Тайны английской литературы волновали критику русского Берлина меньше, но глубже, чем тайны литературы немецкой и французской. Обращает на себя внимание узость диапазона и в то же время серьезность оценок. Всего три имени можно встретить на страницах газет и журналов – Шекспира, Байрона и Уайльда, но насколько очевидны полемический огонь и страстное увлечение предметом!

Фигура великого английского драматурга В. Шекспира привлекала критику русского Берлина в значительной степени в связи с постановками его пьес, особенно «Гамлета», в образе главного героя которого угадывались черты, близкие каждому изгнаннику, лишенному дома.

Постановка Б. Джаксоном пьесы в Лондоне вызвала у критика К. Д. Набокова [1] желание сравнить английского режиссера со Станиславским. Особенно потрясло его новое решение проблемы времени, получившего универсальный характер: персонажи – «подлинное торжество в современных костюмах». Другая постановка «Гамлета», уже на берлинской сцене, – знаменитым Ессенером – дала повод Ю. Офросимову в статье «Гамлет по-новому» заметить, что «эволюция происходила и в постановке, отказывающейся от историчности в пользу скучных условных намеков, ищущей таким путем общий язык между героями трагедии и зрителями», причем сам «образ Гамлета менялся в зависимости от эпохи», «каждый актер трактовал Гамлета в зависимости от эпохи своего времени, гораздо менее сообразуясь с историчностью, чем с желанием тронуть сердце современников». Поэтому для Ю. Офросимого новейшая постановка «прошла мимо главного – мимо трагедии и, в частности, мимо самого Гамлета» [2].

Такая реакция на новое прочтение пьесы Шекспира не могла не вызвать молниеносную реакцию Айхенвальда, менее чем через неделю после публикации Ю. Офросимова разразившегося полемической статьей «Гамлет по-старому». Для него «Гамлет» – «ум человеческой поэзии, Логос мирового искусства. Принц Датский – патрон всякой мысли, науки, мировоззрения, и все, что среди косного и стихийного загорается светом сознания, – все, что ведет свое высокое происхождение от него». Для Айхенвальда Гамлет – одинокий гениальный и сумасшедший, он называет его «принцем бесприютным, Иоанном Безземельным в маске помешательства». Он потерял все мерила естественности, он способен на многозначные рассуждения, но «неспособен на однозначное дело, он прислушивается к своему разуму и к своей совести, но не успевает жить – воплощенное предварение и предчувствие, какое в ХVI в. имел Шекспир о гамлетизме веков грядущих» [3].

В постоянном интересе русской эмиграции к личности и творчеству Байрона можно выделить два четко выраженных подъема. Первый и самый бурный связан с празднованием 100-летней годовщины со дня смерти поэта в 1924 г., второй – с празднованием 150-летия со дня его рождения в 1938 г., которое как бы стало логическим продолжением празднования пушкинского юбилея в 1937 г. Однако эти события не привели к созданию монографических работ о творчестве Байрона, так же как и к публикациям литературоведческих исследований в солидных литературно-художественных журналах эмиграции и изданию собраний сочинений поэта.

Тем не менее устойчивый интерес к личности и творчеству великого англичанина, наблюдаемый во многих периодических изданиях эмиграции, прежде всего в ежедневных газетах, проявлялся сразу в нескольких направлениях: переводы стихов, рецензии на книги о поэте, материалы о его личной жизни, собственно литературно-критические статьи и репортажи о праздновании юбилеев Байрона.

Значение байроновской темы для русских эмигрантов как «обязательной» определил Л. Львов в своем выступлении на байроновском вечере в честь 100-летия со дня смерти поэта, прошедшем в берлинском Литературном клубе. «Это тема о нескольких самых ярких и главных страницах истории нашей родной поэзии. Столетняя годовщина смерти Байрона есть в то же время юбилейная дата и наша русская, ибо тот след, который оставил Байрон в русской поэзии, многозначителен и многообъемлющ. Ибо русский Байрон – это целая плеяда наших самых вдохновенных поэтов во главе с великим Пушкиным, и поэты пушкинской поры и вместе с ними Лермонтов – неувядаемые цветы русского творчества в области художественного слова» [4].
Две книги о личной жизни Байрона рецензируются З. Журавской. Причем одна из них, «Леди Байрон» Е. К. Майн, касается только драматической истории его взаимоотношений с женой. Другая, «Жизнь Байрона» А. Моруа, рассматривает, по мнению рецензента, прежде всего жизнь поэта как «детерминированную тяжелой наследственностью и на редкость трудным и безрадостным детством» [5].

Прокатившееся по странам Западной Европы, прежде всего по Франции, празднование столетия романтизма, официальная дата которого приурочена ко времени появления предисловия В. Гюго к «Кромвелю» в 1827 г., и связанное с этим целое течение по «воскрешению» романтических образов ХIХ в., было подхвачено и русской эмиграцией, посвятившей ряд работ этой теме.

А. Мерич (А. Даманская) публикует статью «Леди Лэм» [6], в которой обращает внимание на роковую привязанность молодой женщины, происходившей из знатных английских родов, к Байрону. По мнению автора статьи, история этих отношений, получившая большую огласку и даже запечатленная в написанном леди Лэм романе, обнажает самые темные стороны души поэта. Публикация А. Д. «Преступная любовь Байрона» [7] добавляет мрачных красок в уже сожившийся образ поэта. Опираясь на появившиеся в прессе материалы из частного архива семьи Байрона, автор повествует о драматической судьбе дочери Байрона Медоры Ли, отвергнутой матерью и вынужденной вести жалкое существование из-за тайны своего рождения.

Интерес к личной жизни поэта в периодике русского Берлина не уступает и западноевропейскому, и все же не этим интересом отмечен вклад русского зарубежья в изучение его наследия. Празднование 100-летней годовщины со дня смерти великого британца вызвало в эмиграции и другие отклики. В статье Айхенвальда «Праздник Байрона» отмечается, что «в новое время никто, кажется, из писателей не производил столь сильного впечатления на поэтов и непоэтов, как именно он, лорд не только титулом, но и в искусстве, принц прекрасный, молодой красавец, чья хромота, как хромота библейского Иакова, не была смешна – уже потому, что все смешное он сам отражал от себя рапирой собственной насмешливости и горячим градом своих язвительных эпиграмм». Далее, объясняя исключительную роль Байрона для европейской культуры начала ХIХ в., критик обращает внимание на то, что «Байрон – это буря европейской литературы, буря вообще, принявшая человеческий облик, нашедшая себе человеческое воплощение; это – сплошная динамика, perpetuum mobile, неутомимый порыв... Автор без авторитетов, самый дерзкий и прихотливый из мировых властителей слова, он ничем не стеснял течения своего безудержного я». Помня о пушкинском преклонением перед Байроном, Айхенвальд в свойственной ему импрессионистической манере так характеризует поэтическое мастерство «певца моря»: «Буйным каскадом, в потоке одной вдохновенной импровизации, струятся у него слова мистические и эротические, серьезные и шутливые, полные любви и полные ненависти, злобно саркастические и лирически певучие, напоенные состраданием и напоенные презрением, мятежные и нежные, горькие, как полынь, и сладкие, как сахарный тростник. У него – злорадствующее оскорбление святынь, вызовы небесам, неслыханное и непримиримое бунтарство, но у него же – такая чарующая задушевность в этих трогательных обращениях к жене и к сестре, и к ребенку, в этих еврейских мелодиях, где приобщается он к тысячелетнему трауру седого народа». Айхенвальд указывает также на историчность мировосприятия Байрона, которая проявляется в его политической деятельности, когда он полемизирует с властью, а порой и осмеивает ее. Историчность, по мнению критика, проявляется также и в его философских взглядах на конечные тайны бытия и вечные мистерии мира. Рассматривая важный для понимания творчества Байрона «элемент Эллады», Айхенвальд приходит к выводу, что «нет большего классика, чем этот романтик» [8].

