[ОТВЕТЫ Г.Н.ПОСПЕЛОВА НА ВОПРОСЫ РЕДАКЦИИ

«ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК»]*

Редакция обратилась к Г.Н.Поспелову с рядом вопросов:

1) Какой из периодов истории нашей литературной науки Вы считаете наиболее продуктивным и какими обстоятельствами общественной жизни Вы его объясняете?

2) Как Вы оцениваете современное состояние литературоведения и видите ли Вы возможность перемен в нем?

3) Какие эпизоды Вашей научной биографии Вам особенно памятны:

- доставившие удовлетворение,

- вызвавшие тревогу, душевное волнение?

Мне исполнилось 90 лет. В прошлом у меня долгая жизнь, отданная в основном научно-преподавательской деятельности, сначала в ИФЛИ, а позднее в МГУ. Она началась в 1926 г., когда я, окончив этнографическое отделение факультета общественных наук МГУ, где нас учили три года, был принят в аспирантуру и работал там под руководством проф. В.Ф.Переверзева. Мой научно-преподавательский стаж насчитывает 65 лет. В свете этого опыта я могу оценить так или иначе и разные периоды развития русского литературоведения. Очень продуктивными для него я считаю 20-е годы. Тогда еще не было «гнета власти роковой», возникшего в следующем десятилетии. Тогда по разным вопросам можно было выражать разные мнения. В эту пору и существовали различные научные направления: культурно-историческое, наиболее ярким представителем которого был тогда проф. П.Н.Саулин, психологическое (А.К.Воронский), формалистическое (В.Б.Шкловский, Б.М.Эйхенба-ум, Ю.Н.Тынянов), социологическое (В.Ф.Переверзев, В.М.Фриче). Между ними шла тогда оживленная полемика. Но осенью 1929 г. началась сокрушительная дискуссия о методологии В.Ф.Переверзева. После нее общественная атмосфера резко изменилась к худшему.

К лучшему она изменилась только во второй половине 50-х годов, после ХХ съезда партии. Тогда появилась книга В.Д.Дудинцева «Не хлебом единым», а затем в «Новом мире» начал печататься А.И.Солженицын. Настал конец господства догматической критики. Тогда студентки могли громко петь такую, например, частушку: «А у мово у милова / Характер В.Ермилова: / Ночку промилуется, / Наутро отмежуется».

Но в наибольшей мере подобный подъем мы переживаем сейчас, в эпоху перестройки и гласности. Хотелось бы, чтобы это положительно отразилось на развитии нашей науки. Однако в этом отношении у меня есть большие сомнения. 50 лет господства официальной социологии могут вызвать у некоторых наших литературоведов не только увлечение структурализмом, но и идеалистические и даже религиозные взгляды. И это, как мне кажется, может нанести ущерб нашему литературоведению. Оно как конкретно-историческая наука нуждается прежде всего в развитии историзма мышления своих деятелей. Ведь даже такие естественные науки, как астрономия и геология, предмет которых затруднителен для исследования, все-таки давно уже пришли к пониманию того, что и их предмет, хотя и очень медленно, но развивается исторически и изменяется в своем развитии.

Обращаясь к воспоминаниям о наиболее ярких событиях своего «научного прошлого», я, естественно, вновь переживаю самые трудные его моменты и периоды.

Дискуссия, направленная против методологии В.Ф.Переверзева, закончилась тяжело и для меня. Как ученик Переверзева, да еще такой, который не захотел принять участие в публичной критике его научных взглядов, я был уволен с преподавательской работы на факультете МГУ, где я вел семинар по творчеству И.С.Тургенева на III курсе, а когда в 1930 г. образовался литературный факультет, стал вести и курс «Введение в литературоведение» на I курсе. И мне пришлось стать преподавателем рабфака до 1933 г., до образования ИФЛИ в 1934 г. Поэтому же в первой половине 30-х годов я не имел возможности печатать свои статьи, и только к 1936 г. это положение стало изменяться к лучшему.

Я вспоминаю также, как осенью 1927 г. мы, участники будущего сборника статей «Литературоведение» (1928) - его будущий редактор В.Ф.Пере-верзев и его аспиранты: У.Р.Фохт, И.М.Беспалов, В.Г.Совсун и я - собрались как-то вечером, чтобы обсудить наши статьи, уже написанные для этого сборника и прочитанные всеми его участниками и, конечно, его будущим редактором. На этом собрании была подвергнута единодушной и резкой критике одна из трех моих статей, написанных для этого сборника, в которой я пытался пересмотреть методологию своего учителя. Он, как известно, полагал, что искусство родственно «игре» и что в своих «играх» и животные, и люди всегда воспроизводят и могут воспроизводить только свой характер. Отсюда он делал вывод, что и писатель в своих произведениях, играя в жизнь, может воспроизвести только свой собственный общественно-исторический характер. Но если он все же пытается изобразить людей другого общественного положения, а также другой эпохи, то он может при этом только «переодевать» свой характер в разных его «ипостасях» в чужие «костюмы», и ученый называл их «переодетыми образами».

