Революция или эволюция? Этот вопрос был пробным камнем в самоопределении русской интеллигенции в протяжении всего ХIХ в., в том числе и творческой, включавшей прежде всего деятелей литературы. Слово писателя для русского читателя было в значительной мере словом учителя. Вот почему мощное наступление революционной демократии в литературе в серединные десятилетия века (В. Белинский, Н. Некрасов, Н. Чернышевский, Н. Добролюбов, Д. Писарев ), с одной стороны, отразило кризисное состояние русского общества, жаждавшего перемен в общественно-политической жизни, а с другой – само стимулировало это кризисное состояние, формируя представление о революции как единственно приемлемом средстве переустройства жизни и воспитывая новые поколения революционеров – Инсаровых, Базаровых, Рахметовых. Однако противостоящий им фронт литераторов-либералов не менее страстно и последовательно отстаивал идею естественного эволюционного развития страны без кровопролития и насилия. Даже И. Тургенев, создатель самых выразительных образов молодых радикалов, отстранился от лагеря «Современника», бывшего оплотом революционных сил русской литературы. Казалось, усилиями И. Гончарова, Ф. Достоевского, А. Островского, Н. Лескова, Л. Толстого и др. либеральное крыло одержало верх, как и в самой жизни отмена крепостного права и начавшиеся реформы в различных областях выпустили пар из революционного котла, стабилизировали ситуацию и направили страну на путь мирного развития. Но стремительное развитие капиталистических отношений на исходе ХIХ в., экономическая поляризация социальных сил и неостановимая политическая работа тех, кого называли революционными демократами, снова вывели Россию на рубеже ХIХ–ХХ вв. в область смуты и общественных потрясений. В стране сложилась революционная ситуация, приведшая после катастрофы в начале русско-японской войны к открытому вооруженному столкновению на баррикадах.

Ход событий Первой русской революции решающим образом повлиял на судьбу всего литературного движения символистов и на судьбу всех его участников.
В новых исторических условиях противостояние революционеров и сторонников эволюционного пути сохранилось, хотя под влиянием кричащих противоречий действительности большая часть русской интеллигенции склонялась в сторону революционного решения кризиса. Существенно, однако, что сама идея революции даже ее сторонниками понималась по-разному. К прежним соперникам добавились новые политико-общественные силы, и оппонирование осуществлялось разнонаправлено с разных позиций, своеобразная разновидность борьбы всех против всех. В таких условиях отношения символистов к революции, сами по себе далекие от однородности, подвергались критике, а то и прямому остракизму со всех флангов. Однако если присмотреться внимательно, то всю разнохарактерность устремлений общественных сил к преобразованию жизни можно все же условно разделить на две группы или два лагеря по принципу отношения к вопросам религии, к идее Бога и степени его присутствия в жизни человека; это определяло разграничение целей революции, если даже полемисты были в равной мере сторонниками самой её необходимости. Старшие символисты (З. Гиппиус, Н. Минский, Д. Мережковский, А. Добролюбов ) и те, кого среди современников можно считать в этом вопросе их единоверцами, хотя формально они, может быть, к отряду символистов не примыкали (Аким Волынский, например), с первых шагов отстаивали важность духовной составляющей в революционном движении. Позже, уже с участием младших символистов, для русской революции вообще было сформулировано определение революции духа, т. е. ее конечная цель понималась как торжество укоренившейся в жизни и в людских душах идеи Бога.

В связи с этим выразительным представляется суждение о революционности символистов тех оппонентов, которые преследовали иные в сравнении с ними цели, но при этом не опускались до заурядной брани, что было не редкость в полемике тех лет, а корректно, хотя и резко, отторгая символизм, утверждали иные приоритеты. К числу таких полемистов, зорких, точных в суждениях и бескомпромиссно не принимающих тезы символистов, а значит, и их целей в революции, принадлежал Г. В. Плеханов. Его наблюдения помогают многое понять в общественных манифестациях символистов, даже при том что его выводы очевидно не бесспорны. Выдающийся политик, философ, эстетик и критик, он был, пожалуй, самой заметной фигурой в лагере марксистов. Ему в заслугу следует поставить то, что, отвергая авантюристические экстремистские крайности своих сотоварищей-большевиков по социал-демократической партии, их готовность к развязыванию гражданской войны и к национальной катастрофе, он, меньшевик, не принял Октябрьской революции и остался при своих убеждениях и воззрениях на русскую революцию.

