Русский литературный язык в XVII веке
XVII век крайне интересен для исследователя истории русского литературного языка, хотя и сложен, так представляет весьма пеструю картину. С одной стороны, все еще создаются жития (при канонизации новых святых) в книжно-славянской традиции, в языке которых реализуется строгая грамматическая норма церковнославянского языка, как в «Повести о Петре и Февронии» (1-я и 2-я редакции). И не только в житиях. Строгая норма применяется в так называемом «Житии Иулиании Лазаревской», по существу являющемся повестью: речь здесь идет о нравственных и житейских подвигах простой женщины. Можно констатировать: хотя книжники XVII в. соблюдают композицию и риторику житийного жанра, одновременно они разрушают этот один из наиболее распространенных жанров высокой книжности.
Это подтверждается появлением нового жанра – жития-биографии (то же «Житие Иулиании Лазоревской», «Житие боярыни Морозовой», «Писание о преставлении князя М.В. Шуйского» и др.). В житиях-биографиях применена сниженная норма церковнославянского языка, что было прежде несвойственно жанру житий, так как эти тексты должны были соответствовать нормам высокой книжности. В произведениях этого периода, ориентированных на житийный жанр, вполне допускалось влияние русского языка, языка деловой, бытовой письменности и фольклора. Появлялись даже жития, находящиесяся на периферии книжно-славянского языка, где возможно было употребление аориста как вариантной формы по отношению к форме на -л. Это, к примеру, уже упоминавшаяся «Повесть о Петре и Февронии» Муромской редакции – произведение, по характеру своему близкое к жанрам устного народного творчества.
Следовательно, применительно к этому периоду русской истории можно говорить о расширении сферы использования сниженной грамматической нормы церковнославянского языка, о появлении значительного числа текстов, сочетающих элементы как церковнославянского, так и русского языков. Центральными в XVII в. становятся произведения, отражающие влияние народно-демократической традиции. Эта тенденция распространяется и на грамматическую норму, в которой реализуется позиция авторов и правщиков: увеличивается количество средств оформления грамматических отношений, позаимствованных из родного языка. Отметим, что такого рода влияние осуществлялось не непосредственно, а «сквозь» тексты деловой и бытовой письменности, через произведения, написанные в русле новой демократической традиции.
Конечно, роль традиции в сфере употребления литературного языка при составлении новых текстов была все еще сильна. Хотя в конце XVI–XVII в. появились первые восточнославянские грамматики церковнославянского языка, и было престижно при написании текста ориентироваться на установленные в них нормы, как в период их появления, так и в течение последующих столетий. Но по сути дела, восточнославянские грамматики являлись трудами, в которых были «узаконены» представления автора грамматики о нормах церковнославянского языка, не особо влияющие на книжную практику (прежде всего в «этимологии» – морфологии и синтаксисе).
В России на самом деле использовалась только орфографическая часть грамматики Лаврентия Зизания. А это, вероятно, означало, что как в прежние времена, так и сейчас главными критерием грамматической нормы по-прежнему был образцовый текст, сила императивности которого была все еще высока. В то же время «образцовыми» для всех жанров были тексты, в которых отражалась норма, формировавшаяся в XV и особенно в XVI–XVII вв.
В XVI–XVII вв., наряду с «образцовыми», появлялись приобретающие в России особое значение приказные тексты, написанные особым, приказным язык. Это, к слову, способствовало объединению русских земель, укреплению русского централизованного государства. «Приказным» называют язык документов, которые составлялись профессиональными писцами, дьяками и подьячими приказов на территории всего Московского государства. Приказным языком писались указы, памяти, крепости, акты, составлявшиеся по указам и рассылавшиеся в местные приказы. Писцы в процессе своей профессиональной деятельности способствовали становлению новых норм юридического языка. Официально эти нормы были закреплены в печатном Уложении 1649 года, став общеобязательными при составлении любых документов.
Историки русского языка обращают внимание на то, что в Московской Руси не существовало специальных школ для стряпчих и подьячих, поэтому секреты мастерства передавались «от отца к сыну». Но были напечатанные в московских типографиях азбуки-прописи, где в заключительном разделе помещались «прописи учительные»: формуляры, образцы деловых бумаг. Эти «образцы» многократно переписывались будущими писцами и таким образом заучивались. Так происходила стандартизация канцелярских формул и, как следствие этого, своего рода консервация приказного языка. Допустимо даже говорить о том, что язык деловой письменности, в сравнении с книжно-славянского, был более стандартизированным.
С одной стороны, приказный язык – это язык замкнутой корпорации, но при этом он представляет собой своеобразный итог развития языка деловой и юридической восточнославянской письменности с начала письменного периода до XVII в.
По своим характеристикам приказный язык почти идентичен грамматическим характеристикам языка деловой письменности XV–XVII вв., хотя имеет свою специфику. А если говорить о языке Уложения 1649 года, то, освободившись маркированных черт приказного языка, он естественно встроился в язык восточнославянской деловой и юридической письменности XI–XVII вв.
Не забудем и о том, что дьяки и подьячие создавали произведения не только приказного, но и иного характера. Интересна частная переписка дьяков и подьячих, профессионально подготовленных писцов, где проявлялись их навыки, а также умения их корреспондентов. Среди дьяков и подьячих встречались не просто образованные, но литературно одаренные люди.
Так, новгородский дьяк Иван Тимофеев – автор «Временника», своеобразной летописи Смуты; подьячий Посольского приказа Василий Садовулин написал политический трактат «Описание вин и причин»; подьячий Г.К. Котошихин – сочинение «О России в царствование Алексея Михайловича».
Существует, по мнению литературоведов, даже «приказная школа стихотворства». Толмачи Посольского приказа Богдан Лыков и Иван Дорн перевели космографию Меркатора; служащие Посольского приказа Николай Спафарий и Петр Долгово создавали книги по русской истории. Подьячие Посольского приказа заслуженно пользовались репутацией лучших учителей; они создавали «потешные» и учебные книги для цесаревичей (Повесть об Азовском сидении и др.).
Если сложить вместе все имеющиеся свидетельства. то выяснится, что Россия в конце XVI–XVII вв. была буквально наводнена литературой, причем авторы были профессионально образованными людьми, и, создавая произведения «светской» литературы, могли отступать от жестких норм приказного языка. Важные проблемы, в том числе государственные, воплощаются в произведениях, написанных языком, ориентированном на узус живого русского языка. Так сложилась светская «четья» литература.
Авторы текстов, в которых реализовывалась сниженная книжно-славянская норма, тоже ориентировались на русские нормы. Значит, можно сказать, что в течение XVII в. маркированные церковнославянские черты постепенно отступают и в текстах укрепляются позиции русских грамматических средств.
Устранение маркированных церковнославянизмов, стирание границ между высокими и средними жанрами, появление большого числа не только профессиональных писцов, но и авторов, выходящих в своих произведениях за рамки традиционных жанров, специфика языка новых поздних летописей – все это создает условия для того, чтобы русский язык превратился в единый литературный язык Московского государства. Следует не забывать и о той роли, которую сыграли в становлении русского литературного языка выходцы из Юго-Западной Руси и сама письменно-культурная ситуация Юго-Западной Руси.