А я утверждал в своей статье, что писатель может изображать не только свой общественно-исторический характер, в результате чего он создает «автогенные образы», но и социально-исторические характеры других слоев общества и других исторических эпох, в результате чего он может создавать «гетерогенные образы». Это - по неразвитой терминологии 20-х годов, когда литературоведы еще не умели различать понятия «социально-исторический характер», «литературный тип», «персонаж»  произведения и его «образ». Впрочем, и сегодня не все литературоведы их различают. Теперь я написал бы об «автогенных» и «гетерогенных» характерах, а отсюда и типах, которые писатель воплощает в своих персонажах и выражает их идеологическое осмысление и оценку во всей системе своих изобразительных и выразительных средств - в образах персонажей всего произведения.

Это мое утверждение и взывало резкую, негодующую критику всех других участников собрания и требование не включать эту мою статью в сборник. Критика была для меня так неожиданна и ужасна, что я после нее во втором часу ночи едва добрался до дома и потом не спал всю ночь. Однако редактор, несмотря ни на что, включил и эту мою статью в сборник «Литературоведение», что доказывало его методологическую терпимость. Вскоре после этого он подарил мне экземпляр своей вновь изданной книги «Творчество Гоголя» со следующей дарственной надписью: «В ереси любезному стороннику точных сроков и терминов». Значит, он все же считал меня «еретиком».

Другое, тоже тяжелое для меня воспоминание относится ко второй половине 40-х годов, к тому времени, когда появилась статья А.Жданова с резкой критикой журналов «Звезда» и «Ленинград». Потом началась кампания против «космополитизма».

За год до этого на заседании ученого совета нашего факультета я выступил с докладом по теоретическим вопросам и с похвалой отозвался о поздней работе А.Н.Веселовского «Поэтика сюжетов», где он указывал на необходимость различения понятий «мотив» и «сюжет» и утверждал, что мотивы песен и сказок не заимствуются, а «самозарождаются», что заимствуются только «сюжеты» и что сходство «мотивов» объясняется не их заимствованием, а их «самозарождением» в сходных общественных условиях. Этим положением Веселовский преодолевал свой былой компаративизм.

В период развернувшейся кампании против «критиков-космополитов» необходимо было везде искать «космополитизм» и «компаративизм» и резко критиковать их.

Тогда секретарь партийного бюро нашего факультета Е.С.Ухалов вспомнил об этом моем докладе и стал публично упрекать меня в защите компаративизма, к которому я не имел, конечно, никакого отношения. В стенной газете факультета появилась статья «Компаративизм на службе у космополитизма», всецело направленная против меня.

Этого было достаточно, чтобы и на кафедре истории русской литературы, которая тогда ведала и курсами по теории литературы, Е.С.Ухалов, всецело поддерживаемый Н.А.Глаголевым и студентами, слушателями моего курса по теории литературы, на каждом заседании обрушивался на меня с критикой за мой воображаемый компаративизм. Помню до сего дня, как один из студентов говорил: «Может быть, лекции Г.Н.Поспелова самые лучшие на факультете, но тем хуже…» Он подразумевал, что мои лекции могут внушить студентам компаративистские понятия. Этот хитрый студент, как видно, и меня не хотел обижать (потому и хвалил мои лекции), и стремился угодить Ухалову.

Деканом нашего факультета был тогда проф. Д.Д.Благой, и студенты острили, что на нашем факультете разносится «благоухание». Но для меня на нем веяло могильным холодом. (Кстати, меня критиковали тогда и за то, что в своих лекциях по истории русской литературы я очень высоко оценивал творчество Ф.М.Достоевского.)

Эта травля продолжалась в течение целого года. Но потом все резко изменилось в один день. В начале 1950 г. появилась работа Сталина, направленная против научных взглядов Н.Я.Марра, и в ней было сказано, что «марристы» устроили другим лингвистам «аракчеевский режим». (Автору этой работы не стоило бы употреблять такое выражение.) Прихожу на факультет и с изумлением вижу, что те люди, которые только что старались не смотреть на меня и едва кивали, теперь разговаривают со мной дружески, любезно.

С тех пор я работал на факультете совершенно спокойно. С 1960 г., когда была организована кафедра теории литературы, я заведовал ею до 1975 г.*

А радостным моментом в моей научно-преподавательской биографии был, во-первых, день удачной защиты моей докторской диссертации на ученом совете нашего факультета в ноябре 1945 г. на тему «К разграничению понятий стиля, метода и направления». Я начал ее писать еще во второй половине 1930-х годов и закончил во время войны в эвакуации. Вскоре я получил эту ученую степень.

Во-вторых, всегда очень радостно было тогда, когда выходили из печати мои теоретические монографии и учебники. Монографий теперь всего 7, сейчас пишу 8-ю, учебников - 3.

Наконец, это успешные защиты кандидатских, а иногда и докторских диссертаций моих учеников или тех, кого я консультировал. Так, недавно успешно прошла защита докторской диссертации молодого вьетнамского ученого Ле Нгок Ча на тему «Значение теоретических взглядов писателя для его художественного творчества». Я был его консультантом три года.

Так я могу ответить на вопросы журнала «Филологические науки».