Особенности композиционно-пространственной формы романа Р. Гуля «Скиф в Европе»
(Бакунин и Николай)

 

Изображение в романе Р. Гуля охватывает революционные события 1830–1850-х гг. в странах западной Европы, а также роль России в них. При этом содержательная цельность воссоздаваемого тематического материала достигается не за счет применения традиционных литературных способов – хронологической последовательности изложения, подоплеки возникающих событий, а благодаря одновременному, параллельному описанию их. Такое художественное решение влияет на построение плана художественного выражения: систему персонажей, предметную детализацию, сюжетно-композиционную организацию романа.

Происходящие события, атмосферу времени Гуль показывает, конструируя синхронное повествование вокруг двух значимых исторических фигур – Николая I и революционера Бакунина, выстраивая между ними психологические, политико-идеологические, нравственно-философские отношения. Но при этом, нужно заметить, такие впечатления-выводы возникают только у воспринимателя сообщений от наррратора-повествователя. В художественной структуре произведения нет физически-личных контактов между героями, реализовывающихся в сюжетных связях. Их отношения – заочные, основанные на внешних знаниях друг о друге, активизирующие взаимные идеолого-политические, нравственные оценки.

При этом в романе действуют или упоминаются еще множество других героев, как исторических, так и сугубо литературных. В этой связи нужно сказать, что персонажная структура перенасыщена собственными именами, зачастую воспринимаемыми именно как свое имя, но с художественной точки зрения они очерчены чрезвычайно скупо или вовсе не обрисованы.

Так, имя польского поэта Адама Мицкевича если и не потонуло в море других перечисляемых автором имен, то и не сыграло в полной мере своей литературной роли. В сюжетные отношения Мицкевич (как и многие другие) не вступает с другими героями. Тут можно видеть функционирование того же литературного приема, с помощью которого писатель выстраивает отношения между Николаем и Бакуниным. Но в данном случае нарратор-повествователь дает читателю, внутреннему адресату, ограниченную информацию, вызывающую историческую память о прошлых событиях и лицах, причастных к ним, и расширяя пространственное полотно придуманными, сочиненными персонажами.

Части повествования композиционно чередуются, как бы через точку с запятой, освещая то русскую действительность, то революционные события в западной Европе. Писатель начинает роман с описания России, особенностей царствования Николая в этот период. Обрисовывая его как императора и как личность, Р. Гуль исходит из устоявшихся исторических представлений о нем как приверженце укрепления армии, в которой он видел залог внешней политической мощи и внутреннего спокойствия.

Писатель подчеркивает могучую натуру Николая, видную как во внешнем облике, так и в государственных делах. «Пошел, громадный, в общегенеральском мундире, плотно стянувшем плотную фигуру. На фоне золотой пустыни дворца фигуре нельзя было отказать в властности и величии» (стр. 454; здесь и далее текст романа цитируется по изд.: Гуль Р.Б. Скиф в Европе // Романовы. Династия в романах. М., 1994; в скобках указаны номера страниц).
Для полноты картины дается и описание парадных помещений и личных покоев Николая. Стены в Петровском зале «обиты бархатом… канделябры и люстры серебряные… меж орлами на стенах любимые баталы Лядюрнера, Крюгера, Гессе, Коцебу» (стр. 456).

По контрасту – в комнате императора стоит простая койка, на которую он ложится, укрываясь простыней и шинелью. Думы его – истинно государственные: «Думалось о донесениях посла Катакази о происках Англии в Греции, Посла Брунова о волнениях чартистов… Европа не давала ему сна. Николай не представлял, чтоб события оказывали ему сопротивление» (стр. 459). Николай хотел, конечно, иметь покорных, не посягающих на его авторитет подданных и для этого стремился охранить их от «заразы» «разрушительных» идей.

Приверженцем и проповедником таких идей в романе является Михаил Бакунин. Литературная схема изображения характера такая же, как и при описании Николая. Уже при первом появлении Бакунина писатель дает его портретную зарисовку: «Атлет с Петра Великого… что-то львообразное и вместе детское (стр. 463). Гуль соотносит героев по физической мощи, своеобразному бытовому аскетизму, но подчеркивает противоположность их мировосприятия. Спеша выявить революционную суть Бакунина, сообщает читателю, что этот «красавец, хохотун» – «червонный демократ, разрушитель» (стр. 460). Для него главной потребностью является свобода, а высшее счастье – деятельность, которой он занимался в охваченной волнениями Европе.

