ВЛАДИМИР НАБОКОВ

Набоковский бум, который начался в нашей стране с журнальной публикацией "Защиты Лужина", судя по всему, и не думает утихать. Набоков – перефразируя афоризм Сальвадора Дали – это наркотик, без которого уже нельзя обходиться. Русско-американский писатель до сих пор является культовой фигурой, властно притягивающей хватких издателей, киношных и театральных перелагателей, алчных диссертантов, полубезумных комментаторов и толкователей, вульгарных компаративистов и, естественно, "рядовых читателей", простых смертных, вроде нас с вами, еще не утративших вкус к полнокровной литературе.

Представители всех вышеперечисленных категорий, вероятно, уже приобрели недавно вышедший сборник "Набоков о Набокове и прочем"[2], (названный так по примеру одного из журнальных набоковских интервью), куда вошли переводы набоковских эссе, критических статей и интервью 1940-х – 1970-х годов. Добрая половина материалов, взятых из англо-американской, французской и итальянской периодики, никогда не переиздавалась ни на одном языке мира.

Никогда не переиздавалась и набоковская рецензия 1941 г. на книгу Артура Брайанта – одна из тех критических статей, которыми писатель (в начале сороковых – еще никому не известный русский эмигрант) открыл свой американский период творчества. Этот любопытный материал был получен составителем уже после выхода сборника и теперь предлагается благосклонному вниманию читателей "Иностранной литературы".

Львиную долю "Набокова о Набокове" составляют интервью – образчики маргинального для Большой литературы жанра, кардинально переосмысленного и преобразованного Набоковым. Движимый соображениями высшей литературной стратегии, писатель превратил интервью в удобное средство для создания своей публичной персоны – отчасти мифологизированной фигуры, с одной стороны, призванной оградить от любопытных частную жизнь "великого В.Н.", с другой, – предельно точно выразить те эстетические законы и правила, по которым читателям нужно было судить о его произведениях.

Даже в рамках журналистского жанра Набоков оставался взыскательным художником, заботящимся об изящной точности выражения мысли и выразительности каждой фразы. "Прежде всего, я писатель, а мой стиль – это всё, что у меня есть", – писал он одному интервьюеру, настаивая на значительных сокращениях в импровизированных фрагментах интервью. Вот почему Набоков придирчиво отбирал (иногда браковал, иногда редактировал, а то и вовсе переписывал) вопросы интервьюеров и отвечал на них в письменном виде. Ответы интервьюерам (больше напоминающие самодостаточные микро-эссе или мини-памфлеты) Набоков заносил на те же самые справочные карточки, на которых писал свои романы.

Правда, подобная система создания интервью была выработана не сразу. На рубеже 50–60-х годов, когда с приходом всемирной славы Набоков сделался законной добычей журналистов, он раздавал интервью направо и налево, не так жестко, как это будет позже, контролируя своих собеседников. Очень скоро спонтанные интервью перестали удовлетворять Набокова. И неудивительно. Как правило, они лишены строгой вопросно-ответной формы и, по сути, представляют собой очерки с воспроизведением отдельных реплик и высказываний писателя, тонущих в рассуждениях словоохотливого интервьюера. Диалог в них подменялся стандартным рассказом журналиста об авторе "Лолиты" (о его внешности, о его жене, о распорядке дня и проч.), а набоковский текст сводился к минимуму. Помимо банальной журналистской болтовни Набокова раздражали грубые ошибки, вольные пересказы и намеренные искажения его слов, в чем он публично обвинял некоторых интервьюеров. Именно поэтому в авторский сборник нехудожественной прозы "Твердые суждения" (1973) было взято только 22 интервью – примерно половина из опубликованных на то время в западной прессе.

С учетом авторитетного мнения Набокова, а также жанровых особенностей спонтанных интервью, многие из них не вошли в книгу "Набоков о Набокове и прочем". Печальная необходимость не могла радовать составителя, для которого даже отдельные реплики и замечания писателя – при всей их стилистической шероховатости – не менее интересны, чем вылизанные и отлакированные абзацы из "канонических" интервью.

