Выставленные на сайте анонсы В.П.Григорьева, Л.И.Колодяжной и Л.Л.Шестаковой к словарю Самовитое слово –

Имя собственное ПУШКИН и его производные в Словаре русской поэзии ХХ века Самовитое слово

Словарь русской поэзии XX века Самовитое слово: трудные случаи при заполнении зоны значения словарной статьи

- являясь по внешности статьями информационного характера, содержат признаки герметичных текстов (здесь, по-видимому, уместнее был бы термин дискурс, если бы не его поли-переводная франко-английская неоднозначность), - текстов самодостаточных, закрытых от обсуждения и, как следствие, от любого читательского развития вроде домысливания, возражения и даже согласия. Напрашивается аналогия с некоторыми художественными текстами, теми, которые не вызывают почему-то критических позывов (такие исключения, хоть и в малом числе, но существуют), или, если хотите, с распространившимися в последние годы агитационными и рекламными материалами, которые требуют не словесной реакции, а ожидаемого поступка, в данном случае (при чтении статьи), молчаливого принятия к сведению. Последнее, как ни странно, неожиданно пробуждает герменевтическую потребность. И, не вдаваясь в мотивы авторов (тем более, что в абсолютном большинстве герметичных текстов эти мотивы носят бессознательный характер), хочется остановиться на рассмотрении самого приема и его предметной обоснованности.

На мой взгляд, в этом и заключается суть патологического подхода: объект – не тот, что предлагается авторами на обсуждение, а искуственно вычитан из их текстов; причина обсуждения этого нового объекта – самому пишущему до конца не ясна и ему же представляется сомнительной (сюда по-справедливости должна входить гендерная проблематика – хилый отросток феминизиа, и атрибуция авторства – есть что-то нездоровое в давних спорах об авторстве Тихого Дона, и исследования психики писателей, дающие повод к исследованию психики исследователей, что, в свою очередь, дает повод…).

Но – к делу. Теоретически для того, чтобы сделать текст герметичным, нужно построить изложение таким образом, когда на все возникающие у читателя вопросы тут же появлялись удовлетворительные ответы. На практике это почти никогда не получается. Похожего эффекта можно добиться хитростью, например, подсказывать читателю нужные вопросы и именно на них отвечать. Этот известный композиционный прием называют риторическим вопросом, однако он зачастую не срабатывает именно из-за широкой известности. Его более избретательной разновидностью является скрытый вопрос, особенность которого заключается в том, что, хотя в тексте он напрямую не ставится, тем не менее у читателя в абсолютном большинстве случаев возникает. Для этого просто необходимо написать какую-нибудь легкую нелепицу, нечто очевидно неверное, которое большинству читателей несложно исправить (задаться этим “вопросом” и дать правильный ответ). Читатель покупается – исправляет подсунутую ему “ошибку” и, отвлекшись, уже не замечает действительно существенное: те вопросы, на которые пишущему по тем или иным причинам не хотелось бы отвечать. Нередко этот прием используется и бессознательно.

На мой взгляд, на поверхности текстов статей, анонсирующих Самовитое слово, имеются такие скрытые или подготовленные вопросы. Те, которые у ожидаемой аудитории возникают автоматически, легко парируются, задавая дискуссии (чтению) позитивный тон, и, занимая время в ее сюжетном движении, вытесняют потенциально опасные неожиданности (они, естественно, - опять-таки на мой взгляд - там тоже имеются).

В первую очередь, справедливое, но бесплодное раздражение вызывает употребление в словаре поэзии словарных помет, особенно пометы шутл. и ирон. Такие пометки в общеязыковом словаре еще как-то оправданы, – как рефлексия специалистов над народной речью, - тогда как такая обобщенная экспликация смысла словоупотреблений в поэтических текстах – уже литературоведение, причем (для словаря) дурное. Грубо говоря, читателю словаря не могут не слышаться слова виртуального экскурсовода: Обратите внимание, а вот в этой строчке уважаемый поэт пошутил.

Так, весьма забавно смотрится словарнае статья на случаи упоминания Пушкиным своей фамилии:

Но Жуковский наш заснул, Гнедич заговелся, Пушкин бесом ускользнул…

У авторов получается, что Пушкин поминает здесь себя (фамилию) – Шутл. Интересно, а Жуковского и Гнедича тоже Шутл.? Или – исходя из анализа контекста: заснуть и заговеться – вполне серьезные действия, значит и фамилии упомянуты серьезно (нейтрально), а вот бесом ускользнуть – криминал, и, раз Пушкин – великий русский поэт, и сам в этом не сомневался, - значит Шутл. Но когда Я памятник себе воздвиг…, я – неШутл., поскольку воздвиг и памятник, а памятники обшучиванию не подлежат.

