Жизнь русской эмиграции изображена в пьесе В.И. Горянского (1888–1949) «Лабардан» (написана в 1935–1940 гг.) в духе жесткой гротесковой сатиры, а  потому и образ Ревизора обретает присущее ему грозное обличье. В. Горянского отличает великолепное знание театральной специфики.

Сатирическая комедия В. Горянского – образец талантливого переосмысления на материале современности комедии «Ревизор». Пародирование (понимаемое в широком смысле – как свободные вариации на чужие темы) Гоголя организовано по принципу «наплыва» художественной реальности гоголевской пьесы на сценическую реальность новой комедии. Так, о Хлестакове сказано, что он одет «в традиционный цветной костюм» [1], и этот персонаж практически не выходит за рамки гоголевского типажа (лишь усиливается тема карточной игры и шулерства). О Сквознике-Дмухановском уже сказано: «имеет традиционный грим городничего, но в современном платье» (I, 69). Его образ актуализирован: он не Городничий, а «первая особа эмиграции». Наконец, Марья Антоновна – «в современном платье» (II, 81). Чрезвычайно остроумна актуализация в карикатурно-гротесковом духе двойнической пары: «журналист-роялист» Бобчинский и «журналист-демократ» Добчинский. Похожи друг на друга не только внешне, но и по «убеждениям», поведению как две капли воды. В прошлом (которое оба усиленно скрывают) были роялистами и демократами, но наоборот. В конце концов, после того как они оба упали в обморок и их положили рядом, они окончательно «перепутались» (ни по местожительству, ни даже по паспорту различить оказалось невозможно, а о том, кто каких взглядов придерживался, оба забыли), и их решают «разыграть» «на узелки. Кому достанется узелок – Бобчинский, кому просто угол – Добчинский» (II, 86).

Оригинально переосмыслен В. Горянским один из сюжетных мотивов гоголевской комедии – мотив письма. Автор реализует тот потенциал комической путаницы, который заключала в себе записка Городничего из трактира и от которой отказался Гоголь, и связывает этот мотив с разоблачительным письмом, которое читают в развязке пьесы. В «Лабардане» путаница происходит из-за того, что письмо, адресованное влюбленным Художником Марье Антоновне, попадает в конверт, надписанный Анне Андреевне, а письмо Анне Андреевне с медицинскими рекомендациями от ее доктора – в конверт с адресом Марьи Антоновны. Оба письма, как и у Гоголя, распечатывает Шпекин, и их публично читают. В результате Бобчинский и Добчинский, претендовавшие на руку дочки первой особы эмиграции, от нее отказываются, узнав, что их идеал – «болезненная девица», страдает всеми немощами, свойственными переходному преклонному возрасту Анны Андреевны. А о письме влюбленного молодого человека своей девушке Сквозник-Дмухановский и Шпекин решают, что оно от Ревизора – к Анне Андреевне. Его счастливый муж читает во всеуслышание с гордостью и даже художественными добавлениями:

«Я чуть с ума не сошел, когда поцеловал тебя <…> (продолжает, вдохновенно импровизируя) – в уста твои сахарныя. И ласкал я тебя, миловал, всю-то ноченьку. Ночку темную, осеннюю» (II, 84).

То, что всегда считалось позором, – адюльтер, здесь оказывается предметом гордости с одной стороны и зависти – с другой. Разоблачительная функция сцены чтения письма сохраняется, но усложняется: у Гоголя содержание письма позорно, там старались его сократить, не дочитать, здесь им бахвалятся и читают с прибавлениями. 

В целом в «Лабардане» гоголевская гротесковая модель мира развивается в направлении карикатурного бурлеска, благодаря усилению фарсового начала, а также благодаря появлению новых, жутковатых персонажей-масок (здесь уже сказывается влияние драматургии Л. Андреева): Глухая, Слепая, Хромая с костылем, Горбатая, Парикмахер – зловещая фигура, борода – кинематографический фигурант и др.

Ключевое значение в пародийном переосмыслении комедии Гоголя имеет эпиграф, взятый из «Развязки “Ревизора”»: «Не с Хлестаковым, а с настоящим Ревизором оглянем себя!» (Г. 4, 369). В соответствии с этим нравственно-учительным указанием Гоголя совершается радикальная перестройка структуры пьесы: тема «мнимого» ревизора упраздняется. Хлестакова, снабдив деньгами, отправляют заниматься его любимым занятием – играть, вернее, мошенничать, в карты, а его место занимает настоящий Ревизор, который является для того, чтобы «обследовать эмиграцию и определить достойных возвращения на родину» (I, 67).

Результаты этого обследования, разумеется, крайне неутешительны. Все здесь совершенно как у Гоголя: хищения, взаимное доносительство, небрежение своими обязанностями и т. д. С некоторыми существенными поправками на современность.

Лидеры эмиграции во главе со Сквозник-Дмухановским озабочены исключительно собственным обогащением или будущим историческим величием. Так, Антон Антонович построил «собственный особнячок в Пасси <…> в русском подобии, с петушками резными, гребешками и полотенцами. Чтобы русский человек, глядючи, вспоминал нашу <…> незабвенную родину <…>. О Россия! <…> Я и в изгнании священное право собственности блюду. Верю, что потомство оценит…» (I, 70, 77).

Возникает оригинальная гротесковая перелицовка гоголевского мотива: если для Городничего из «Ревизора» пределом мечтаний было пролетать в карете мимо всяких там городничих, то Городничий В. Горянского мечтает «прокатиться на извозчике мимо собственного монумента!» (I, 78). Причем не дожидаясь суда потомков, памятник «в полный рост и с аллегориями. Какие-нибудь там губернаторы в терновых венцах, что ли, и целая куча серпов и молотов, приведенных в негодное состояние» (I, 78), – сей «государственный муж» готов воздвигнуть себе сам, разумеется, на общественные средства. Вообще, «оправдание эмиграции» здесь каждый видит по преимуществу в собственном благополучии. Так что Земляника, официальный благотворитель, принимает соломоново решение: «Помогать надо достойнейшим, а где их взять? Потому я денег и не раздаю» (II, 77). Эмигрантская молодежь в это время жуирует, предаваясь безудержному веселью.

Судьба России по-настоящему никого не волнует, о своем долге эмигранта никто не помнит. Любовь к России – лишь патриотическая показуха. Замечательна сцена, когда первая особа эмиграции в своем «особнячке» позирует перед зеркалом, как бы запечатлевая себя «в истории»:

«…А в глазах затаенная боль изгнания <…>,  и на всем облике печать оскорбленного  благородства…» (II, 70).

«Вот она жизнь русских людей в рассеянии сущих» (II, 85), – с горькой иронией восклицает Ревизор, подводя итог своей инспекции жизни русской эмиграции.

Гротесковой аллегорией этого безобразного в своем «безмыслии», самодовольстве и самоуспокоенности плотоядного образа жизни (точнее, вымирания) становится лабардан. Скромная рыбка треска, которой потчевали у Гоголя Хлестакова, разрастается до огромной, во всю длину стола рыбины. К ужину с лабарданом, втайне от простых эмигрантов и от Ревизора в особенности, готовятся с самого начала пьесы. Своей высшей точки эта аллегорическая тема достигает в страшноватой финальной сцене. Лабардану поют гимны собравшиеся за великолепно сервированным столом гоголевские герои: «Этот жирный Лабардан нам судьбой в награду дан» (II, 82). А затем происходит нечто вроде языческого обряда «поядания своего бога»:

Тяпкин-Ляпкин: Религиозная закуска! Рыба, говорят, христианской эмблемой почитается.

Хлопов: Вот мы эту эмблему – вилочкой!

Шпекин: А нельзя ли мне на эмблему соуску? (Все одобрительно смеются)» (II, 82).

 

Пьеса завершается фантастическим финалом. Как и у Гоголя, возникает видение Последнего Суда. Ревизор зажигает символический свет, который обнаруживает истину: будущего возвращения на родину удостаиваются все те, кто искренно «друг в друге любил Россию» (II, 89), бедные и несчастные русские эмигранты, отлученные от Лабардана, но не мыслящие себя вне России. Это и дочка Городничего, Марья Антоновна, которая хотя и плохо уже говорит по-русски, но хранит в душе память о Пушкине и мечтает о возвращении на родину, а также ее возлюбленный – молодой Художник. А затем звучит окончательный приговор ненасытным пожирателям Лабардана:

«Вам даруется бессмертие в презрении и позоре. Обретайтесь в скуке ваших низменных вожделений, неразрывно связанные между собой и вечно повторяющие свою недостойную жизнь. Да будет она вашим Адом» (II, 89–90).

Оформление финала принадлежит к числу замечательных сценических находок В. Горянского:

«Справа и слева на заднем плане появляются гоголевские жандармы. Они растягивают занавес на задней стене, обнаружив как бы обложку книги, на которой написано “Ревизор”. В книге небольшая дверь, куда направляется и входит Хлестаков с неразлучным Осипом. За ними униженно и согбенно следуют: Земляника, Хлопов, Тяпкин-Ляпкин, Шпекин, Бобчинский и Добчинский. Последним Сквозник-Дмухановский, влекущий за собой Анну Андрееву…» (II, 90).

Этот финал очевидно перекликается не только с гоголевским, но и финалом сатирической комедии В. Маяковского «Баня», где Фосфорическая женщина из будущего [2] забирает с собой в счастливое коммунистическое завтра тех, кто сегодня ходил в просителях, а за бортом оставляет всех тех, кто мнил себя властителями судеб.

Так гоголевские образы и формальные приемы организации произведения обретают в пьесе В. Горянского качественно новое звучание благодаря функционированию в современной художественной системе.

Примечания

1. Горянский В.И. Лабардан // Возрождение. 1959. № 94–95. № 94. С. 65. Пьеса цитируется по этому изданию с указанием части и страницы в тексте статьи.

2. О том, что генезис образа Фосфорической женщины восходит к архетипу гоголевского Ревизора, см.: Манн Ю.В. Драматургия Гоголя // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 1977. С. 431.