Однако, то, что не подходит для книги, хорошо вписывается в параметры журнальной публикации. А посему было решено перевести набоковские ответы и высказывания из отбракованных газетных и журнальных материалов (кстати, весьма редких и недоступных даже специалистам-набоковедам) и слепить из них сборное интервью, в сжатой форме представляющее эстетическое кредо и житейские воззрения писателя. Композицию этой публикации подсказал сам Набоков, который иногда выкидывал вопросы интервьюеров и группировал свои ответы под тематическими заголовками.

Так что не гнушайтесь угощением: перед вами не обидные крохи с барского стола, а лакомые цукаты и изюминки, намеренно не использованные при приготовлении роскошного литературного пирога. Бог знает, доживем ли мы до полного академического собрания сочинений Набокова, и будут ли где-нибудь републикованы эти "твердые суждения", добавляющие новые штрихи к портрету выдающегося писателя.

У художника нет обязательств перед читателем. В том случае, если между ними нет контакта, либо виноват читатель, либо творение писателя настолько бездарно, что он не имеет права называться художником.

Художник продолжает жить, преодолевая время и пространство. Во время университетских занятий я в первую очередь стараюсь выкорчевать идею, согласно которой художник – продукт культуры. На меня вот не повлияло ни мое окружение, ни время, ни общество. Как и на всякого настоящего писателя. <…>

Английский – богатейший язык мира. Он очень гармоничен по духу и одинаково великолепен для выражения абстрактных понятий и для обозначения предметов. Но, конечно, мой английский – всего лишь эхо моего русского.

Наивысшее достоинство писателя, вообще любого художника, – способность возбуждать в других душевный трепет.

Стиль в литературе должен быть прежде всего ясным, даже когда говорится о чем-то непонятном; он должен стать неповторимым выражением того, что чувствует художник... Для писателя он должен быть предметом постоянного поиска.

В отличие от Джозефа Конрада, прежде я писал на своем родном языке и был по-настоящему известным писателем эмиграции. Переселение из роскошного русского дворца в тесную квартирку моего английского напоминало переход от одного темного здания к другому – в беззвездную ночь, во время забастовки факельщиков и изготовителей свечей. После периода паники и блужданий впотьмах мне удалось вполне комфортно устроиться, но теперь я знаю, чтó должна чувствовать гусеница во время мучительной метаморфозы, находясь в смирительной рубашке куколки.

Критикам-моралистам, добродетельным, ранимым людям, преисполненным сочувствия к самим себе и жалостью к человечеству, вообще не стоит прикасаться к моим книгам. У тех, кого я приглашаю, желудки должны быть такими же крепкими, как кожа у винных бурдюков, и они не должны просить бокал божоле, когда им выставляют бочонок Шато Латур д'Ивуар.

Да, я играю с читателем, но не как кошка с мышкой. Допустим, в моих произведениях много ухищрений, но для меня они вполне естественны. Как только промелькнет одна сторона или грань, ее тотчас же сменяет другая. Но нет никакого поддразнивания. На самом деле я очень искренний.

Мои романы и рассказы избавлены от элементов дидактики. Они не предназначены для развлечения читателя. Некоторые мои сюжеты и миры связаны воедино одним лишь волшебством.

Не думаю, что пародия – главный герой всех моих романов. Например, "Бледный огонь" – предельно ясная, реалистическая история.

Интервью 1971 г. // Russian Literature Triquaterly. 1991. № 24, p. 70.

Это книга воспоминаний. Но в ней, конечно, много отобрано. Что интересовало меня, так это тематические линии моей жизни, напоминающие художественный вымысел. Книга воспоминаний стала точкой схождения формы безличного искусства и очень личной истории жизни.

Имелись ли прецеденты среди мемуаров, которые бы в определенной мере перетасовывались, сочинялись и замышлялись как роман?

Я не знаю таких прецедентов. Это литературное приближение к моему прошлому. Прецеденты были в романах, скажем, у Пруста, но не в жанре мемуаров. Для меня это разновидность сочинительства. Я ведь составитель шахматных задач. Никто еще не решил шахматную задачу из "Убедительного доказательства".