В письме к доктору В. Богородскому (9 мая 1916 г.), пересылая ему свои воспоминания об А. Н. Скрябине, композиторе, чье мирочувствование было очень близко символистскому, он ясно сформулировал свою противоположность этому типу людей: «…он упорно держался идеализма, я с таким же упорством отстаивал материалистическую точку зрения» (т. 2, с. 493). Материалистическим мировидением и определяется прежде всего пафос эскапад Плеханова против символистов и других религиозных русских философов, которые он предпринимает в начале века в борьбе за консолидацию всех общественных сил на благо революции рабочего класса. Плеханов не то чтобы против духовности революции, просто он отстаивает иную духовность. Его материалистический подход к идее революции сказался в убеждении, что религиозность умаляет жесткость выступления рабочего класса, искажает истинные цели революции, которые прежде всего должны быть экономическими, так как, борясь за улучшение своего экономического положения, рабочий класс создает фундамент своей будущей духовности, будущей культуры, которая и без Бога прекрасно обойдется. Понятно, что с таким подходом к задаче обновления жизни Плеханов в лице символистов видел если и не самых главных, то уж самых последовательных оппонентов безусловно. В 1909 г. он опубликовал в журнале «Современный мир» (№12) статью «Евангелие от декаданса», ставшую одной из самых заметных работ, раскрывающих характер революционных устремлений символистов, хотя односторонность подхода к этой проблеме критика, чьи суждения в утрированном виде в советскую эпоху станут важнейшей предпосылкой появления вульгарного социологизма, нельзя сбрасывать со счета.

Революция имеет ту особенность, что с неизбежностью властно втягивает в свою орбиту все социальные слои, заставляя даже людей, по мирочувствованию далеких от политической жизни, определять свою позицию в борьбе. Революционные настроения в начале 900-х охватили не только народные массы, низы, «не желавшие жить по-старому», но русскую интеллигенцию, тем более что ее оппозиционность царскому правительству была по существу исторической.
Отозвались на революционную вспышку и символисты, причем это относилось и к старшим, и к младшим.

Н. Минский в 1905 г. пишет свой известный «Гимн рабочих» («Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Наша сила, наша воля, наша власть. В бой последний, как на праздник, собирайтесь. Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть»), своеобразную парафразу знаменитого «Интернационала» Э. Потье, более того – этот самый «Интернационал» он в этот год заново переводит на русский язык; к тому же он является редактором газеты «Новая жизнь», которая фактически находилась в руках революционеров.

Ф. Сологуб выпустил под воздействием революционной ситуации сборник стихов с красным знаменем на обложке, где с характерным для него оттенком обрядовости восклицал: «Заслыша благовест соборный, Кричу: «Товарищи! Я – ваш!»
Даже К. Бальмонт, самый рьяный певец индивидуализма, тоже пишет свой «Гимн рабочим» («Я – литейщик, формы лью, Я – кузнец, я стих кую… О, рабочий, я с тобою, Бурю я твою пою!»).

Значима революционная тема и в творчестве других символистов, старших и младших, – Брюсова, Блока, Белого.

Все это дало повод Н. Минскому, отвечая на критику его книги «Новая религия» (1905 г.), написать: «Все, – я подчеркиваю это слово, – все без исключения представители новых настроений: Бальмонт, Сологуб, Мережковский, А. Белый, Блок, В. Иванов – оказались певцами в стане русской революции… У нас повторилось явление, которое уже наблюдалось в европейской жизни… Разве талантливейшие из современных символистов – Метерлинк и Верхарн  – не апостолы свободы и справедливости? Союз между символизмом и революцией явление внутренне необходимое».

Плеханов в статье «Евангелие от декаданса» приводит эту выписку в более развернутом виде [1], после чего на примере Ш. Бодлера, одного из основоположников новейших литературных школ, показывает, что, с его точки зрения, представляет собой революционность людей этого типа. Плеханов развивает интересную мысль, что не так важно поведение и деятельность модернистов во время революции, – обычно они, как и все современники, бывают увлечены ею (тот же Бодлер в 1848 г. организовал революционный журнал «Общественное благо»), – как до и после нее. Тогда и проявляется их истинное отношение к революции. Еще за два года до нее Бодлер писал, что при виде городового, избивающего республиканца, ему хочется кричать: «Бей, бей сильнее, бей еще, душка городовой… Я обожаю тебя за это битье и считаю тебя подобным верховному судье Юпитеру». А спустя некоторое время после революции он публично заявил, что ему смешна идея прогресса и что она служит признаком упадка. Плеханов полагает, что основная движущая пружина поведения таких людей их собственная слабость, не позволяющая им плыть против течения, отчего сила революции просто затягивает их в свой лагерь. Плеханов суров в своей оценке: «Люди этого разбора – совсем ненадежные союзники, они не могут не оказаться “отзывчивыми на голос правды”. Но они обыкновенно недолго отзываются на него. У них для этого не хватает характера, они мечтают о сверхчеловеках, они идеализируют силу, но они идеализируют ее не потому, что они сами сильны, а потому, что слабы. Они идеализируют не то, что у них есть, а то, чего у них нет. Потому-то они не умеют плавать против течения. Они вообще летают по ветру. Удивительно ли, что их заносит иногда в лагерь демократов ветром революции? Но из того, что их подчас заносит этим ветром, еще не следует, что, – как уверяет нас г. Минский, – «союз между символизмом и революцией – явление внутренне необходимое» [2].

При всей резкости характеристик, предлагаемых автором статьи, нужно признать, что сущность размежевания социально-революционных политических партий и ордена радикального мистического преображения общества, т. е. усиления в нем культа религиозных начал, Плеханов уловил очень точно, хотя, может быть, несколько поспешно при этом всех деятелей нового искусства взял за одни скобки. В действительности все обстояло много сложнее.
Такие реформаторы литературы, как Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Иванов, изначально отстаивавшие идею господства религиозных начал в новом искусстве, никогда и не выступали сторонниками социальных перемен. Например, для Мережковского активное участие в работе Религиозно-философских собраний, сыгравших заметную роль в интеллектуальной жизни столичной интеллигенции начала ХХ в., было много важнее каких бы то ни было политических акций. Не случайно Блок позже, после Октября 1917 г., отвечая З. Гиппиус на ее упреки в предательстве, напомнил ей: «Нас разъединил не только 1917 год, но уже 1905…»

Многим символистам еще предстояло пройти долгий и трудный путь приближения к революции или, напротив, окончательного разуверения в ней.
Заметно после 1907 г. поправел В. Брюсов. Когда-то в канун революции утверждавший: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза, И песня с бурей вечно сестры», – он к исходу 900-х гг. разочаровался в возможностях демократизации общества, обретаемой в борениях. Известен даже случай, когда он отказался подписать письмо в защиту студентов, отдаваемых в солдаты за участие в университетских беспорядках. Брюсову понадобился горчайший урок Первой мировой войны, понадобилось пережить шовинистический угар ее первых месяцев, чтобы утвердить новое отношение к жизни – «Пора отвергнуть призрак мнимый, Понять, что подменили цель». После этого его отношение к вновь вспыхнувшей революции было уже позитивным. Заканчивал он свой жизненный путь в стане большевиков – победителей в революции.

Напротив, увиденная вблизи кровавая купель революции и не менее страшное обличье наследовавшей ей Гражданской войны навсегда отторгли от нее большую часть символистов, когда-то ею увлеченных и ей сочувствовавших. При этом не столь важно, уходили ли они во внешнюю эмиграцию (Мережковские, Бальмонт, Минский, Иванов) или во внутреннюю (Волошин, Сологуб, С. Соловьев).

Еще сложнее был путь Андрея Белого. Поражение революции 1905–1907 гг., как ему представилось, повергло Россию в пучину национальной трагедии, что отразилось в поэтическом сборнике «Пепел» (1909). Спасение он искал в науке тайного знания – в антропософии. И хотя, не найдя в ней полного удовлетворения, до конца избыть ее тоже не захотел, к новой революции отнесся вполне лояльно (поэма «Христос Воскрес» вслед блоковской «Двенадцать»), искал сотрудничества с новой революционной властью, настойчиво позиционировал себя в качестве пролетарского поэта. И, как писала в некрологе, ему посвященном, газета «Правда»: «Последний из символистов умер советским писателем».

Самым последовательным приверженцем революционного преобразования жизни оказался Блок. По мере перехода от романтизма элегического, пассивного, составлявшего его художественное кредо в период создания «Стихов о Прекрасной Даме», к романтизму активному в нем нарастало непримиримое противодействие страшному миру. Даже ощущение трагизма пореволюционной российской действительности не заглушило гневной горечи его «Ямбов» («Эй, встань и загорись, и жги! Эй, подними свой верный молот, Чтоб молнией живой расколот Был мрак, где не видать ни зги!»). Приветственным гимном «Двенадцати» встретил он, как ему казалось, свою революцию в октябре 1917 г. Но она обманула романтика: никакого нового светлого мира, рожденного в очистительном огне мирового пожара, он не увидел, а только разруху, голод, гибель массы людей и нараставшую озлобленную жестокость победителей. Разочарования романтика усугубили болезнь сердца и ускорили конец Блока.

Русские революции начала ХХ в., таким образом, действительно стали определяющим фактором в судьбе каждого символиста и всего движения в целом. Не следует, как на том настаивал Плеханов, говорить об отсутствии революционных настроений в рядах деятелей нового искусства. Только понимали они идею революции, ею увлеченные, как преображение нравственных начал жизни, как революцию духа. Они хотели учить людей Богу и Вечности, и не их вина, что символизм оказался не ко двору эпохе: Россия выбрала для движения вперед форму социальных битв – лечить мистикой социальные язвы оказалось невозможным. После 1910 г. символизм как относительно целостное движение прекращает существование в литературе. На смену ему шли другие школы, считавшие себя лучше приспособленными к требованиям современной действительности.

Примечания
   [1] Плеханов Г.В. Литература и эстетика. Т. 2. М., 1958. С. 476.
   [2] Там же.