Ещё одно воспоминание, о котором я не могу умолчать, связано с постановкой пьесы С. Третьякова <…> «Земля дыбом». Я уже забыл, была ли то премьера этого спектакля (4 марта 1923 года) или одно из очередных её представлений. Зал был переполнен. Недалеко от меня, в одной из лож, в компании с несколькими красными командирами, сидел в военной форме Наркомвоен и Председатель Реввоенсовета Республики – Л. Д. Троцкий, с большим вниманием следивший за сценическим действием. Как всегда, в мейерхольдовской постановке было много интересных находок. Темой пьесы была гражданская война, гибель царизма, разгром белой армии. На экране, введённом в конструктивистские декорации Л. Поповой, появлялись политические лозунги. Когда на нём зрители прочли, что «спектакль посвящается народному военному комиссару Льву Давидовичу Троцкому», – то все встали, и за аплодисментами последовало пение «Интернационала». Троцкий тоже выслушал всё это стоя. Дальше, сквозь зрительный зал, проезжали на сцену настоящие броневики, мотоциклетки, грузовики, тоже вызывавшие аплодисменты и восклицания: «Слава Красной Армии! Вперёд к пролетарской диктатуре!» и т. п. Во время одного из действий, случайно обернувшись к ложе Троцкого, я увидел, что его больше там не было. Я подумал, что спектакль ему, может быть, не пришелся по вкусу, и что он незаметно ушел из театра. Но через две-три минуты Троцкий неожиданно появился на сцене и, среди очень картинно расступившихся актёров, произнёс короткую, но уместную по ходу действия, речь, посвящённую пятилетию основания Красной Армии. После бурной овации действие продолжало развиваться на сцене самым естественным образом, и Троцкий снова вернулся в свою ложу.
Этот приём слияния театра с жизнью, правда, не был уже новостью в театре Мейерхольда. Так, ещё в 1921 году, в постановке «Зорь» Верхарна, артисты разбрасывали в зрительный зал «агитки», и однажды было прочитано со сцены только что полученное в Москве и ещё не опубликованное телеграфное сообщение… о взятии Красной армией Перекопского перешейка в Крыму. Но, конечно, прочитать со сцены телеграмму – это одно, а появление на сцене реального Троцкого, в качестве действующего лица пьесы, в роли Наркомвоена – это уже совсем другое.
Мейерхольд, повторяю, относился к революции как к явлению социальному равнодушно. Но революция социальная открывала для него, как ему грезилось, пути к революции театра. В сущности, именно к этому сводился столь прогремевший в первые годы революции Мейерхольдовский «Театральный октябрь». В нескольких пропагандистских формулах Мейерхольд провозгласил народный театр, театр для широких народных масс, который должен был, войдя в жизнь народа, стать сознательным оружием в руках рабочего класса в начатой борьбе за защиту своего государства, своей новой культуры и т. д. Но эти фразы, эти «боевые лозунги» казались Мейерхольду не более чем флагами, прикрываясь которыми он сможет наконец строить новые формы театрального выражения. Иных возможностей он не видел.
В первые годы «Театрального октября» подобная маскировка, действительно, оказалась полезной, но, к сожалению, это длилось не долго. Можно верить в коммунистическую революцию или – ненавидеть её, но нельзя не признать, что опыты, сделанные Мейерхольдом в те годы, были чрезвычайно смелыми и имели громадное значение в развитии театрального искусства дальнейших лет.