание на некоторых внешних характеристиках языков расположенных на противоположных концах трех стадиальных ocей перестройки языкового "организма", а традиционная и современная ("контенсивная") стадиальная классификация вскрывает, но тоже лишь некоторые, внутренние характеристики языковых типов, причём фактически расположенных лишь на одной из трёх стадиальных осей, а именно на той, на которой расположены языки, возникающие и развивающиеся в коллективах с высоким уровнем непрерывной языковой и общекультурной преемственности между поколениями при некоторых специфических обстоятельствах, особенность которых, как можно на деяться, будет вскрыта системной лингвистикой после дальнейших уточнений зависимости номинативного ракурса языковой системы от типичных условий речевого общения.

| содержание | | главная страница | далее |