Ирина Каргина Шел я… и плакал (Донская быль)



Летом 1991 года в станице Вешенской я познакомилась с бывшими учениками моего деда Константина Ивановича Каргина, учителя и донского писателя. Как писателя его мало кто теперь знает в силу трагически сложившейся судьбы этого человека, а как учителя до сих пор вспоминают добрым словом в донских станицах: Вешенской, Казанской, Боковской, Каргинской. Разыскивая его следы, я и повстречала любимого ученика моего деда по Вешенскому педтехникуму – Ивана Филипповича Копылова, проработавшего двадцать лет заведующим Вешенского района. Теперь он на пенсии. Он привел меня к своему другу, тоже учителю, бывшему инспектору районо Александру Романовичу Ерохину. Александр учился в Казанской средней школе как раз в том 1935 году, когда моего деда арестовали как «контрреволюционера». Преподавал он тогда русский язык и литературу.

Рассказывая о своем учителе, они вдруг вспомнили, что в станице Вешенской живет друг и коллега К. И. Каргина Андрей Георгиевич Дударев и посоветовали обратиться к нему. Так я познакомилась с этим человеком. С тех пор каждое лето я приезжала в станицу Вешенскую, чтобы повидаться с ним.

– Да, он был талантлив: писал стихи, прозу, – рассказывал Андрей Георгиевич о моем деде. – Были у него рассказы и повесть о коллективизации, которую ему запретили публиковать. Писал он тогда и роман «Волны» о гражданской войне и казаках в эмиграции. Кое-что читал мне...

Последний раз мы виделись семь лет назад. И теперь я хочу рассказать о наших встречах, о его воспоминаниях. Жил он просто и скромно в станице Вешенской, и даже его земляки не знают, какой человек был рядом с ними.

Аресты, тюрьмы

Весной 1935 года волна репрессий захлестнула земли верхнего и среднего Дона. Покатилась она от станицы Казанской. Там уже в первых числах мая были арестованы учителя средней школы, в том числе и Константин Иванович Каргин, мой дед. Были взяты и другие представители местной интеллигенции: агрономы, зоотехники.

Мой папа рассказывал:

–"Когда отца арестовали, мне только что исполнилось семь лет. Я был шаловливым, беспечным ребенком, но увидев безутешные слезы матери, как-то сразу повзрослел. Я тайком убегал за станицу на дорогу и все смотрел и смотрел вдаль, верил, что увижу возвращающегося отца и первым сообщу об этом матери. Я долго надеялся на его освобождение, эту надежду внушала мне мать... И он вернулся. А сколько было таких же, как я, которые тоже ждали и надеялись! