В третьей части цикла писатель сосредоточивает внимание на внутреннем мире уже знакомых (по романам «Ключ» и «Пещера») и новых персонажей, показывая их жизнь в условиях эмиграции. С первых строк произведения Алданов рисует среду, которую составляют эмигранты. По сути, сразу отмечает он, она мало отличается от петербургской: те же интриги, сплетни, зависть, обилие разговоров, внешний лоск. Привычная к «свету» Муся задается вопросом: «Неужели везде одно и то же: в Петербурге, Париже, Нью-Йорке?» (4, 14; здесь и далее романы трилогии цитируются по изд.: Аладанов А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991–1994; в скобках указываются номер тома и страница).

Алданов вводит в активное повествование новых действующих лиц: депутата Доминика Серизье, миллионера американца Блэквуда и беженцев из России – баронессу Стериан, семью Георгеску – мать Леони, дочь Жюльетт и сына Мишеля. Причем, баронесса Стериан – это вышедшая в Одессе замуж Елена Федоровна Фишер, вдова убитого банкира. Играющая в предыдущих произведениях эпизодические роли, теперь эта героиня выходит во второстепенные.

Необходимо отметить, что, изображая новую общественную среду, автор строит повествование на «двойничестве» многих персонажей, соединяя тем самым содержательные пласты всех частей цикла. Если в первом и втором произведениях некоторые герои выступали «двойниками» действующих лиц из «Преступления и наказания», то в третьем такое зеркальное отражение имеют сами герои Алданова. Так, баронесса – «двойник» Глафиры Генриховны, но более циничный, абсолютно беспринципный; мистер Блэквуд напоминает Нещеретова, для которого в его «золотую» пору единственное значение имели только деньги; в доне Педро, прилипающем к богатым покровителям и вынашивающем проект о кинематографе, в котором он ничего не понимал, можно узнать по некоторым характеристическим признакам выпавшего из активного действия произведения Кременецкого – того времени, когда он только начинал свою карьеру.

Таким способом Алданов указывает на однотипность некоторых характеров, прогнозируя тем самым и тип их поведения. Он конструирует в «Пещере», как и в «Ключе», романный тип проблематики, возникающий из противоречивых взаимоотношений между героями микросреды, в которую вновь объединяет Мусю, Клервиля, Витю Яценко, Брауна, и среды хотя и представленной в несколько обновленном виде, но в сущности своей оставшейся той же. Все эти персонажи, кто непосредственно, кто косвенно (как депутат социалист Серизье, Блэквуд) испытали воздействие политического и идеологического революционного прессинга, о котором автор писал в «Бегстве».

В этой третьей части цикла Алданов исследует внутренний мир героев, чьи судьбы были кардинально изменены внешними обстоятельствами, чьи личностные представления формируются, развиваются под влиянием неординарных, неестественных факторов.

Главной героиней произведения остается Муся, вышедшая замуж за майора Клервиля, которая, на взгляд окружающих, была счастлива – богата и независима. Но уже в начале повествования Алданов отмечает, что симптомы равнодушия, возникшие в ощущениях героев еще в разоренной России, по злой иронии стали очевидными в благополучной и сытой Европе: «Страстная любовь прошла что-то очень быстро, возможность тесного прочного сотрудничества оставалась: Мусю показывать было не стыдно» (4, 57). Как и в Петербурге, героиня испытывает потребность в блеске и поклонении, всячески стараясь быть в первых рядах «общества». Линия ее поведения основана на внешнем кокетстве, на преодолении тех неприятностей, которые могут доставить ей удачи или зависть окружающих.

Вместе с тем Алданов усиливает элемент внутреннего беспокойства, тоски героини, связанный с тем, что настоящего, истинного счастья она так и не дождалась. Она еще испытывает досаду и злость, получив анонимное письмо об измене Клервиля, но вскоре все это исчезает в чувстве безразличия и равнодушия. Настоящей, нефальшивой основой личностного мира героини остаются ее взаимоотношения с Витей Яценко, которого они с Клервилем буквально спасли от ареста, заставив уехать с ними за границу. Для Муси вполне естественно, что и материально они поддерживают юношу. Как одну из сильных положительных черт героини Алданов изображает доброту и непоказное гостеприимство – качества, воспитанные в ней родителями.

Воссоздавая духовный мир Муси, писатель с сожалением отмечает, что нравственный потенциал героини не подпитывается ни складывающимися жизненными обстоятельствами, ни окружающей средой. Она, как и многие эмигранты из России, живут как бы на стыке двух миров: ушедшего, но любимого, и сегодняшнего, к которому нужно приноравливаться. Алданов показывает все издержки эмигрантской жизни, прежде всего необходимость некоего кланового существования на «других берегах», что оборачивается невольным общением совершенно чужих и зачастую далеких друг другу людей.

Взаимоотношения персонажей отражают эту ставшую реальностью вынужденную необходимость. Свобода воли этих героев ограничена самими формами жизни. Даже наслаждение культурой не может расширить пределы их внутреннего мира: бытовые заботы возобладают над духовными. У Муси, показывает автор, сердце еще откликается на музыкальные, литературные сочинения, но этот отклик не получает должного развития: ей не с кем разделить свои восторги или сомнения. И в первой, и в третьей части трилогии функционирует один из выразительных художественных приемов, с помощью которого писатель приоткрывает душевное состояние Муси – ее любовь ко второй сонате Шопена. В романе «Ключ» героиня, исполняя эту сонату, была взволнована присутствием Клервиля и подсознательно – Брауна. В «Пещере» Алданов оставляет ее наедине с собой: муж был на заседании какой-то важной комиссии.

Мусю, отмечает автор, поразило исполнение старичком-пианистом этой вещи Шопена: «Муся чувствовала, что пианист толкует загадочную сонату, как изображение всей жизни» (4, 67), особенно ее потряс финал, следующий после траурного марша. Даже свои чувства к Клервилю героиня толкует, исходя из музыкальной темы гениального автора: «Да, он красавец, писаный красавец, и надо быть идиоткой или сумасшедшей, как я, чтобы не быть в него влюбленной… Но я все-таки его люблю, хотя это и не о нем сказано в том sostenuto… То, верно, так мне и не дано» (4, 68). С помощью этого внутреннего монолога писатель показывает всю меру драматического состояния героини, ее неверие, в двадцать два года, в возможность полного личного счастья.

Алданов изображает в произведении еще несколько молодых людей: юную Жюльеттт Георгеску, ее брата Мишеля, Витю Яценко. Исследуя их внутренний мир, он прослеживает пагубное влияние на него общей атмосферы как бы временного эмигрантского существования и настроений в европейском обществе, отражающих, в свою очередь, то политико-идеологическое воздействие, которое связано и с империалистической войной, и с русской революцией. Автор сравнивает чувства Жюльетт, влюбленной в социалиста Серизье, с чувствами Муси, когда она, еще в Петербурге, настойчиво внушала себе, что любит Клервиля, подчеркивая в их ощущениях нечто общее – желание во что бы то ни стало испытать любовь, книжную, страстную, подгоняя под собственные представления облик любимого человека.

Писатель показывает сложные, на первый взгляд, отношения между персонажами, выстраивая даже своеобразные любовные треугольники: Муся – Клервиль – Серизье; Муся – Жюльетт – Серизье; Муся – Витя Яценко – Клервиль и т.д. Но по ходу развития действия в процессе характеристики героев становится ясно, что на самом деле эти отношения или искусственные, или вовсе не любовные, как, например, у Муси и Вити Яценко, который для Кременецких стал почти членом семьи. Автор воспроизводит трагическую судьбу семьи Яценко: к моменту повествования в третьем томе трилогии из нее остался в живых только сын – Витя. Но смысловая и сюжетная связка между Кременецкими и Витей очень важна для Алданова: он показывает их теплые и дружеские отношения как последний оплот прежней жизни, который, к сожалению, становится все призрачнее: сама жизнь разводит их.

Наиболее сильными и действительными писатель рисует взаимоотношения между Мусей, Клервилем и Брауном, во внешнем проявлении – нейтральные и любезные. Истинным и очень неприятным для Муси оказывается разочарование в муже: «Конечно, он мне изменяет… он типичный homme a femmes (бабник)... Со всем тем он не лжет, когда говорит, что любит меня так же, как прежде. Почти не лжет: не так, но почти так же. А в этом “почти”, в сущности, все…» (4, 81). Кокетство с Серизье нужно Мусе, чтобы досадить и Жюльетт, и другим дамам «общества», определяет стиль поведения героини. Единственное тщательно скрываемое от посторонних искреннее чувство она питает к Брауну: «Браун это у меня для души… Нет, не для души, но для настоящего… А Серизье – так…» (4, 81).

Движущиеся по нисходящей отношения между Мусей и Вивианом проходят ряд испытаний, которые приближают неизбежный печальный финал. Разочарование в муже не проходит для Муси бесследно: она прежде всего казнит саму себя, ощущая, наряду с постоянным уже раздражением к любым поступкам и словам Клервиля, несправедливость своих нападок на него. В ее душе борется тщеславная радость оттого, что Елена Федоровна Стериан, например, зеленеет от злости, наблюдая их благополучно устроенную жизнь, с чувством вины и скрываемой ото всех злости на мужа.

Так, во время игры в поло, когда Вивиана все горячо поздравляют с победой, автор передает эмоции героини: «Кажется, всех победил. Экая радость», – иронически подумала Муся» (4, 208). Писатель далек от того, чтобы во всем оправдывать героиню, но он также и не чернит Клервиля. Алданов утверждает мысль, что жертвами, с психологической точки зрения, сложившихся обстоятельств становятся не только изгнанники из России, но и Клервиль, в целом добрый и неглупый человек. Внутренняя печать душевной драмы эмигрантов ему непонятна и даже скучна, у него свои, вполне сложившиеся представления о жизни.

Сопоставляя его с Брауном, с которым они находят общий политический язык, Алданов подчеркивает несомненное превосходство русского ученого. Браун чувствует сопричастность происходящим событиям, в то время как Клервиль только умно анализирует их. Наряду с этим автор воспроизводит душевный кризис этого героя, уставшего от нервозной семейной жизни, от требований Муси, которых он не понимает и не принимает. «Клервилль не любил самоанализа, – видел и в самоанализе русское влияние. В последнее время это влияние становилось все более ему неприятным: здесь семья и окружение Кременецких странным образом смешивались с революцией, с Петербургскими островами, с “Бродячей собакой”, с Достоевским. Он называл все это “экзотикой”, с удивлением вспоминая, как нравилась ему экзотика в ту пору, когда он был влюблен в Мусю. “Да, все это было самообманом…”» (4, 301).

Найдя достойный предлог, Клервилль уезжает в Англию и там наконец обретает спокойствие, которое, в прозрачной оценке Алданова, сильно сродни обывательско-мещанским, снобистским ощущениям: «В купе ему принесли чай, настоящий английский чай, о котором никто в Париже не имел понятия… Экипаж… держался не правой, а левой стороны улицы… Остановился он в своем клубе. В комнатках этого клуба было что-то приятно-старомодное» (4, 307). Один из основных действующих лиц трилогии нашел свою жизненную «нишу», «пещеру», не собираясь ни оглядываться назад, ни даже вспоминать о прошлом. С отъездом Клервилля разрывается сюжетная линия, связывающая этого персонажа со многими, почти со всеми действующими лицами, реализуя мысль писателя о невозможности единения людей, чей личностный мир не готов или не в состоянии принять личностные искания другого человека.

Еще более трагично завершается любовная интрига Муси и Брауна, хотя в сюжетном развитии писатель показывает их более тесное взаимодействие. Браун постоянно теперь занимал мысли героини, она уже не скрывала от себя: «Я люблю его» (4, 347). Бурная политическая жизнь, которой так интересовался Клервиль, посещавший различные общественные собрания, давала и Мусе возможность чаще видеться с Брауном, также наблюдавшим за подобными мероприятиями. Тайная, никому не видная духовная притягательность этих героев не могла не привести их к любовному свиданию. Однако эта сцена изображена писателем с элементами трагической безысходности, Муся и Браун не говорят о своих чувствах – они рассуждают о несчастье, которое обрушилось с революцией на них на всех, философствуют.

И это знаменательно, они спешат обменяться мыслями и впечатлениями, которых не высказали бы совершенно посторонним людям. «Впервые, кажется, в истории появилась такая власть, которая вполне способна всех обратить в подлецов. Отсюда и задача эмиграции: спасти остатки русской духовной культуры…» (4, 346) – один из примеров их долгой, как бы подводящей итог всей прошедшей жизни беседы. Но и в их любовную страсть, показывает автор, врываются неестественные, почти фальшивые ноты. Браун «думал, что если она сейчас перейдет на ты и скажет “любишь ли ты меня?”, то ее надо бы тут же убить. Муся говорила, что никогда не была так счастлива, как сейчас, в своем падении. – В чем падение? – с досадой спросил он» (4, 353). Это была последняя встреча героев – вскоре Браун кончает жизнь самоубийством.

Тема смерти постоянно звучит в третьей части трилогии. Попытку к самоубийству предприняла юная Жюльетт, влюбленная в социалиста Серизье, которого автор изображает равнодушным, циничным и внутренне подлым человеком. Так, после похорон Кременецкого, обуянный честолюбивой энергией написать одно из своих «блестящих» выступлений, «он с досадой подумал, что без толку потерял полтора часа на похоронах чужого человека» (4, 176).

С особым горестным чувством Алданов изображает смерть Семена Исидоровича Кременецкого. Переменившие многие места проживания в разных странах Европы, Кременецкие оказались в Люцерне, где, считая каждую копейку, пытались представить, что это и есть жизнь. Неизлечимая болезнь изменила не только физически бывшего вальяжного адвоката – мысли о смерти, вечности, сомнения в правильности прожитой жизни сломили его дух. Чужая страна, чужой язык и занятые своей жизнью люди – все это легло тяжким бременем на его душу. По трагической иронии последним ощущением в жизни Кременецкого было проснувшееся честолюбие: Муся посоветовала ему написать воспоминания. Отправившийся за пишущей машинкой ослабленный болезнью Семен Исидорович не выдержал ее тяжести и умер. Его смерть, гибель Николая Петровича Яценко, смерть его жены, самоубийство Брауна, не физическая, но духовная смерть жены Кременецкого, утратившей смысл жизни, полная неизвестность будущего Муси – таков драматический «человеческий» итог революционных потрясений, так или иначе повлиявших на судьбы причастных ей людей.

Приоритетно-романное изображение судеб героев, их внутреннего мира в третьей части цикла не блокирует воссоздание исторического колорита пореволюционной эпохи. Но воспроизведение политических, общественно-социальных, идеологических проблем Алданов не отрывает от изображения личностных исканий действующих лиц. Он показывает внешние явления, события сквозь призму восприятия, толкования их героями романа и собственных размышлений, представленных в виде исторических параллелей, реализующих его философские взгляды.

Писатель рассматривает русскую революцию в контексте европейских событий, отмечая ее несомненное влияние на государственную жизнь многих стран. Он открывает повествование в «заграничных» главах с 1918 года, когда страны, принимавшие участие в империалистической войне, были озабочены подсчетом потерь и тем, какая доля прибыли им достанется при заключении мира. Смена государственного строя в России волновала их главным образом в связи с выходом прежней империи из военно-политического блока.

Реалии этого периода показаны автором выборочно и не представлены в комментариях профессионалов – историков или политиков, хотя суть событий передана максимально точно. Частности обрисованного явления (время, место, круг вопросов, действующие лица), не вызывающие у специалистов сомнения в надежности, имеют при этом достаточно сильный допуск эмоциональной трактовки, поскольку рассмотрены с позиций героев, – а они нередко выделяют подробности, не зафиксированные в историографических справочниках.

Актуальные для Запада проблемы даны в оценке русских эмигрантов, только что непосредственно переживших на родине кровавый переворот, в свете которого европейские политические события воспринимаются почти как светские. При описании конференции по выработке условий мира, проходившей в министерстве иностранных дел Франции, Алданов не скрывает иронии, предоставляя прочувствовать историческую неповторимость момента своей героине Мусе. Она заметила все, «что стоило заметить» (4, 68): роскошные – для самых торжественных случаев – наряды дам, разноцветные мундиры офицеров, множество золота в убранстве зала, затянутые алым шелком стены. Это показалось ей очень значительным и красивым, как «на репинском Государственном Совете» (4, 70).

Вместе со всеми Муся испытала восторг при появлении прекрасно одетого Вильсона, обратила внимание на «злые-злые» (4, 71) глаза Клемансо, но почти ничего не расслышала из зачитываемого документа, потому что вдруг увидела Брауна и ее мысли потекли по другому руслу: «Неужели это то, любовь, настоящая любовь», «…какое мне дело до coventanta…» (4, 73).

Писатель намеренно не вводит в текст все обсуждавшиеся на конференции вопросы, принятые решения, о которых самые точные сведения позже дали историки. Он показал на примере героини, что истинное и непреходящее значение для человека имеет естественная жизнь с ее вековыми проблемами, переживаниями, которых не заглушить никакими, даже всемирно-важными событиями. Кроме того, Алданов дает понять, что активное восприятие огромной толпой, заполнившей зал, дипломатических тонкостей программы, предлагаемой высокими политиками, совершено невозможно.

И облаченные властью деятели, и с восторгом внимавшие им люди играли роли: одни – государственных мудрецов, нашедших выход из кризисной военной ситуации, другие –свободных граждан, причастных к принятию исторических решений. Писатель подчеркивает неуместную театральную показуху заседания и цинизм глав государств, одобривших программу мира – так называемые «Четырнадцать пунктов», которые принадлежали инициатору вступления своей страны в войну, 28-му президенту США Вильсону.

Воссоздавая колорит времени, писатель изображает и состоявшийся год спустя Версальский съезд по заключению мирного договора, это «главное торжество величайшего сезона в истории» (4, 81), на которое в Париж прибыли «со всех концов земли самые знаменитые люди мира» (4, 80). Это событие также передается глазами Муси, издалека рассмотревшей «смертельно бледных» (4, 93) немецких делегатов и двух стариков – Ллойда Джорджа, лукаво улыбающегося, и Клемансо, холодно взиравшего на «беснующуюся толпу» (4, 95). В данном случае Алданов не сообщает никаких (даже внешних) подробностей заседания, найдя правдоподобную мотивировку отсутствия на нем героини, не сумевшей достать билет.

Писателю было важно передать общую атмосферу настроений обычных людей, радующихся мирной жизни, возрождающимся надеждам, но, конечно, слишком «приземленным» по сравнению с теми важнейшими историческими решениями, которые должны определить судьбы стран и народов. Муся слышит, например, разговор французской пары, пришедшей разделить со всеми восторг долгожданного события, но больше тревожащихся о здоровье своего малыша; пытаясь вникнуть в обсуждение мужчинами важных вопросов, она обращает внимание на раздраженную интонацию мужа, и автор тут же переключает сочувственное внимание на ее внутренне беспокойство.

Алданов не скрывает сарказма по отношению к «достойному финалу четырехлетней бойни» (4, 95), считая последний акт политического спектакля столь же корыстно-циничным, как и начало развязанной государственными мужами войны. Ориентируясь на восприимчивость читателей, автор стремится зафиксировать в их сознании не праздничный акт мирного соглашения, поданный в произведении в ироническом ключе, а то, под чем он подводит черту, но чего не может вытравить из памяти Версальский договор: человеконенавистнический психоз, несколько лет отравлявший атмосферу в тридцати восьми странах – участницах империалистической драки, кровь миллионов людей, мятеж в России.

Русская революция, явившаяся, по убеждению Алданова, следствием мировой войны, представляется ему тревожным сигналом для многих государств, куда уже стал проникать ее страшный вирус. Еще в романе «Ключ», действие которого отражало предреволюционную ситуацию, Браун выдвигает близкую автору гипотезу: «…то, что случилось с нами, могло случиться с Францией, Англией, Германией… народы становятся чистыми объектами истории… именно тогда, когда они объявляют, что наконец-то стали ее субъектами» (3, 315). В третьей книге трилогии теоретические рассуждения героя Алданов переводит на язык реальных фактов, обращаясь к анализу немецкой революции 1918 года.

«Гражданская война в Берлине началась по правилам, выработанным историей для всех гражданских войн: говорили о ней так долго, что никто больше в нее не верил, и для всех она оказалась неожиданностью – для одних страшной, для других счастливой, для большинства волнующе-радостной (4, 96). Восстание в Германии дается сквозь призму восприятия юноши Вити Яценко, успевшего прослушать первую (и последнюю) лекцию в университете, где старичок профессор предлагал философский рецепт защиты человека от враждебности мира под звуки раздававшихся снаружи выстрелов. Возникшая поначалу патологическая «гордость» за более кровавый, чем у немцев, характер русской революции сменяется в душе героя чувствами подавленности, робости (замечательно найденное автором слово для обозначения какой-то беспомощности обычно бравирующего своей «самостоятельностью» молодого человека) перед новым ударом судьбы, уже лишившей его матери, отца, родины.

Но растерянность и страх не помешали Вите помочь женщине отыскать мертвое тело пожилого человека среди сотен других, убитых бунтовщиками. Писатель показывает, что благородство и сострадание к людям, как и другие жизнеутверждающие природные свойства человека, так естественно еще проявляющиеся у вчерашнего мальчика, в обстановке открытого сведения идейных счетов оказываются в опасности перерождения в прямо противоположные чувства ненависти и безжалостности к политическому противнику. Эти захлестнувшие его эмоции, желание продемонстрировать свою зрелось заставили его вступить в белую армию, в вихре гражданской войны и растворяется его судьба.

Алданов упрекает революционеров в том, что они своей лютостью вызывают ответную беспощадность правительственных войск: «…слышались глухие залпы. Говорили, что это расстреливают спартаковцев» (4, 114). Писатель подчеркивает мысль об однородности, несмотря на национальные особенности, русской и немецкой революций. Он описывает эти перевороты как свирепые, кровавые, которые, превращая в обломки прежнюю власть, устанавливают свою, обладающую не меньшим потенциалом для подавления любых форм протеста. Германия, Англия, Франция – европейская «пещера», где решили укрыться герои, их пристанище неизвестно на какой срок, – изображаются автором с проявляющимися признаками политического и морального нездоровья.

Анализируя историю различного рода бунтов и восстаний, Алданов неизменно обращает внимание на целевую общность войн и революций, диктаторов и революционеров. «Он думал, что цель долгой жизни осуществилась… достигнуты полная победа, небывалая власть, бессмертная слава» (4, 95). Этот косвенный внутренний монолог специально выделен в тексте, хотя имя человека, которому он принадлежит, не названо. Понять, о ком идет речь, можно, лишь зная факты биографии Клемансо, упомянутые в монологе.

Определенную нагрузку несет и довольно обширная цитата из Тацита, графически как бы разрывающая нить повествования и кажущаяся случайной вставкой. Здесь говорится о Римской империи, о полном подчинении народа правителю, чей волюнтаризм делал лик Рима «saeva ac deformis» (4, 96). Автор пишет, что (некоему, завуалированному) герою читать и понимать древнего историка без словаря было трудно, но многозначительно добавляет, что словарь лежал рядом, на комоде, то есть представить «отвратительный и страшный» (4, 96) образ насилия можно было легко, стоило только выйти на революционные улицы, например в России или Германии.

Особое значение для логического подтверждения мировоззренческих постулатов писателя приобретает вставная повесть о Тридцатилетней войне, написанная якобы героем Брауном. Но намеки на его авторство столь намеренно слабы, что в обобщающих выводах, связывающих эту историю со всей трилогией на проблемном уровне, можно легко угадать идейно-философскую позицию Алданова, к которой он сознательно привлекает читательское внимание.

Эта новелла появляется в главах о внешне мирном эмигрантском существовании и контрастирует с ними по накалу страстей, происходящим бурным событиям. Рассказ о далеком прошлом чередуется с повествованием о настоящем, реализуя мысль писателя о связи времен и конкретизируя его размышления о природе зла. Эту философскую проблему, возникшую с момента появления жизни на Земле, невозможно, считает он, разрешить с помощью стройных логических теорий, основанных на самых высокоморальных принципах.

Для обоснования данного постулата Алданов прибегает к религиозно-софистическим сентенциям, сложившимся еще в древности, например: «Да будет проклят день, когда родился человек, и ночь, когда он был зачат. Да пребудет день этот во мраке» (4, 295). Настойчивым рефреном этот неутешительный вывод сопровождает все изображаемое из периода войны между габсбургскими католиками и протестантской коалицией. Смещая два плана – информативный и психологический, автор воссоздает жизнь и характеры людей той эпохи. Большое внимание Алданов уделяет историческим лицам: герцогу Фридландскому и графу Тилли, – считая, что в этих фигурах достаточно полно отразились особенности конфликтного времени и они, в свою очередь, объясняют специфику своей эпохи.

У графа Тзеркласа Тилли «была только одна страсть: славолюбие» (4, 258), и в памяти потомков он надеялся остаться как человек суровый и властный. «Поэтому, – со злой иронией замечает Алданов, – впоследствии и вырезал, для своей славы, все население Магдебурга» (4, 258). Более сложным и неординарным автор изображает герцога Валленштейна «с ненасытной душой» (4, 259). Он безоговорочно верит астрологическим прогнозам, необходимым ему исключительно для предсказания победы в битвах или предотвращения от их неблагоприятного исхода. В таком однобоком мировосприятии писатель видит острое противоречие, препятствовавшее полноценному развитию личности. Построение собственной силовой империи путем истребления врагов – с таким безмерно честолюбивым желанием и складывал звездные гороскопы Альбрехт Валленштейн. Созидание, уверен писатель, не может быть основано на разрушении, зло вызывает ответную злобу, а не перерождается в добро; трагический конец герцога Фридляндского от руки беспринципного и корыстного солдата Деверу был, в этом отношении, закономерен.

В описываемом историческом периоде Алданов отмечает сочетание воинственности и религиозности, создающее атмосферу нетерпимости и мракобесия, пресечения любого нарушения воли как духовных, так и гражданских правителей. Одно из ярких свидетельств – принудительное, на коленях, отречение Галилея. Автор, соглашаясь с высказыванием одного из героев, что это «оскорбление ума и достоинства великого человека» (4, 380), рассматривает данный случай в двух планах: конкретном и абстрактно-философском.

В контексте средневековых представлений о вселенной учение Птоломея было более предпочтительным, нежели дерзкие мысли Галилея о вращении земли вокруг солнца. Они подрывали незыблемость религиозных догматов о мироздании, разрушая систему знаний, стоящую на страже утвердившихся мирских порядков. Ученый-естественник и человек XX века, Алданов относится к решению суда инквизиции как к торжеству невежества над разумом, подчеркивая при этом, что с нравственно-философской точки зрения изыскания итальянца не вызывают столь однозначной оценки.

Автор вводит в повествование образ современника Галилео – Декарта, мысли которого были близки писателю. Французский мудрец утверждает, что Галилей невежда «в науке о людях» (4, 384), он пренебрегал опытным знанием сущности земной жизни, далекой от совершенства. Научные победы не избавят мир от жестокости и не переделают природу людей, в которой исконны и доброе, и злое начала. Писатель разделяет те высказывания Декарта, в которых тот сомневается в закономерно положительных связях между прогрессивно развивающимися представлениями и понятиями о разумном мире и консервативной человеческой сущностью. Подобное философское наблюдение сделал и Достоевский, полагавший, что выработанные идеи, какими бы высокими они ни были, разбиваются о несовершенство человеческой природы. И благородные попытки изменить соотношение сил в пользу добра и правды также наивны, считает Алданов: за прошедшие столетия «душевный состав» (4, 383) людей не изменился.

Параллельно голосам из XVII века раздаются горькие размышления потомка, живущего три века спустя. Браун, дошедший до кризисной душевной точки, утверждает, что «история мира есть история зла и преступлений» (4, 351), а его эпоха наполнена балаганными призывами «великанов революции» (4, 351), созывающих людей на единую «большую дорогу истории» (4, 32). Слова Декарта: «Та правда, которая при первом своем появлении выражает намеренье осчастливить мир, внушает мне смертельный, непреодолимый ужас» (4, 382), – созвучны не только мыслям Брауна, но и выводам автора. Оба уверены: жизнь обманывает и тех, кто стремится к абсолютному злу, и тех, кто хочет бороться за абсолютное добро; и тех, кто бездумно принимает, и тех, кто категорически отвергает большевистскую программу всеобщего равноправия и благоденствия.

В свете таких скептических взглядов писатель не видит существенного различия между властными правителями, устанавливающими свое первенство с помощью военных действий, и революционными идеологами, вступающими в смертельный бой со старым миром за справедливое счастливое будущее; между подневольными исполнителями воли тиранов и восставшими массам, следовавшими за вождями.
Победу большевиков в России он считал не исторически предрешенной, но итогом деятельности лидера коммунистов Ленина, его соратников, удачно воспользовавшихся стечением обстоятельств, вспышкой бунтарских настроений в России и ряде других стран. Успех революции, уверен Алданов, весьма релятивен во временном отношении как по объективным, так и по субъективным причинам. Отмечая повторяемость на протяжении веков фактов переворотов, восстаний и осмысливая их как данность исторического движения, он подчеркивает конкретику их целей и задач, подвластных своему времени. Октябрьские события в России, возбудившие активность масс не только в ней, но и в ряде других стран, имеют в контексте развития мировой цивилизации условное значение, так же, как и ситуации, ушедшие в глубь веков.

Вынужденное бегство из исторически больной, по убеждению Алданова, страны, поиски многими и многими людьми своего места под солнцем, естественное желание выжить не только физически, но и морально – таков результат революционных преобразований. Но отыскать собственную, индивидуальную «пещеру», в которой можно было бы мечтать о будущем и приближать его, весьма трудно, зачастую невозможно. Знаменательно, например, то, что бывший глава тайной политической полиции Федосьев, не выдержав испытаний бурным революционным временем, уходит в католический монастырь, надеясь обрести «пещеру» для покаяния и смирения, поменяв не только веру, но и стремясь к абсолютной изоляции от мира.

Браун же такого выхода не приемлет. Ему «дорога свобода мысли» (4, 400), с помощью которой, убежден автор, только и можно достичь нравственного идеала Красота – Добро. «У меня славная программа-минимум. Как прекрасна, как счастлива была бы жизнь на земле, если бы люди в своих действиях руководились только своими узкими эгоистическими интересами! К несчастью, злоба и безумие занимают в жизни гораздо больше места, чем личный интерес. Они-то и прорываются наружу» (3, 135). Но эта программа умозрительна и тем более неосуществима в эпоху всемирных потрясений. Этому герою писатель «поручает» сделать исторический, философский вывод о надвигающейся на весь мир катастрофе и о том, что внешнему хаосу соответствует хаос внутренний.
Создание новой, коммунистической модели мира ценой дискриминации любого проявления инакомыслия, подавление его путем прямого принуждения или с помощью политико-философских теорий, сохраняя лишь идейно проверенные достижения мировой цивилизации, не нарушающие кардинально обновленную систему ценностей, грозит, по убеждению Алданова, утратой чувства независимости, выхолащиванием личностного самосознания, в том числе победителей и сторонников такого строя. Фактически, приходит к выводу писатель, это возведение сводов единой для всех огромной политико-идеологической пещеры: «Из пещеры человек вышел, в пещеру и возвращается» (4, 398).

На пороге самоубийства Браун размышляет о бессмертии, определяя его как существование в какой бы то ни было форме личности человека. В пользу этой идеи, рассуждает Алданов, нет прямых философских доказательств, но нет доказательств и против нее. Жертвы физического истребления в войнах и революциях (безымянные или зафиксированные в документальных материалах разных эпох), а также политических гонений вполне законны, уверен он, генеалогическим присутствием в истории человечества, в процессе развития которого нет ни перерывов, ни остановок. Происходящая связь поколений благодаря естественному первенству жизни, сущности над небытием и забвением, опирается на созидающую и остающуюся неизменной в веках природу людей.