Или словарная статья на слово пушкиновед. К ней единственная иллюстрация из Мандельштама:

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов… - Ирон.

Почему, собственно, пушкиновед здесь Ирон.? Что-то подсказывает, что если уж очень хочется Ирон., то тогда весь смысл отрывка Ирон., но никак не одинокий пушкиновед. Тем более, что рядом со словарной статьей на пушкиновед стоит пример словарной статьи на пушкинист с контекстом из Маяковского:

Бойтесь пушкинистов.

Здесь – неИрон. Почему собственно? (цит.) Чем вообще стилистически или по типам употребления (контекстов) отличается пушкинист от пушкиноведа? Толковые словари этих различий не видят, приведенные авторами контексты – не показывают.

Желание приводить не(слишком)лепые примеры характерно. Это и есть ожидаемая естественная реакция на подготовленный вопрос, - на ней дело и заканчивается. В лучшем случае читатель задается более общим вопросом, можно ли вообще избежать помет, и отвечает себе, что нет, пока нельзя: никто от них не в восторге, однако ни один словарь без них не обходится. Важно, чтобы вопрос был задан - себе, ответ получен - от себя и внешнего диалога не возникло.

На этом читатель окончательно останавливается. И зря. За навязанным вопросом прячется другой - не имеющий элементарного ответа. В данном случае, это вопрос о возможности словарного (т.е. расчлененного) описания не значений, с которыми все более менее ясно, а смыслов – значений, актуальных внутри конкретного текста. Вряд ли найдутся желающие спорить с тем, что поэтические тексты интересны именно возникающими внутри них смыслами, в частности, лексическими, комментированием которых традиционно занимается литературоведы, однако, во-первых, размер литературоведческих толкований значительно превышает размер комментируемого текста и, во-вторых, какая-либо формализация литературоведческих комментариев отсутствует, не говоря уже о достижении лапидарности словарных помет.

Словарь языковых смыслов, вообще говоря, совсем другой продукт, нежели квази-толковое Самовитое слово. Наверное, по крайней мере в целях методической чистоты, он должен быть обратным толковому – строиться не от слова к значению, а от значения (смысла) к слову (из имеющихся аналогов в анонсах имеются-таки ссылки на Русский ассоциативный словарь Караулова, но, к сожалению, отсутствуют – на Семантический словарь Шведовой). Кроме того, если в толковом словаре носителем значения все-таки в основном остается отдельное слово, в словаре смыслов, особенно поэтического текста, носителями значений в подавляющем числе случаев будут единицы большие или меньшие слова (с попыткой незаметно уйти от этой проблемы, кстати, связан второй имеющийся в анонсах скрытый вопрос, но об этом ниже).

Словарь языковых смыслов предъявляет особые требования к иллюстративной зоне. Беда в том, что так же, как в иллюстративных зонах толковых словарей, стихи в Самовитом слове цитируются фрагментарно. Однако для толковых словарей обычно подбирают максимально, если можно так выразиться, нехудожественные словоупотребления, лишенные индивидуального осмысления и, тем самым, приближенные к массовой речи. Развернутый контекст не требуется – это своего рода исключения из индивидуальной художественности строя. Напротив, при сплошном словарном описании поэтических произведений доля художественных словоупотреблений (признаем это хотя бы из уважения к классике) должна превышать долю общеязыковых. Значит, необходимо использовать общепринятую меру достаточности (литературоведческого) цитирования – не меньше строфы, не забывая об обоснованности деклараций (по крайней мере, их частотности) о той или иной связи художественного слова со всеми словами текста. Кстати, та же проблема с иллюстративным материалом возникает и в словарях разговорной речи, где для адекватного понимания значения отдельного слова требуется предъявить весь разговор с описанием его обстоятельств.

Переход к полноценному цитированию (даже по строфам), к сожалению, окончательно меняет жанр научного продукта. Если оставить его в виде словаря – хоть от слова к значению, хоть от значения к слову - это будет уже не словарь, а антология поэтических текстов, составленная по алфавиту слово- или смысло-употреблений, то есть с избыточным (до умопомрачения) повторением одних и тех же стихов. Теоретически такой продукт, конечно, возможен, но думать о его чтении уже не приходится; остается единственная полезная функция – справочная, причем не учебно-справочная (как надо? как можно?), а праздно-любопытственная (как это там у поэтов?). Теряет смысл и научный аппарат – грамматический комментарий здесь неуместен (грамматикой поэзии, как известно, интересуются те, кто хорошо знаком с поэзией грамматики), тогда как толкование смыслов остается проблемой. И проблемой общелексикографической: например, те же междометия, обслуживающие преимущественно область смыслов, до сих пор убого толкуются в толковых словарях через употребляется для выражения\обозначения… Оставить же данную выборку текстов в виде электронного корпуса, например, гипертекстового (что тоже научный продукт и, может быть, в данном случае наиболее разумное решение) – непривычно или непрестижно (?).

Второй подготовленный вопрос вызывает не раздражение, а, скорее, радостное удивление. Это иллюстрация попытки словарного представления частей слов:

"БЛЮ" [усеч. люблю] Люди выйдут железом реки. Где Волга скажет "лю", Янцекиянг промолвит "блю" Хл920 (281)

Иными словами, надо надеяться, что значительно ниже (чудеса алфавитной сортировки словника) в словаре будет найдена аналогичная статья, отличающаяся только заглавным словом. Наверное, она будет выглядеть так:

"ЛЮ" [усеч. люблю] Люди выйдут железом реки. Где Волга скажет "лю", Янцекиянг промолвит "блю" Хл920 (281)

Логика подсказывает, что, похоже, спектр усеченных слов будет шире, чем в приведенных примерах, в него по праву войдут и простые переносы, которые для стихотворных текстов несомненно содержательны и лексикографически небезинтересны. Трудно было удержаться – захотелось посмотреть в имеющихся (из Интернета) электронных выборках. У Блока, Анненского, Северянина, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака и Мирры Лохвицкой (последней нет в выборке Самовитого слова, но, не найдя текстов Хлебникова, пришлось его кем-то заменить) переносов не оказалось, зато у Цветаевой сразу несколько случаев и все любопытные.

Первый особый случай – перенос сложных слов:

 

 

Пометка усеч. как небинарная здесь, для раздельного описания обеих частей расчлененного слова, наверное, не очень удобна, удобнее использовать два отдельных термина, например, инициаль и финаль. Итак, можно ожидать словарных статей:

"АРАПА" [фин. от Ганнибал-арап]…

"ГАННИБАЛА" [иниц. от Ганнибал-арап]…

где формы косвенного падежа заглавных слов объясняются единичностью зафиксированного контекста. Второй пример предполагает наличие омонимии:

ПОЧЕТНО [нареч.] …

"ПОЧЕТНО" [фин. от архипочетно] …

Аналогичный случай с частицей “то” из фрагмента:

Сего афричонка в науку

Взяв, всем россиянам носы

Утер и наставил, - от внука-

то негрского – свет на Руси!

когда эта “то” и частица, и финаль от внука-то.

Не менее поучительны и случаи переноса обычных (цельных) слов:

 

Стою перед лицом - Пустее места – нет! Так значит – нелицом Редактора газет-  ной нечисти.

От участковых, от касто-  вых – уставшая (заметь!)  Жизнь не хочет жить… но часто Смерть не хочет умереть!

 

Здесь, по-видимому, инициали стоит подавать в словарной статье обычным образом (без изменений):

"ГАЗЕТ" [иниц. от газетный]…

"КАСТО" [иниц. от кастовый]…

тогда как финали задавать в виде обратного словаря:

"ЙОН" [ж. род. ед., фин. от газетный, кулинарный, словарный…]…

"ХЫВ" [род. мн., фин. от кастовый, плешивый, справедливый…]…

что позволит, как в грамматических словарях, располагать рядом словарные статьи на близкие формы, например, -вых и –стовых или –ной и –зетной.

За вопросом о словарной подаче частей слов, который естественным образом уводит читателя в игровую бесконечность, прячется более общий нерешенный вопрос о границах словника - как выборочного (ограниченного) словаря (словаря писателя), так и общеязыкового толкового словаря.