Это что-то вроде триллера, но зато – единственная книга, которая время от времени давала мне хоть немного денег. Она не особенно хороша. Немного грубовата. Думаю, переписав книгу еще раз, я бы сделал из нее нечто необычное.

Можно извлечь из "Лолиты" некую символику, только вот я ее туда не вкладывал. Если же люди все-таки проделывают это – что ж, значит им так удобнее.

Но если серьезно, "Лолиту" нужно воспринимать как бесстрастное упражнение интеллекта. Не надо лить над ней слезы. Наслаждайтесь ею с легкой дрожью в позвоночнике…

"Лолита" – патетическая книга, рассказывающая о печальной судьбе ребенка: вполне обыкновенной маленькой девочки, захваченной отвратительным и бессердечным человеком. Но из всех моих книг больше всего я люблю именно "Лолиту".

Если этот роман содержит какой-то нравственный урок, благослови Бог тех, кто сумеет его найти! <…>

Мое определение порнографии – это «совокупление клише», где автор вводит читателя в привычную обстановку, а затем пытается прямо спровоцировать в нем самый низменный отклик. С «Лолитой» дело обстоит иначе. <…>

Мои знания о нимфетках не выходят за пределы научного интереса, уверяю вас. Я равнодушен к маленьким девочкам. У меня двадцатипятилетний сын, так что, наверное, мне бы больше пристало писать о маленьких мальчиках. <…>

Что вы думаете о секс-символах Америки – Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд? Олицетворяют ли они идею секса для автора "Лолиты"?

Мисс Монро – одна из величайших комедийных актрис нашего времени. Я никогда не видел мисс Мэнсфилд. Что же до общепринятого идеала цветущей женственности, то он не находит во мне своего приверженца. Для меня сексуальная привлекательность – нечто гораздо более тонкое.

Отвечая на вопрос о возможном продолжении "Лолиты":

Я думаю, как и наш друг Флобер, что человек – ничто, а его творение – всё. Я ничто, "Лолита" – всё.

Теперь мне не нужно зарабатывать на жизнь; у меня есть девочка, которую зовут Лолита – она зарабатывает за меня. Я старый сводник, и у меня есть девочка, которая ходит на панель – нет, не пишите так! А, ну да ладно…

Что огорчает меня больше всего, так это убеждение, будто "Лолита" – сатира на Америку. По-моему это просто смешно. Не представляю, как люди могут находить это в книге. С другой стороны, мне не нравятся люди, которые рассматривают роман как нечто эротическое. Еще больше мне не по душе те, кто, не прочитав "Лолиту", считают ее непристойной.

Не думаю, что "Лолита" – религиозная книга, но я уверен, что она нравственна. И я убежден также, что в заключительной сцене Гумберт Гумберт – высокоморальный человек, поскольку понимает, что любит Лолиту так, как и нужно любить женщину. Но уже слишком поздно – он разрушил ее детство. Конечно, в книге содержится именно такого рода мораль.

Работа над сценарием "Лолиты" немало меня позабавила, а пребывание в Голливуде навсегда останется прекрасным воспоминанием. С самого начала мне казалось, что фильм получится хорошим… Разумеется, я не вполне согласен с тем, что вышло, но, признаюсь, в какой-то мере я этого и ждал. И сознательно пошел на риск.

Если бы у меня была дочь, то я сделал бы Гумберта педерастом. <…> Сначала я написал небольшой рассказ на эту же тему. Главного героя звали Артуром. Они путешествовали через всю Францию. Но я не опубликовал ту вещь. Девочка была неживой. Она едва говорила. Постепенно я смог придать ей подобие жизни. Однажды, взяв рукопись, я уже направился к мусоросжигалке, но Вера сказала: "Подожди немного". И я послушно вернулся к работе. <…> Но труднее всего было заставить себя… Вы же видите, я нормальный человек. Я заходил в школы под предлогом устроить туда свою дочь. У нас же нет дочери. Для Лолиты я брал у одной маленькой девочки, заходившей в гости к Дмитрию, руку, а у другой – коленную чашечку.

