При сопоставлении произведений Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова, К. Воробьева критики основное внимание уделяли их сходству, пытаясь выявить определенные закономерности развития литературного процесса. В первую очередь подчеркивалась ориентация их всех на собственный военный опыт и оговаривалось только несовпадение некоторых частных аспектов этого опыта, отразившееся в специфике предмета художественного изображения (род войск, время и место действия). Поскольку за пределами рассмотрения оставался вопрос о разнице в соотношении биографического материала и вымысла, которая во многом предопределяет и различия в художественной структуре произведений, образе главного героя, то зачастую подобный подход приводил к нивелировке творческой индивидуальности каждого из писателей.

Ю. Бондарев подчеркивал, что не имеет смысла искать прототипов его героев ‒ их нет [1: 55]. Для него личный опыт является скорее критерием правдоподобия, жизненности той общей картины войны, которую он воссоздает в своих произведениях, чем непосредственным материалом «переплавки» в художественную реальность. Бондареву с самого начала были тесны рамки повествования, ограниченного видением героя, стремление к романной концептуальности присутствует уже в ранних повестях писателя. «...повести эти, можно сказать, романного мышления. Не случайно некоторые критики (А. Плоткин, Г. Бровман) называют повесть “Батальоны просят огня” романом», ‒ писала А.М. Мансурова [8: 131].

В. Быков в одном из интервью говорил, что в его книгах автобиографическое начало, «как правило, сплавляется со значительной долей вымысла» [3: 135]. В произведениях этого писателя соотношение вымысла и факта может быть различным и не играет структурообразующей роли. Быковский военный опыт ‒ это не просто память о конкретных деталях и ситуациях фронтовой жизни, людях, встреченных на дорогах войны, это прежде всего психологически-нравственный опыт открытия правды, которая до войны была скрыта от человека в повседневном течении жизни. «Невольно и неожиданно сплошь и рядом мы оказывались свидетелями того, как война срывала пышные покрывала, жизненные факты разрушали многие привычные и предвзятые представления», ‒ вспоминал Быков [4: 26]. Именно к этому опыту встречи с правдой о мире, о себе, о людях, чаще всего происходящей в экстремальной ситуации, писатель постоянно возвращается и приобщает к нему своего читателя. Отсюда, на наш взгляд, и своеобразная «притчеобразность» повестей Быкова, которая с годами становится всё ощутимее, как бы заслоняя собой значимость военной тематики произведений. Можно согласиться с И. Дедковым, который писал: «Война никогда не служила Быкову только фоном, декорациями для какой-либо игры страстей, философских споров, для какого-нибудь “вечного конфликта”, которые могли бы происходить в месте поспокойнее. То, что совершается у Быкова, совершается на войне ‒ в ее пространстве и времени, под ее небом. Все страсти, споры, конфликты “спровоцированы” и обострены войной, полем боя» [6: 84–85]. Для самого В. Быкова истина открывалась во фронтовой реальности, и он стремится подарить читателям «первозданность» открытия, воссоздавая реалистически достоверно жизнь и психологию человека на войне.

Первые «военные» повести Г. Бакланова («Южнее главного удара», «Пядь земли») были вызваны к жизни желанием восстановить, запечатлеть атмосферу, «воздух» войны и «ритм дыхания» человека в том мире: его психологию, мысли, поступки, простой распорядок дня. Эти книги написаны на основе автобиографического материала. Не случайно они по своей поэтике так близки повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда».

Г. Бакланов признавался, что первые книги создавались несколько иначе, чем все последующие, в которых на первый план выдвигается задача осмысления событий войны и поведения человека с учетом сегодняшнего уровня знаний писателя, и поэтому все ощутимее присутствует временная дистанция, отделяющая автора от военного прошлого. В этих произведениях опыт участника военных действий дает себя знать в точности бытовых и психологических деталей. Автобиографизм в узком смысле этого слова здесь отсутствует. Военный опыт играет роль своего рода ограничителя при отборе жизненного материала: писатель не может говорить о том, что не корреспондирует с его личным опытом. Поэтому ему удается во всех произведениях, независимо от меры использования в них фактов своей биографии, сохранить черты выработанной в ранних повестях «поэтики участника» (термин А.Г. Бочарова), одной из особенностей которой является соединение «суровой и щепетильной точности деталей» со «страстным отношением к каждой детали» [2: 9].