Если вопрос о границах лексических минимумов худо бедно решается, то вопрос о лексическом максимуме, например, для большого толкового словаря русского языка пока обсуждается сугубо теоретически, не говоря уж о лексическом оптимуме (словарный оптимум неплохо поддается количественной оценке, способ которой предложен А.А.Поликарповым(см. статью). На практике же применяется странный во всех отношениях прием произвольного ограничения - вроде всех слов языка писателя или, как в данном случае, всех слов из сборников нескольких поэтов. Причем идет словарная роспись именно всех словоупотреблений не взирая на то, есть ли в них хоть какое-то отличие от общеязыковых. Известна анекдотичность словарных статей на писательское употребление союзов (см., например, статью на союз “и” в Словаре языка Пушкина, которая интересна сама по себе, но при чем тут Пушкин?), особенно трогательно выглядят ссылки на все контексты их употребления.

Ничем не отличается от проблемы частей слов – инициалей и финалей - вопрос о словарном представлении составных слов активных моделей. Практически все толковые словари грешат одинаковым полурешением. Вначале предлагается обобщенная словарная статья на часть сложного слова (неважно, начальную или конечную), сами слова даны в виде открытого перечня:

ХЛЕБО… Первая часть сложных слов..., напр., хлебосдача, хлебопоставка…

После этого идут словарные статьи на целый ряд (иногда немалый) составных слов с этой же самой составной частью:

ХЛЕБОБУЛОЧНЫЙ …….

ХЛЕБОЗАГОТОВИТЕЛЬНЫЙ …….

Их количество определяется, на мой взгляд, только вкусом составителя. Кто-то любит хлеб, кто-то хлопок (хлопко…), кому-то ближе химия (хим… и …хим).

Дублирование словарных статей, похоже, носит принципиальный характер – демонстрирует два взгляда на состояние нашего родного языка. Набор отдельных словарных статей предполагает концепцию книжности – обозримости и закрытости (определенности) словника, тогда как синтетическая словарная статья с открытым перечнем словесных реализаций – концепцию разговорности, когда границы словника размыты и текучи.

Словарная практика показывает, что проблема не решена. Хотя, если бы вопрос был поставлен на голосование, я голосовал бы за примат разговорности. Несколько генерализируя функционально-стилистическую классификацию, можно сказать, что типологически (напрашивается культурологически, но язык не поднимается: смысл этого слова в последние годы разъехался в разные стороны) русский язык на протяжении своей истории как был, так и остался разговорным. Не спас и продолжительный период языка межнационального общения. Сколько не бились продолжатели дела Шишкова, он так и не стал в России государственным – языком официоза (культуры?). Язык церкви у нас церковно-славянский (одомашненный южнорславянский перевод с греческого), язык высшего света (сейчас - элиты?) попеременно то французский, то немецкий, то английский, язык науки – вульгарная (сейчас - англизированная) латынь. Мы не только приветствуем многократные интервенции одних и тех же иноязычных слов (консультирование - консалтинг), но и привычны к престижности иноязычной речи (раньше – песни цыган, позже – английский рок), наравне с индусами адаптируем ее для себя в виде пиджина (вспомним культовую шизгару или чаттанугу-чучу им. Славкина). Русский язык вечно как бы не готов еще к перводу галош в мокроступы – напротив, характерны периодические рецедивы депрессии и попыток вырастить из него принципиально новый язык (как тут не вспомнить того же Хлебникова). И собственно русская часть русского языка, по несчастью ядерная, т.е. определяющая границы языкового сознания, остается вечно разговорной, - застрявшей на детской стадии развития.

Можно иронизировать о загадочности русской души, когда славянофилы предпочитают говорить на “западном” русском языке, а западники – на чистом посконном (особенно на матерном), или ныть об ошибках языковой политики. Вопрос о границах словарных максимумов для русского языка вряд ли будет решен указом или суждением вкуса. Разумнее, наверное, хотя бы ради эксперимента, признать, что русский язык не пережил еще стадию разговорности и рассматривать разговорную лексику как ядерную, а не периферийную (достойную только словарных помет) часть лексической системы, и перейти от толкования значений к толкованию смыслов. Иными словами, научиться делать хорошие словари разговорной речи (опроститься до Даля). Благо для этого уже не надо бродить по дорогам, достаточно сетей РуНета и средств автоматической статобработки представительных (не произвольных, как в случае Самовитого слова – где Мирра Лохвицкая?) электронных текстовых выборок.