Единственный автобиографический элемент в "Лолите" – череда мотелей, схожих с теми, где в сороковые и пятидесятые годы мы с женой останавливались во время нескольких летних отпусков, которые мы провели, проехав по Америке тридцать тысяч километров в поисках бабочек. Подобных совпадений нет в "Аде", может быть, за исключением разведения диковинных гусениц, чем я весьма прилежно и успешно занимался в детстве.

Думаю, "Бледный огонь" – совершенно простой роман. Ярче всего человек раскрывается в творческой работе, которая доставляет ему удовлетворение. Здесь же поэт раскрывается в своей поэме, а комментатор – в комментарии… Эта книга гораздо веселее других, в ней запрятано много изюминок, и я надеюсь, кто-нибудь их обнаружит. Например, малосимпатичный комментатор – вовсе не бывший король Земблы и не профессор Кинбот, а сумасшедший русский профессор Боткин (Botkine). В его комментарии много замечаний, касающихся энтомологии, орнитологии и ботаники. Рецензенты утверждают, будто я втиснул в роман мои любимые темы. Но они не заметили, что Боткин в них ничего не смыслит и все его замечания чудовищно ошибочны… Никто не заметил, что мой комментатор покончил с собой, прежде чем завершил указатель к книге: в последнем пункте нет постраничных ссылок. И даже Мэри Маккарти, которая обнаружила в книге больше, чем остальные рецензенты, столкнулась с трудностями, определяя источник заглавия, и ошибочно нашла его в шекспировской "Буре". А он в "Тимоне Афинском": "The moon's an arrant thief she snatches her pale fire from the sun".[3] Надеюсь, указания на подобные вещи помогут читателям получить еще большее удовольствие от романа.

Отвечая на вопрос о своих любимых рассказах:

Лидирующая тройка представлена рассказами "Облако, озеро, башня", "Сестры Вейн" и "Весна в Фиальте". Они точно выражают всё, что я хотел, и делают это с тем величайшим призматическим очарованием, на которое способно мое искусство.

Интервью 1971 г. // Russian Literature Triquatery. 1991. № 24, p.68.

О Чосере: На самом деле Чосер мне не нравится. Конечно, он был очень хорошим писателем для того времени, в котором жил, но ведь тогда было трудно, должно было быть трудно, вообще написать хоть что-нибудь.

О Томасе Манне: Крошечный писатель, писавший гигантские романы.

О Роберте Фросте: Не всё, что он написал, было хорошо. Довольно много хлама. Но я считаю, что даже довольно бесхитростное его стихотворение про лес ("Остановка снежным вечером у леса") – одно из величайших, написанных когда-либо.

Об Эрнесте Хемингуэе: Хемингуэй создал несколько замечательных вещей. Но его длинные романы – "По ком звонит колокол" и другие – мне кажется, они ужасны. Прежде всего, он был мастер короткого рассказа.

Об Уильяме Фолкнере: Я абсолютно равнодушен к Фолкнеру. Не понимаю, что в нем находят. Его просто выдумали. В действительности его и не было.

Подобно тому, как Пушкин питался вашими авторами XVIII столетия (питался почти до плагиата – добровольного или невольного), так и мне приходилось читать много французов. Мне очень нравится Андре Шенье, которого Пушкин знал наизусть. Дидро меня восхищает, Сад – навевает тоску, Мариво для меня лишь журналист, как, впрочем, и Стендаль, и Бальзак.

Мой лучший друг – Гюстав Флобер. Разумеется, я храню верность и Марселю Прусту, которого страстно любил в молодости. Должен вам сказать, что недавно с удовольствием прочитал «Отдых воина» Кристиана Рошфора.

О Габриеле Д'Аннунцио: Д'Аннунцио был персонажем, как и Байрон, а когда персонажи гибнут, умирают и писатели. <…> Я его читал в молодости. Мне нравился "Дождь в сосновом лесу". Мне неизвестен никто другой, чья голова так восхитительно напоминало бы яйцо, как у Д'Аннунцио.

Об Алексее Толстом: "Петр Первый", "Хождение по мукам" виртуозно написаны, но ряд глав там искусственно приспособлен к "генеральной лини". Все же Толстой, конечно, большой талант.