Эти характеры контрастируют по жизненной позиции, но в художественном плане их композиционное появление и функционирование не основано на прямой причинности. Николай и Бакунин олицетворяют собой диктаторскую волю и революционную стихию противодействия этой воле. Можно говорить в этой связи о расширении значения этих характеров, о появлении в них символико-обобщающих черт.

Гуль последовательно воспроизводит внутреннюю и внешнюю политику Николая, но, как правило, не в отвлеченных рассуждениях, а в рамках его повседневной жизни, наполненной семейными проблемами, светскими мероприятиями, сугубо личными делами. Писатель описывает «своих» приближенных, которые смеются, кто тише, кто громче, шуткам царя, и настроение которых улучшается, если оно меняется в лучшую сторону у императора: графа Бенкендорфа, графа Нессельроде, барона Корфа и других.

Гуль отмечает, что для Николая незыблемыми были устои российской государственности: православие, самодержавие, народность. Этот последний постулат сводился к тому, что Россия –особая страна, отличающаяся от Европы своими национальными чертами, культурой, привычками, в ней свой порядок вещей, определенный требованиями религии и мудрой политикой.

Но, с иронией замечает писатель, требования самобытности простирались и на повседневно-бытовой уровень, что подчеркивает непримиримость царя к любым посягательствам на проводимую им ультимативную внутреннюю политику. Николай со злобой думал об «идеотическом пиджаке графа Татищева», приехавшего в нем из Европы (стр. 455). В свирепость приводили его «неправильные» просьбы подданных. Невеста майора Стуарта попросила его императорское величество о разрешении ее жениху носить усы. «Усы в инженерном ведомстве, в любимом детище царя!» (стр. 455).

Во внутренней политике писатель отмечает единовластие Николая, хотя деловые бумаги посылались по различным инстанциям, проделывая большой бюрократический путь: от министра юстиции в уголовный суд, из суда в уголовную палату, оттуда в правительствующий сенат, затем на изучение государственному секретарю, он предъявлял бумаги на мнение соединенных департаментов Государственного Совета, и тот непременно постановлял то, что уже решил Николай.

Исходя из конкретной задачи показать противоречия между революционерами и властными структурами, автор расширяет тематическое полотно романа, описывая и революционные события в разных странах, и ответные действия верховных властей. Одной, и не самой последней, причиной бунтарских действий писатель считает прежде всего диктаторскую внешнюю политику Николая. Обрисовывая настроения недовольства политикой царской России в Европе, Гуль пишет об эмигрантах из Польши, борющихся с «москальским деспотизмом» (стр. 474).

Описывая их собрание в Париже, где выступающие единодушно критиковали самодержавный диктат, автор приводит и страстную речь Бакунина, призывавшего к великой буре, к объединению революционных сил в России и Польше против общего врага – угнетателя Николая. Гордясь тем, что он русский, Бакунин яростно критикует деспотизм в самой стране, то, что такая Россия стала «угрозой всем святым интересам человечества» (стр 477).
В художественном преломлении Россия того времени предстает как главная монархия, способная навести порядок в Европе. «Сколько фельдъегерей, гофкурьеров неслось по Европе, к границам России, к кабинету императора Николая; из Вены, Дрездена, Берлина, Италии, Богемии, Швейцарии, Венгрии. Знали: кроме Бога стоит еще одна только сила, не сломанная европейским неистовством, – царь Николай» (стр. 506).

Но этот «железный человек в военном мундире» (стр. 507) переживал самое страшное: воля его уже не казалась всесильной, чтобы уберечь Европу от хаоса. Дубельт докладывает Николаю, что некоторые депутаты славянского конгресса выдвигают преступную идею о том, что, если будет всеобщее славянское восстание, царь принужден будет, «подобно другим сдавшимся революции монархам» (стр. 508), встать во главе всего славянского движения.

Взбешенный Николай приказывает оповестить европейские страны об этих происках разбойников, чтобы пресекли в корне авантюру, предполагая, что это идея «изверга» Бакунина. Как прямой вызов себе и, значит, России, расценивает русский император невыполнение его приказа о возвращении отставного прапорщика артиллерии. В разговоре с Бенкендорфом он вспоминает, что «капитан Бакунин (имеется в виду Илья Бакунин, ставший генерал-майором. – Т.О.), дал первый залп из пушки 14 декабря по преступной сволочи! А этот революционером стал, достойным уже сейчас виселицы (стр. 469)

Этот эпизод романа является своеобразным сюжетно-композиционным звеном, реализующим и проясняющим складывающиеся отношения (на расстоянии) между Николаем и Бакуниным. Распоряжение уведомить европейские правительства, что личность Бакунина вредна не только России, но всем правительствам своей агитацией и пропагандой, указывает на непримиримый, единовластный характер внешней политики Николая. Бакунина же он предписывает лишить всех прав состояния, заочно приговорить к ссылке в Сибирь.

Параллельно описанию политики, действий, распоряжений русского императора писатель изображает волнения в западной Европе. Европейские передвижения Бакунина стремительны и связаны с революциями в разных городах и странах (Берлин, Дрезден, Швейцария, Бельгия, Прага, Франция, Познань, Бреславль и т.д.). Сообщая о революционных волнениях в Берлине, Вене, Германии, Италии, Гуль обрисовывает восстания в Париже, Праге и Дрездене, в которых принимал участие Бакунин. Везде он произносит призывные речи, горит великими идеями о всемирной революции. При этом в изображении героя писатель показывает качества, проявившиеся именно в момент реальной борьбы, которые не всегда и не всеми революционерами принимались. 

Руководители февральской революции в Париже относились к нему настороженно, считая, что «триста таких Бакуниных» (стр. 494) превратят Париж в Помпеи. В Праге Бакунин, «бурно подминая под себя всех» (стр. 502), распоряжался, как главнокомандующий, в его представлении, достаточно одного призыва, крика в толпу – и она откликнется, взбунтуется. Автор с иронией замечает, что Бакунин охрип, «как долго лаявшая собака» (стр. 502).

Разбойничья стихия, вольница в крови, безоглядность проявляется у Бакунина во время немецких бунтов. Он действует, по мнению Герцена, как «локомотив слишком натопленный и вне рельсов» (стр. 497). Но, показывает автор, нет никаких романтических оправданий бесчеловечным призывам «партизана революции». Он предлагает использовать любые средства в борьбе: «Яд, нож, петлю» (стр. 541), не обращать внимания на миллионы жертв, образовать ничего и никого не жалеющую грубую силу, безостановочно идущую по дороге разрушений, выпуская из виду, что такую же грубую военную силу применяют и европейские империи, и в том числе русское самодержавие.

Способ повествования имеет еще одну специфическую черту. «Ценностные ориентации» героев, по выражению Э. Фромма (Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 200.), в принципе, достаточно широко известны и из исторических источников, и из литературных произведений (например: Д.С. Мережковский, «Четырнадцатое декабря»; К.А. Большаков, «Царь и поручик», М. Алданов «Истоки» и др.). В этом случае можно говорить еще об одной важной стороне проблематики романа. Гуль, описывая противостояние диктаторской власти и революционеров, пытается показать не только пропасть, но и общее, сходное между ними.

Писатель обращает внимание на точки соприкосновения и между коммунистическими и анархическими идеями. Коммунист портной Вейтлинг, деятель рабочего движения, с пафосом провозглашает, что после их победы «каждому будет гарантировано полное наслаждение своей личной свободой. Этот же мир подлежит разрушению» (стр. 465). Автор приводит возражения Бакунина, ненавидевшего коммунизм: «Коммунистическое общество неизбежно задавит все то духовное, что растет только на свободе отдельных личностей… В устроенном по вашему плану государстве у меня нет охоты жить, так же как в царстве царя Николая (стр. 467).

Но в другой речи он говорит: «Восстанием мы разгоним всех дворян, все враждебно настроенное духовенство, конфисковав без разбора все господские имения… провозгласить необходимость разрушения России как империи, как государства… все будет покорно одной диктаторской власти» (стр. 517–518). Взгляды Бакунина, подчеркивает писатель, имеют принципиальное сходство, в части необходимого принуждения, диктата, и с политикой самодержца Николая, и с коммунистической идеологией.

С горестным чувством Гуль описывает огромные разрушения в Дрездене, сожжен лучший Королевский театр Саксонии. Бакунин предлагает взорвать и королевский дворец, а чтобы остановить конницу – вырубить уникальные деревья и завалить ими аллею, перед одной из баррикад выставить все картины Дрезденской галереи во главе с «Мадонной» Рафаэля и оповестить об этом военные регулярные силы.

Волнения в Германии стали для Бакунина последними перед арестом. Теперь писатель изображает Бакунина-преступника, русскую свинью, как его с презрением называют судьи и конвоиры в Германии и Австрии, арестанта, закованного в ручные и ножные кандалы.

Гуль подробно описывает места и тяготы тюремного заключения Михаила Бакунина и его товарищей Гейбнера, Рекеля, Мартина, Гейнце: Варшава, Ольмюце, Саксония. Арестанты ожидали исполнения приговора – смерти через повешение по приговору королевского суда, но военным судом приговор был заменен на пожизненное заключение, а «неистового демагога и разрушителя Михаила Бакунина» (стр. 615) русский император приказал доставить в Россию. Переодетый в арестантский халат с бубновым тузом, Бакунин понял, куда его перевезли. Но, замечает автор, он вдруг успокоился, подумалось, что легче, наверное умереть не среди австрийцев, а у себя, «под русскими ветрами» (стр. 629).

Подавляющая политика русского самодержавия способствовала завершению беспорядков в Европе. Писатель показывает удовлетворенное состояние Николая, связанное еще и с поимкой «негодяя» Бакунина, тем не менее вызывающего у него чувство, даже напоминающее гордость: ведь его прапорщик заворачивал всем Дрезденом, задал перцу прусакам и немцам. Но его, Николая, победить не смог. По царскому предписанию арестанта поместили в сырой, холодный каземат и не допрашивали месяц, чтобы окончательно сломить его волю.

Своеобразная политическая и идеологическая дуэль императора и бунтаря фактически завершилась: жизнь арестанта, душевно зыбкая и физически ужасная, в полной царской власти. Но, показывает автор, не все так однозначно. По приказу Николая, переданному узнику графом Орловым, Бакунин пишет полную, откровенную исповедь о всех преступлениях и помыслах против императора, «как духовный сын… духовному отцу» (стр. 632). Для Бакунина возможность письменно излагать свои взгляды, пусть даже в покаянном тоне, – это великое, свободное благо.

Эти записки в четыреста страниц призваны играть роль документа в исторической хронике, освещающей русскую и европейскую историю конкретного периода. Бакунин знал, что Николай хотел получить от него: чтобы он отдал «всю мечту славянской революции в Польше, в России, в мире» (стр. 636). Бакунин выстраивает свои признания логически, показывая себя тонким психологом, привыкшим к письменной речи. Уже в начале исповеди он указывает на одну из главных сторон личности Николая, понимая, что это должно тому понравиться, – его непримиримое отношение ко всякого рода непослушанию, а тем более к бунту против его воли. Вины с себя он не снимает, напротив, особо подчеркивает, что участь свою он сам себе уготовил.

Безусловно, Бакунин лукавит и знает, что и Николай это его лукавство распознает. Два месяца пребывания в сыром, темном каземате не могли стереть из памяти Бакунина ни тяжести ручных и ножных кандалов, ни сопровождающего, чистящего ружье и весело пояснявшего, что при первой попытке освобождения он застрелит арестанта, ни многое другое, такое же тяжкое и унизительное.

Бакунин выбрал верный тон своего письма: он и кается, и льстит Николаю, намеренно называя его «страшным русским царем, грозным Блюстителем и Ревнителем законов» (стр. 634). При этом он не теряет себя, особо отмечая, что, пройдя все испытания, он спас свои «честь и сознание». И нигде, ни в Австрии, ни в Саксонии не был предателем.

Интересно то, что граф Орлов по-своему верно оценил, как выяснится впоследствии, позицию автора исповеди. Он сравнил показания Бакунина с показаниями Пестеля, имя которого Николай не мог слышать. То же, по мнению Орлова, самодовольное перечисление своих враждебных воззрений, тщеславное описание темных, преступных планов – и нет и тени раскаяния как верноподданного.

Николай читает записки Бакунина с комментариями, как бы ведя диалог с ним. С чем-то соглашается, например с оценкой Европы, дряхлой, слабой, погрязшей в разврате, проистекающем от безверия. Верно угадал хитрец Бакунин и нынешнюю нелюбовь императора к немцам, и Николай развеселился, повторяя – «неоспоримая истина».

Резолюция Николая вполне оправдала грустные ожидания Бакунина: «Он хороший малый, Орлов, но опасный, его надобно держать взаперти» (стр. 641).
Знаменательно противительное «но», с которого начинает последующее повествование Гуль. «Но на шестом году заключения Бакунина Николай I потерпел тяжкое военное поражение в войне с Европой» (стр. 642) и в том же году умер. Автор пытается скрыть свое холодное отношение к Николаю, но описание мертвого императора только обнажает его неприязнь.

И вновь в пространстве романа возникает эффект композиционного параллелизма, заочных связей между Бакуниным и Александром II. Повествователь-нарратор сообщает о наметившихся отношениях между героями с помощью письма-исповеди, которое Бакунин пишет уже новому императору. На этот раз исповедь весьма короткая: «молящий преступник» (стр. 645) уповает на жалость Александра к 44-летнему, но уже старику.

Новый император разрешает отвезти узника на один день проститься с родными местами, а затем приказывает отправить арестанта в Омск, в Сибирь. Об этом этапе заключения Бакунина автор ничего не пишет. Почти телеграфным стилем сообщает о том, что Бакунин бежал тридцать тысяч верст из России в Европу, сильно изменившуюся за 11 лет, – изменившуюся так же, как сам Бакунин, «опухший, безобразный, похожий на лавину» (стр. 646). Встретил врага – уже известного во всем мире Карла Маркса, обнял Герцена, также всемирно известного публициста, и других немногих друзей.

И вновь, презрев свои исповедальные заявления, занялся революционной деятельностью: поднимал поляков уже против Александра II, в составе вооруженной экспедиции плавал к балтийским берегам, был руководителем «Альянса» – мирового общества заговорщиков, участвовал в восстании в Лионе, агитировал итальянцев. Но в старости, отмечает автор, стал груб, легко раздражался и как будто разочаровался во всем. Больной, нищий шестидесятитрехлетний Бакунин умер в бесплатной Бернской больнице, на койке для чернорабочих.

Так писатель завершает повествование о противостоянии двух видных исторических лиц: императора Николая и анархиста Бакунина, олицетворявших собой диктаторскую самодержавную власть и революционные силы в 1830-е гг.
Ценностно-смысловое содержание композиционно- пространственной формы романа проясняют два эпиграфа, являясь одной из граней проблематики.

Первый – отрывок из «Скифов» А. Блока. Второй написан от лица автора и посвящен памяти венгров, павших в восстании в 1956 г. Этот эпиграф указывает на идеолого-политическую позицию автора, считавшего и советскую Россию диктатором своей воли.

И заглавие, и эпиграфы помогают понять, что «Скиф в Европе» – это, конечно, могучая личность, анархист Бакунин, всегда гордившийся тем, что он русский человек; но это также и российский император, утверждавший свою диктаторскую власть с помощью самодержавной политики, ее разрушительной мощи, которую чувствовала на себе Россия и Европа, и не только революционная, но вполне мирная. Структурное построение романа реализует литературный замысел Р. Гуля – воспроизвести своеобразную дуэль русского императора и революционера-бунтаря. Но писатель изображает этот поединок как заочный, происходящий на расстоянии. В композиционном пространстве произведения описание событий и противоборствующих исторических лиц дается писателем параллельно, без сюжетных точек сопри