 * * *

Подготовленных вопросов в текстах анонсов оказалось семь (если кто-то с этим не согласен – готов поспорить и остальные предъявить). Так или иначе, это число - в контексте известных количественных оценок потребления информации - переносит нас в область познавательного риска. Известная формула 7 +\- 2 позволяет предполагать в данном случае и избыток и недостаток информации. Избыток не говорит ни о чем, тогда как возможность недостатка заставляет ожидать от текстов второго, более сложного слоя скрытых вопросов.

И, похоже, в текстах действительно имеется еще один такой экзотический прием – скрытый ответ (термин – на моей совести, предложите лучше). Смысл его заключается в том, что помимо подготовленного вопроса в тексте содержатся все необходимые материалы для ответа, хотя сам ответ в явной форме не дается. Склонность к подобным приемам, судя по всему, уже чисто фрейдистского толка; иного объяснения, по крайней мере, внятно артикулированного, в голову не приходит.

 Это вопрос\ответ о включении имен собственных в толковые словари (а Самовитое слово, по крайней мере по строению словарной статьи, – все-таки разновидность толкового словаря и, особенно, о способе их толкования. К вопросу подводит приведенный в одном из анонсов пример – словарная статья на имя собственное (лексему) Пушкин с подробным ее обсуждением.

 Интересно, что в этой большой по размеру и количеству приведенных иллюстраций словарной статье толкования Пушкину не дается. Вместо него – комментарий энциклопедического характера:

ПУШКИН [Александр Сергеевич (1799-1837) – великий рус. поэт; …]

И в этом есть некоторая подозрительная нарочитость, поскольку рядом предлагается гипотетическая статья на ту же лексему, составленная по стихотворениям самого поэта, и эта статья точно так же оформлена:

ПУШКИН [Александр Сергеевич (1799-1837) – великий рус. поэт] …

в чем (в композиционной гиперболичности изложения) просматривается уже некоторое (подсознательное) лукавство. Бросается в глаза не только подчеркнутый а-хронизм. Неважно, что сам Пушкин вряд ли поставил бы рядом со своей фамилией такой комментарий, включая дату своей смерти, важно, что в словаре, посвященном языку Пушкина, или такому, куда стихи Пушкина входят наряду со стихами других поэтов, подобный комментарий уместен во вступительной статье, но никак не требуется при конкретных словарных статьях. Это – навязываемый (или ложный) ответ, где признак навязанности подчеркнут нарастанием нелепости. Наряду с ложным ответом, рядом – располагаются материалы для скрытого (или правильного) ответа. Который заключается в том, что языковые толкования именам собственным давать не только нужно, но и можно. А главное – показано (естественно, в скрытом виде), как.

Первый скрытый аргумент – демонстрация словарной статьи с таким толкованием на лексему Пушкин из словаря Елистратова, в котором дается словарное описание московской разговорной речи (арго):

ПУ'ШКИН, -а, м. Неизвестно кто; бог его знает, кто. А кто платить будет, ~? <> Сказки ~а – шутл. ложь, обман, выдумки. < Поэт А.С. Пушкин.>

Правда, тут же следует уточнение, что Елистратов рассматривает имена собственные в их нарицательном употреблении, или, пользуясь его словами, травестировании.

Второй скрытый аргумент – демонстрация словарной статьи на лексему Пушкин в обратном словаре Русского ассоциативного словаря Караулова. В прямом словаре (от стимула к реакции), содержащем нарицательную лексику, Пушкина, естественно, не было. При его (словаря) перевороте (от реакции к стимулу) Пушкин, однако, появился, показывая, что соответствующие ассоциации (значения) у ряда русских слов имеются:

ПУШКИН – памятник 17; выстрел 6; метель, повеса 4; великий, лик 2; гость, дядя, ель, конечно, литература, наук, оковы, ребятенок, становиться 1.

После этого (еще раз обращаю на это Ваше внимание) выводов авторы анонсов не делают, они сообщают, что как видно, принципы интерпретации лексемы ПУШКИН в филологических словарях разнообразны, что определяется типологической принадлежностью словарей, спецификой описываемого в них материала, составом параметров и т.д.

(и т.д. авторское, не мое - С). А выводы, в общем-то, лежат на поверхности.

 Вернемся к примерам. Видно, что значения (ассоциации) лексемы Пушкин в обратном ассоциативном словаре делятся как минимум на три класса: