Abstract: The author of the present investigation analyzes the literary emigration as the opposition of two worlds – “home” and “strangeness”. The opposition “own” and “foreign” is understood not in its separateness and isolation but in their interaction. Тhe idea of about the fatal separation and incompatibility of both words presented by Nabokov is the dominant at the end of the novel. The illusion of paradise in the midle of an inhospitable waste lan is presented as an irony. Interaction of “domestic” and “foreign” is productive not in their isolation but on the edge of these two sides.

Key words: Russian Emigration, Vladimir Nabokov, Novel Mary, opposition “home” and “strangeness”

Ян Паточка в книге «Естественный мир как философская проблема» [Patočka 1992: 85] четко постиг феномен дома. «Он – основа нашего мира его центральным ядром является часть, с которой мы, преимущественно, знакомы, в которой чувствуем себя в безопасности, где нечего заново открывать, где каждое ожидание уже было или будет самым типичным образом оправдано». С одной стороны, Паточка имплицирует представление о том, что мир разделен на определенные области, с другой – он заметно колеблется:

«Дом – не там, где сейчас нахожусь я, ведь я могу находиться далеко от дома, дом – это убежище, место, которому я принадлежу более, чем какому-либо другому месту… Границы дальнего дома неопределенны, они исчезают в необжитом, чужом, вдалеке… Ведь мир – это целое, ни одно из явлений в нем не выходит из-под контроля и не может существовать в нем радикально непостижимо. Но даль и чуждость (существенно связанные друг с другом) таковы, что на каждом шагу может случиться неожиданное, предметы и люди ведут себя или могут вести себя иначе, чем мы (привычные к дому)… А за границей жизни простирается еще и природа, строго чужая, непонимающая, беспощадная, безликая и страшная… что-то, с чем не справиться, удивительно сильное и хаотичное, что угрожает нашей жизни – безмерное равнодушие и сила материи» [Patočka 1992: 86–87].

Паточка, таким образом, не сомневается в целостности мира – ни одно из явлений в нем не выходит из-под контроля, – но говорит о понятиях дали и чуждости, в связи с которыми люди ведут себя или могут вести себя иначе, чем в привычном, «домашнем» мире. Паточка очерчивает и другое измерение, находящееся за границей или отличающееся от «домашнего» мира; эту область он описывает как что-то безгранично сильное и хаотичное.

Исходя из представлений Паточки о реальности как о территории «дома» в сочетании с миром чуждости и областью сильной и хаотичной природы человеком «извне» можно считать того, кто оказался за границей «домашнего» мира. Нельзя, однако, обойти стороной и причину этих изменений. Исходный мир отличается четкими константами, в этом мире на основе собственного опыта и общепринятых жизненных схем можно было предугадать будущее развитие событий. Чуждость же основана на отсутствии общепринятых жизненных схем, она требует от индивида постоянного приспособления к новой среде. Оппозиция дома и чуждости характерна для развития русской литературы как девятнадцатого, так и двадцатого века. Персонажи героев, пришедших извне, не относящихся к знакомому, «домашнему» миру и ведущих себя в нем совершенно по-другому, характерны уже для первых трех классических произведений русской романистики XIX века. Чужим человеком является Евгений Онегин, и без этого нельзя себе представить развитие сюжетного конфликта. Людьми извне можно считать и Чичикова с Хлестаковым, таким же образом созданы теневые персонажи гоголевского петербургского мира. В психологическом романе Лермонтова «Герой нашего времени» главного протагониста Печорина воспринимают как человека лишнего, отличающегося от других, демонически нарушающего обычный ход вещей и создающего в новой среде заметное напряжение. В вышеупомянутых трех русских романах жанровое понятие героя «в пути» комбинируется с ролью чужого человека. Мотив героя извне здесь выстраивает основу фабулы романа. Путь такого персонажа приводит его в мир, где все воспринимают его как чужого и не приемлют его эксцентричного поведения. В этой связи так же воспринимаются события романов Ф.М. Достоевского, герои произведений которого не столько переходят границы «домашнего» мира, сколько исходят из их исключительной ориентации на исключительную мысль, которая эксцентрически выходит за границы привычного, домашнего, «своего» мира, воспринимаются окружением как странные, чужие люди. Речь идет, например, о господине Голядкине из повести «Двойник», ведущем ожесточенный бой с собственным больным представлением о реальности, или о Раскольникове из романа «Преступление и наказание», который со всей решительностью пытается противостоять традиционным этическим нормам. Это ситуации, создающие своеобразную мотивационную связь в ходе истории развития русской литературы.

Под другим же углом зрения реальность «домашнего» мира выходит за рамки стереотипного и традиционного понимания действительности, реальность романа посредством иной перспективы начинает двоиться, переходит из состояния статики в состояние взаимодействия. Это новое взаимодействие становится источником движения сюжета, придающего художественной реальности романа новые и неожиданные значения. Героя извне и взгляд под другим углом можно рассматривать как основные формальные средства, переводящие реальность из исходного состояния статики в состояние изменения посредством перспективы, освобождающие реальность от типичных представлений о ней и открывающие в ней новое семантическое пространство.

С точки зрения дихотомии «дома» и чуждости можно рассматривать и романы Владимира Набокова. Сам Набоков был изгнан революцией из семейного тыла русского детства и очутился в одиночестве в чужом для него мире Берлина. Так же, как одинокий Набоков, на границе двух реальностей («родного дома» и «чужбины») очутились и герои его романов. Они оказались на границе мира «родного дома» и мира «чужбины», на границе детства и взрослой жизни. Такие временные и пространственные пересечения являются решающими конфликтными импульсами в русскоязычных романах Набокова.

Интерпретация Набоковым темы изгнания и чуждости прослеживается в нескольких образах его романов. Ганин, протагонист романа «Машенька» и русский эмигрант в Берлине, обезличен в тот момент, когда, проснувшись, он сидит нагишом в постели, сцепив между колен холодные руки. Ошеломленный мыслью, что и сегодня придется надеть потом и пылью пропитанные тряпки, он думал о цирковом пуделе, который выглядит в человеческих одеждах до ужаса, до тошноты жалким [Набоков 1999: 50] . Образ голого мужчины, сидящего в постели, сцепив между колен холодные руки, создает параллель с общим состоянием жизни Ганина, в которой он неспособен избавиться от безличных любовных отношений с Людмилой, характеризующихся лишь модной желтизной ее волос, резким ароматом духов, маской пудры и холодными объятиями механического секса. Сцена с холодными руками непосредственно соседствует со скопляющимися образами скучной улицы и неприветливого берлинского пансиона, в утробу которого проникает надрывный грохот близлежащего железнодорожного моста. Этот грохот создает впечатление, что поезд проходит прямо под стенами пансиона.

Ганин был изгнан из родного русского дома случайным стечением обстоятельств, он не находит в себе энергии противостоять опустошающей серости чужой реальности, в которой правит то, что Набоков называл «пошлостью» (Набоков 1997: 449–457). У этого слова нет прямого эквивалента в других языках, наверное, его можно перевести словами «вульгарная банальность». Чуждость берлинского мира сливается в сознании Ганина в образ мелкой жизненной серости, вульгарной приземленности, изнурительной неизменности и равнодушия. В противовес чуждости в романе «Машенька» создан и исходный ценностный мир. Мир детства Ганина полностью отгорожен от реальности, окружающей героя теперь. Речь о реальности, которая создается в воображении главного героя как следствие случайного импульса. Главный герой романа неожиданно видит среди чужого берлинского мира фотографию своей первой любви Машеньки. Фото принадлежит Алферову, соседу Ганина по пансиону, Машенька – его жена и в ближайшее время он ожидает ее приезда в Берлин. Фотография Машеньки вызывает у Ганина воспоминания о прошлом, о пространстве его исходного, родного мира. Со временем воспоминания о Машеньке становятся для него единственной реальностью. Домашний мир посредством этих воспоминаний сопоставлен с чужим для героя пространством Берлина и эта различительная параллель позволяет смысловым граням чужой реальности создать на фоне воображения «рая детства» новые взаимосвязи. Отличительной чертой романа «Машенька» становятся представления Ганина о доме, который является параллельным миром героя, более реальным, чем сама реальность, чем годы, прожитые в Берлине, и те, которые он по-настоящему прожил в родном для него мире. Реальность родного мира связана для героя с образами женского лица, солнечных лучей, бьющих в окно, августовского неба, августовского вечера, дорожки в парке, запаха карамелек, игры света в глазах, звуков, переходящих в визуальные ощущения, ночного ветерка, темного блеска волос, смеющихся девичьих уст, дома, синей ткани девичьего платья, дождливого августа, поцелуя шумящей осенней ночью, неги, белого воздушного платья, смеха, пения, песка, мельницы, стола, свежести осеннего парка, лесной тропинки, езды на велосипеде по лесным дорожкам, отблесков водной глади реки, испачканного девичьего башмачка. Результатом приведенных образов является ничем не нарушаемая идиллия.

Можно сделать краткое заключение: извлечение индивида из исходно целостного жизненного контекста интерпретируется Набоковым с точки зрения взаимосвязи двух миров: исходного и нового. Исходный мир представлен как полноценный образец действительности, происходящее в нем связано с традиционными ценностями обыкновенной человеческой жизни, этот мир гармоничен. С точки зрения главного героя исходный мир – это идиллическая ценность, не зависящая от времени и реальных событий. Новый же мир воспринимается главным героем как среда враждебная, все происходящее в ней идет вразрез с естественными ценностями человечества. С объективной точки зрения такое положение вещей обусловлено юридическим вакуумом, в котором очутились эмигранты Берлина. Основной проблемой русского беженца в Берлине является потеря юридической защищенности, отсутствие основных документов о гражданстве, обусловленное послереволюционной безответственностью новой власти. Тем не менее для Набокова гораздо более важным оказывается следствие несоответствия двух миров, тревожные состояния героев, ведущие к крайней экзистенциальной безысходности. Результат такого положения вещей – состояния оцепенения, безысходности и депрессии. Естественный мир человека с его традиционными ценностями, таким образом, противопоставлен серым схемам чужого мира.

Ю. Левин в статье «Биспациальность как инвариант поэтического мира Владимира Набокова» делит мир романов Набокова на две части: сферу «чужбины» и мир «родного дома» [Левин 1990: 45–124]. Оба эти мира разделены как географически, так и во временной перспективе. Результат интерпретации Левина, таким образом, – четкое разделение двух миров. Наше же понимание направлено не на разделение, а на взаимопереплетение миров. Это взаимопереплетение мира «дома» и мира чуждости представляет собой не взаимную изолированность того и другого, а процессуально-смысловое единение этих объектов. Взаимопереплетение здесь понимается как беспрерывная взаимосвязь, взаимодействие, взаимная смысловая событийность в плюралистической художественной реальности.

Сюжетная линия романа Набокова «Машенька» направлена на возрождение запертой в прошлом реальности детства героя и воссоздание этой реальности в пространстве чуждости нового мира. Такое видение сюжета можно считать определенным типом экзистенциальной обороны героя против чуждости мира изгнания. В целом можно утверждать, что уже сам факт изгнания вызывает у героев Набокова оборонительную реакцию, это состояние в общем можно охарактеризовать как позицию обороны. Можно было ожидать, что план Ганина сработает, что на вокзале вместо ее мужа он встретит Машеньку и эта встреча вернет им потерянное время и возродит к жизни мир их детства. Однако ожидание не оправдалось. Вместо встречи с Машенькой Ганин уезжает неизвестно куда. Таким образом, Набоков сосредоточил внимание именно на герое, который воспротивился миру чуждости посредством творческого воспоминания, перестал быть подчиненной судьбе марионеткой (изгнанническое оцепенение мужчины, сцепившего между колен холодные руки) и стал героем, создавшим свой собственный мир, мир, которым управляет только он, мир, подчиненный его инициативе. Приезжающая с минуты на минуту Машенька уже не может стать частью его жизни, ведь реальная Машенька уже является частью берлинского мира, чужой, уже созданной кем-то игры. Своим уходом «в никуда» Ганин подтверждает свое решение быть независимым, взять жизнь в свои руки, перестать быть слепым участником чужой игры. С точки зрения ожидаемого сюжета Ганин вышел за рамки предложенной схемы, вошел в открытое для творчества пространство.

Таким образом, он переходит из фазы подчинения обстоятельствам изгнания в фазу независимого и свободного творчества. Следовательно,  речь идет уже не о «музейном» [Долинин 2004: 78] сохранении привычного хода вещей, а о развитии традиции в творчестве и свободном творческом акте. Набоков посредством приведенного заключительного поступка внес в роман идиллии и гармонии прошлого иронию. Ирония является средством нарушения непоколебимого до тех пор рая, гармонии детства и родного дома. В следующих романах герой Набокова попробует вообще переписать и в ложном виде пересказать свою собственную жизненную историю. Если сделать заключение, то можно сказать, что именно из напряжения «своего» и «чужого» рождается что-то совсем новое, что продуктивная жизнь пространства романа проходит на границах его отдельных областей, а не там и не тогда, когда эти области замыкаются в своей специфике. «Свое» и «чужое» нельзя механически отделять друг от друга, их надо всегда рассматривать как плодотворное взаимодействие.

 

Литература

 

ДОЛИНИН, А. (2004): Истинная жизнь писателя Сирина. Санкт-Петербург: Академический проект, 2004.

ЛЕВИН, Ю. (1990): Биспациальность как инвариант поэтического мира В. Набокова. Russian Literature XXVIII, с. 45–124.

НАБОКОВ, В. (1997): Николай Гоголь. Собрание сочинений американского периода в пяти томах. Том 1. Санкт-Петербург: Симпозиум, с. 449–457.

НАБОКОВ, В. (1999): Машенька. Собрание сочинений русского периода в 5 томах. Том 2. Санкт-Петербург: Симпозиум, с. 45–127.

PATOČKA, J. (1992): Přirozeny svět jako filosoficky problem. Praha: Československy spisovatel.

 

Профиль автора

Проф. Д-р. Зденек Пехал, канд. фил. наук. (Zdeněk Pechal, prof. PhDr., CSc.),
заведующий кафедрой славистики Университета им. Палацкого в Оломоуце.
Филолог, русист. Читает лекции по теории литературы, русской литературы 19 века, русской литературы 20 века, герменевтике. Главный редактор журнала Rossica Olomucensia. Области исследования: русский роман 19 и 20 вв.,
русский модернизм, современная русская литература,
феномен стихии в русской литетаруре.
Katedra slavistiky Filozofi cke fakulta Univerzity Palackeho v Olomouci,
Křižkovskeho 10, Olomouc 771 80, Česka republika

http://www.slavistika.upol.cz/

zdenek.pechal@upol.cz__

 

Литература русской эмиграции: Сб. Olomouc. 2016. S. 114–120.