Пастернак – поэт, а не прозаик. Как роман "Доктор Живаго" – ничто, он полностью соответствует консервативному стилю советской литературы. Он плутает, подобно "Унесенным ветром", и к тому же переполнен мелодраматическими ситуациями и всевозможными ляпами. По сравнению с Пастернаком мистер Стейнбек – гений.

Меня интересует только художественная сторона романа. И с этой точки зрения "Доктор Живаго" – произведение удручающее, тяжеловесное и мелодраматичное, с шаблонными ситуациями, бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями. Кое-где встречаются отзвуки талантливого поэта Пастернака, но этого мало, чтобы спасти роман от провинциальной пошлости, столь типичной для советской литературы. Воссозданный в нем исторический фон замутнен и совершенно не соответствует фактам.

Как переводчик Шекспира он очень плох. Его считают великим только те, кто не знает русского языка. <…> Сам же Пастернак сильно выигрывает при переводе. Когда вы переводите клише – ну, например, «нет худа без добра», – на другом языке они звучат не хуже, чем у Мильтона.

О Евгении Евтушенко: Я ознакомился с его творчеством. Оно вполне второразрядно. Он правоверный коммунист.

О советской литературе: Хороших романов нет. Все они либо политизированы, либо мелодраматичны, весьма банальны и консервативны по стилю, полны обобщений и набивших оскомину персонажей, возвращающих нас к Диккенсу. Даже романы, тайком вывезенные из России и якобы представляющие оппозиционные режиму тенденции, часто вывозятся с молчаливого согласия начальства. Сегодня русские власти считают, что им нужно нечто вроде лояльной оппозиции. У нас же стараются найти в произведениях молодых советских писателей то, что укажет на подтаивание ледяной политической глыбы. Но в действительности оттепель весьма незначительна и неизменно регулируется Государством.

Каким образом может появиться в России хорошая и оригинальная литература, коль скоро писатели понятия не имеют о том, что такое Запад, о том, что такое настоящая свобода? Даже те немногие авторы, которые посещают Англию и Америку, видят только то, что обычно доступно туристу: Британский музей, Центральный парк, твист; ничто не меняет представления, которое они сформировали о нас, прежде чем приехать. Для некоторых первое дуновение свободы – когда они видят небрежно развалившихся в креслах американцев: ноги вытянуты, руки в карманах. Но, к сожалению, они не способны почувствовать в этом одно из проявлений демократии. Они думают, это некультурно. Они говорят: "Американцы… ну что с них взять".

Нашим студентам нужно быть более собранными, почаще оставаться в одиночестве и побольше спать. Слишком уж много клубов и коллективных мероприятий. Университетские городки должны быть более тихими; многим студентам не повредили бы уютные кельи со стенами, обитыми войлоком.

У меня шесть часов занятий в неделю. Когда десять лет назад я впервые появился в Корнелле, число моих студентов достигало трехсот человек. Предполагаю, они думали, что со мной им будет легко. Ну, я-то их оставил в дураках. Теперь на моих лекциях максимум сто пятьдесят учащихся.

Мы анализируем самую сущность романа. Я хочу научить их понимать, как писатель творит свое произведение, добавляя деталь, другую деталь, еще одну деталь.

Идеальный способ обучения – прослушать курс лекций, тщательно подготовленных преподавателем в тишине кабинета и записанных на пленку. При существующей системе лектор разрушает эффект воздействия хмыканьем и покашливанием, в то время как студенты, возможно, расшифровывают названия, даты, закорючки. <…>

Девушки созревают намного раньше юношей. Их развитые формы и привычка носить облегающие свитера сильно отвлекают внимание. Это уничтожает весь процесс обучения.

Не могу вообразить, что может быть интересного в том, чтобы лицезреть меня на грязной дороге, охотящимся после дождя на бабочек. Нет существа более угрюмого, замкнутого и раздражительного, чем энтомолог, преследующий свою добычу…

В семь тридцать я завтракаю. Без пятнадцати восемь, взяв сачок, я неторопливо выхожу из отеля и выбираю одну из четырех или пяти возможных тропинок. В зависимости от погоды моя прогулка может длиться три или пять часов. В среднем за день я прохожу пятнадцать километров. В конце сезона я довольно часто пользуюсь фуникулером. Кстати, кресло-подъемник – чудесное изобретение. Ты просто скользишь вперед. Однажды в Италии я поднимался на кресле-подъемнике под музыку – причем не просто под музыку, а под Пуччини и "Травиату".

Бывает ли так, что живущий в вас эстет мешает Набокову-ученому убить бабочку, если она особенно красива?

Не потому что она красива. Бабочки, как и люди, красивы и в то же время безобразны. Я позволяю улететь старым и потрепанным особям или тем бабочкам, которые не нужны для моей коллекции. Я терпеть не могу убивать не нужных мне бабочек. Вообще это неприятное чувство: вы механически умерщвляете их, а после чувствуете себя виноватым.

Приятное времяпрепровождение, когда-то столь же банальное, как уроки музыки и акварельной живописи, со времен моего нежного детства превратилось в страсть, наконец, в профессию и научные занятия, которые продолжались в лабораториях Гарварда и во время моих путешествий. Это чистая наука безо всякой эстетики.

В то время как американские писатели предпочитают жить во Франции, сами вы выбрали Америку?

В этой восхитительной стране я свил уютное гнездышко, где забываешь о ее размерах. Во время недавней поездки в Америку Грэм Грин…

... который первым в Англии сказал о «Лолите», что это лучшая вещь из того, что он прочел за последние десять лет ...

... позвонил мне из Нью-Йорка, и уже через час был у меня дома – я живу в одноимённом штате, Нью-Йорк, так вот, он не мог поверить, что нас разделяет пятьсот километров. Там всё так хорошо организовано, от универмагов до культуры!

Моя Америка довольно маленькая: университетская Америка и дикие горы, куда я хожу охотиться за бабочками. И моя Россия тоже очень маленькая. Дорожка там, пару деревьев здесь, небо. Это сундучок с сокровищами, к которому возвращаешься снова и снова.

Теперь Америка мой дом. Это моя страна. Ее интеллектуальная жизнь подходит мне гораздо больше, чем в других странах. Здесь у меня больше друзей и родственных душ, чем где бы то ни было. Заметьте, я вовсе не в восторге от американской кухни. Мороженое и молоко хороши в меру. А американский бифштекс – это какое-то недоразумение (вот вам каламбур).[4] Но все это из области материального, и по большому счету не важно. Нет, есть еще что-то в американской жизни и в американцах, что делает меня по-настоящему абсолютно счастливым.

Знаете, если бы я был журналистом, я написал бы репортаж о Мэнсоне. Меня сильно притягивает его судебный процесс. Так много можно было бы из этого сделать! <…>

Мэнсон и его девки – они кретины! Они не способны думать. (Имитируя ответы обвиняемых.) "Мы воткнули ей вилку в живот, чтобы ее ребенок никогда не участвовал в войнах". Что за война? <…> Вы думаете, эти девицы и Мэнсон знают что-нибудь о войне во Вьетнаме? Да, для них она существует, у них есть о ней некое представление, но не более. Они говорят о ней, но сами не понимают, о чем говорят. <…>

У меня пристрастие к подобного рода судебным историям, и мне бы очень хотелось увидеть искру раскаяния у этого слабоумного монстра и у этих скудоумных бестий, его девиц. И еще я хотел бы узнать побольше о тех идиотах, которые восхищаются подобными тварями.

Город стал декорацией за стеклом автомобиля, с Эйфелевой башней или базиликой Сакре-Кёр вместо задника. Не то чтоб я ворчал, я люблю такси, но почему они уже не желтые, как перед войной? Жаль. И куда пропал запах опавшей листвы? Полагаю, они обрабатывают деревья инсектицидами, и это убивает запах осени, или Бог знает что еще. Есть только три вещи, которые я узнаю: комиссариаты полиции (какой восхитительный фарс там разыгрывался!), площадь Согласия, вечер, огни и теплый воздух метро. Восхитительно.