На автобиографичность «военной» прозы К. Воробьева, на сквозной характер ее героя указывали практически все исследователи творчества писателя. Как говорил Ю. Томашевский, по военным повестям и рассказам К. Воробьева можно писать его военную биографию. Потому что все написанное им ‒ он сам видел, сам перечувствовал и пережил [9]. В прозе Воробьева пространственно-временные границы повествования и черты психологического мира определяются жизненным опытом самого писателя. Но здесь необходимо сделать некоторые уточнения.

Четыре повести К. Воробьева: «Сказание о моем ровеснике», «Убиты под Москвой», «Крик», «Это мы, господи!» ‒ образуют цикл, для названия которого подходит заглавие одной из повестей ‒ «Сказание о моем ровеснике». Мы не случайно последней в этом ряду поставили повесть «Это мы, господи!». Написанная в 1943 г., она впервые вышла в свет в 1986 и для читателей прозвучала как последний аккорд горестной военной судьбы ровесника К. Воробьева. Именно ровесника, а не самого писателя Воробьева, потому что, по верному замечанию М. Кульгавчук, его проза автопсихологична, а не просто автобиографична [7]. В произведениях такого типа, писала Л. Гинзбург, «документальность», «мемуарность» ‒ факты не внешнего порядка. Подлинная их сущность в той прямой и открытой связи, которая существует между нравственной проблематикой, занимающей автора, и проблематикой его героев [5: 299].

Если мы будем рассматривать «военные» повести Воробьева в хронологической последовательности (т.е.: «Это мы, господи!», «Убиты под Москвой», «Крик»; обычно повести «Убиты под Москвой» и «Крик» датируют годами первых публикаций соответственно 1963 и 1961, мы следуем хронологии их написания), то увидим, что писатель проходит путь в некотором роде обратный тому, по которому шла творческая эволюция Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Быкова. Если у названных авторов с годами все более ощутима временная дистанция, отделяющая их от описываемых событий, то К .Воробьев, напротив, стремится к снятию этой дистанции. Объясняется это тем, что основным объектом авторского внимания является внутренний мир героя. И вполне закономерно, что писатель от формы неперсонифицированной приходит к повествованию от первого лица, что позволяет более детальный проанализировать характера героя-рассказчика.

Подводя некоторый итог, можно сказать, что индивидуальность памяти и психологического опыта военной жизни во многом предопределяют формальные и содержательные особенности подхода к изображению событий Великой Отечественной войны.

 

 

Литература

1. Бондарев Ю. Человек несет в себе мир. М., 1980. 256 с.
2. Бочаров А. Талант -‒ это ответственность // Бакланов Г. Избранное. М., 1974. С. 5‒16.
3. Быков В. Великая академия жизнь // Вопросы литературы. 1975. № 1. С. 126‒144.
4. Быков В. Ответы на анкету журнала «Вопросы литературы» // Вопросы литературы. 1965. № 5. С. 26‒27.
5. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л., 1977. 448 с.
6. Дедков И.А. В. Быков. М., 1980. 288 с.
7. Кульгавчук М. Проза К. Воробьева и В. Семина в контексте литературного процесса: Дис. … канд. филол. наук. М., 1990. 232 с.
8. Мансурова А.М. Проза Ю. Бондарева. Творческая эволюция: Дис. … канд. филол. наук. М., 1979. 206 с.
9. Томашевский Ю. О К. Воробьеве, нашем современнике: Вступительная статья // Воробьев К.В. Крик. Вильнюс, 1976. С. 5‒14.