К подобному выводу приходит и Ш. Сураварди в статье «Лорд Байрон». Он ставит под сомнение факт, ставший общим местом многих пособий по истории европейской литературы, что Байрон есть один из величайших пророков романтического движения в Европе. Однако для всякого, полагает исследователь, кто воспитан в английской традиции, утверждение это сомнительно и спорно. Как известно, в английской литературе, в отличие от континентальной, за немногими исключениями, преимущественно имевшими место в ХVIII в., не было двух противоположных и борющихся между собой лагерей – классицизма и романтизма. Общей ее характерной чертой, считает Сураварди, является «именно то, что мы привыкли непосредственно связывать с термином “романтический”. Свобода формы, теплота и движение чувства, лиризм интенсивного личного опыта и какая-то туманная любовь ко всему незримому и недостижимому являются чертами, неизменно вновь и вновь прорывающимися сквозь вывезенные из Италии традиции и сквозь внешнюю спокойную гладь заимствованных классических форм». Исследователь далее приходит к выводу: «…внимательный анализ в свете английской истории литературных творений… поэтов Колриджа, Вордсворта, Шелли и Байрона показывает, что из всех них Байрон наиболее классик, что у него именно менее, чем у других, выражено то магически-романтическое умонастроение, которым наполнена их поэзия и которое выдвигает ее на авансцену европейской поэзии того времени». Рассуждая о чертах классицизма в творчестве Байрона Сураварди, приходит к выводу, что наибольшей силы творчество поэта достигло в традиционном для английской литературе жанре сатиры, видит в нем «эпическое величие Мильтона» и «риторическую виртуозность Поупа и Драйдена» [9].
Бесприютным, признанным только очень избранным кругом представляется О. Уайльд в традиции русской критики начала ХХ в. А «уайльдизм» как стиль литературного поведения и изгнанничества приобретает силу в 1920-е гг. в Берлине, где обращение к духу писателя становится популярным, особенно после информации о появлении в Лондоне медиума, промышлявшего этим занятием [10]. Подогревался интерес к О. Уайльду и публикацией не издававшейся при жизни книги «Из любви к королю». Писатель ее назвал феерией, а издатель дал ей подзаголовок «Бирманская маска». Автор материала, опубликованного в газете «Дни» [11], привлекает внимание к книге тем, что она была написана не для печати, а для мистера Чан-Туна, который воспитывался в детстве с братом О. Уайльда. Он  отдает себе при этом отчет в том, что «в эпоху «сумерек культуры», в которой мы живем сейчас, требовательный читатель вытеснен огромной полуобразованной массой, находящей удовлетворение в романах Берроуса (автора книг о Тарзане).

Философия «уайльдизма», по мнению Н. Блока, находит свое совершенное выражение в «Саломее»: это «две тайны, два известных начала, два великих таинства – откровения плоти и отречения страсти и фанатизма покаяния, любви и смерти», из которых побеждает первая, потому что «тайна любви глубже тайны смерти». В этом проявляется способность писателя как «художника-философа» и «гениального интуиста» [12].

Скромнее звучат оценки личности и творчества О. Уайльда у Айхенвальда, по-своему отметившего 25-летие его кончины. В «Литературных заметках», посвященных публикации ранней драмы «Вера, или Нигилисты», отмечается, что пьеса «ходульна, романтична в дурном смысле слова, полна смешных несообразностей исторического и фактического порядка и обнаруживает в английском драматурге глубокое незнание русской жизни». По мнению критика, пьеса любопытна лишь «своими предвареньями его будущих драматических удач», а также в своем общественном значении « оказывается ранней ступенью к тому восхвалению социализма, который так поразил своих читателей индивидуалист-Уайльд» [13].

Позиция Айхенвальда развивается в обстоятельной статье «Об Оскаре Уайльде», где писатель уже связывается с традицией сатирика Петрония, который также умел создавать из будней феерию: «…принципиально и практически стоя на противоположном полюсе от того, что Гёте называл des Lebens erstes Führen (жизни честный ход), он шутя опрокидывал истину и почтительно кланялся предрассудку». Критик отказывал О. Уайльду в способности к подлинному вдохновенному искусству, так как «его драмы, его рассказы и стихи слишком пронизаны блестящей сталью интеллектуальности» [14].

Примечания

[1] Набоков К. Д. Новая трактовка Гамлета // Руль. 1925. 15 сент.

[2] Офросимов Ю. Гамлет по-новому // Руль. 1927. 8 янв.

[3] Руль. 1927. 12 янв.

[4] Руль. 1924. 20 апр.

[5] Руль. 1929. 13 апр.

[6] Руль. 1928. 9 февр.

[7] Руль. 1926. 12 дек.

[8] Руль. 1924. 20 апр.

[9] Руль. 1924. 20 апр.

[10] Ликиардопуло М. Тень Уайльда // Руль. 1923. 23 авг.

[11] Р.З. Новости английской и американской литературы (Неопубликованные произведения О. Уайльда) // Дни. 1923. 22 июля.

[12] Блок Н. Саломея О. Уальда // Голос России. 1921. 31 мая.

[13] Руль. 1925. 7 янв.

[14] Руль. 1925. 16 дек.