Это самая приятная и поэтичная страна Европы. Здесь бывали Гоголь, Толстой, Байрон, Достоевский. Гоголь писал здесь "Мертвые души". Достоевский очутился здесь без гроша, а Толстой подхватил венерическую болезнь. Как я уже сказал, поэтичная страна…

Я выбрал Швейцарию, потому что это очаровательная и чрезвычайно уютная страна. Здесь в горах восхитительные бабочки. Ловить бабочек возле Симплона или Гризона – восхитительное наслаждение, и некоторые из знаменитых районов – Понтрезино, Цермат, Лакинталь, долина Роны, – классические места охоты, всё еще чреватые неожиданными находками, несмотря на поколения английских и немецких собирателей, бродивших здесь прежде.

Конечно, я предпочел бы собственный дом – с садом, высокими деревьями, красивой мебелью, старой прислугой. Но где его найти? И потом он никогда бы не достиг того совершенства, которое было присуще Вырскому имению под Санкт-Петербургом, где я провел детство.

Любой англичанин, независимо от имени и удостоверения личности, оказывается определенного сорта журналистом, но мне все равно приятно разговаривать с ними. Американцы, которые мне встречались, стремятся получить от собеседника гораздо больше, чем сами дают, так что я стараюсь быть осторожным. Не так давно некто, судя по имени – американец, по всему Монтрё наоставлял для меня кучу невразумительных сообщений. Я тоже стал писать письма, из которых следовало, что я занят. Затем я получил еще одно послание – клочок бумаги, на котором было написано: "F… you". Ну, это уже было настолько конкретнее всего остального, что я спросил у портье, какого вида персона оставила сие послание. И портье ответил: "Это была не персона, сэр, это были две американские девушки диковатого вида". Я был заинтригован еще больше и взглянул на клочок бумаги еще раз. И тут я обнаружил в конце послания кое-что, незамеченное мною при первом чтении: вопросительный знак!

Почему Швейцария? А почему бы и нет? Ее горы, разнообразие флоры, ее гладкие дороги и очаровательные гостиницы напоминают мне мою любимую сельскую местность на американском Западе. Единственное, что по-настоящему меня раздражает в Швейцарии – то, что слишком часто и поспешно выкашиваются луга среднего альпийского пояса. А мне ведь нужны полевые цветы – мои французские переводчики норовят перевести это выражение как "fleurs sauvages", – они нужны мне для энтомологических экскурсий, величайшего наслаждения моей жизни. Разумеется, чтобы разыскивать бабочек я всегда могу, сидя в волшебном кресле, подняться на высоту две тысячи метров, при этом стараясь избегать тех высокогорных склонов, где эдельвейсы сменились коровьими лепехами.

Вот вам диалог на альпийской тропинке с так называемым "защитником природы". Он: «А вы знаете, что ловля бабочек запрещена?» Я: «Что вы называете бабочкой?» (Показываю ему одну довольно маленькую особь.) «Нет, это что-то вроде мухи, а я имел в виду тех, из которых делают ювелирные украшения, больших голубянок». Бедняга полагал, что он в Бразилии.

Вовсе я не знаменитый писатель. Лолита была знаменитой маленькой девочкой. Знаете, что такое быть знаменитым писателем в Монтрё? На улице к вам подходит американка и восклицает: "Господин Маламуд! Я вас везде узнáю!"

Сто лет английской истории в труде столь же ученом, сколь и своевременном

Примечательная особенность «Живых картин Англии (1840–1940)» Артура Брайанта («Harper», $3,50) состоит не столько в мыслях автора, сколько в его умении усваивать, отбирать и преподносить познавательные сведения. Читатель пропускает очевидные обобщения, любуется яркими подробностями, а затем обдумывает прочитанное.

И вовсе не обязательно, чтобы своевременная книга была написана наспех: прекрасно документированную работу г-на Брайанта не обвинишь в отсутствии научной глубины или угодничестве перед современной политикой. Правда, его литературный стиль тяготеет к «стальным коням» и «железной руке», а такие изящные обороты как «ведущий юмористический журнал Англии» – после того как автор неоднократно ссылался на «Панч» – это распространенные грешки против оригинальности; однако длинноты и шаблонные фразы кажутся лишь незначительными дефектами, когда рассматриваешь красочную картинку, которую под надзором талантливого автора образуют мозаичные фрагменты цитат и аллюзий.

Безусловно, самую сочную часть этого тома составляют главы, посвященные 1840-м 1850-м годам. Г-н Брайант наконец выявил двойственную природу Англии XIX столетия, контраст между кошмарной грязью старого фабричного городка и философией высокообразованных джентльменов, чья приверженность принципам свободы и нравственного самоусовершенствования благоприятствовала социальной несправедливости. «Неимущие, – как пишет автор, – были предоставлены приходским советам и Провидению». Сказочный народец – скорее уроды и вредоносные твари, чем люди – надрывался под землей, в то время как независимые ученые, грея ноги на каминной решетке, читали Платона в тиши кабинетов, а «лондонские камердинеры, удобно устроившись в огромных креслах, пили пиво из высоких дымящихся кружек – живое свидетельство того, что господа пребывают за границей».

Хотя «двойственнная природа» присуща и другим цивилизациям, ее британская разновидность была отмечена неповторимым национальным темпераментом. Автор не прибегает к историческим параллелям, и, поистине, сравнительный анализ вряд ли оказался бы удачным без составления сопутствующих томов, посвященных истории других стран в рассматриваемый период; тем не менее, автор мог бы воздержаться от категоричных суждений, вроде того, что во время Крымской войны в России, дескать, «не существовало общественного мнения». Между прочим, неполным представляется и описание осады Севастополя: если уж оккупанты были все как один герои, наверное, следовало упомянуть и осажденных – почти безоружных мужиков, удерживавших город в течение целого года.

Эра реформ и процветания, выставка 1851 года (с деревьями, увенчанными гроздьями бойких уличных мальчишек, которых не мог согнать ни один полисмен), развитие железных дорог, Дизраэли, колониальная экспансия и, наконец, Первая мировая война щедро проиллюстрированы в книге свидетельствами современников – в графике, прозе и поэзии — хотя по мере приближения к нашему времени краски немного тускнеют, а портреты великих людей Британии приобретают все более символичные черты; что ж, это обычный оптический обман в стране чудес Клио, как мог бы выразиться г-н Брайант. В целом автор, не закрывая глаза на многочисленные ошибки английских правительственных кабинетов, подчеркивает замечательную способность британцев наверстывать упущенное в последнее мгновение перед кажущейся неминуемой катастрофой. Врожденное чувство свободы всегда отличало эту привлекательную нацию, и задумываясь о путях и судьбах некоторых других европейских держав, невольно прощаешь Киплингу его спесь, а Колоссу Родосскому – глиняные ноги.

На дорогах к Монсу, на Марне и на Сомме, в огне Пашендейла, в Дюнкерке и в ревущем звездном небе над Ла-Маншем национальный характер британцев оказался важнее лучших законов, написанных лучшими из людей. И (возвращаясь в наши дни) невозможно не применить к современной политической ситуации те стишки, что цитирует г-н Брайант, – приветствие, которое журнал «Панч» адресовал Соединенным Штатам в середине прошлого века (когда даже Франция стала добровольной жертвой деспотии):

Составитель выражает искреннюю признательность Дитеру Циммеру, С.Я. Сендеровичу, Г. Б. Глушанок, С. А. Швабрину за помощь в разыскании набоковских текстов.

[2] Набоков о Набокове и прочем. Интервью, рецензии, эссе. / Сост., предисл., коммент., подбор иллюстраций Н. Г. Мельникова. М.: Издательство Независимая Газета, 2002. – 704 с.

[3] Набоков немного неточно цитирует строки из "Тимона Афинского": " …the moon's an arrant thief / And her pale fire she snatches from the sun!" В переводе П. Мелковой: "Луна – нахалка и воровка тоже: / Свой бледный свет крадет она у солнца…" (Напомню, в оригинале роман называется "Pale Fire".)

[4] В оригинале – каламбурное созвучие: "steak" (бифштекс) и "mistake" (ошибка, недоразумение).

1 О Джонатан! Дорогой Джонатан!

Какой тоскливый мир.

Свободны в нем остались

Лишь ты да я.

Джонатан (ист.) — шутливое прозвище американцев, особенно уроженцев Новой Англии, «янки».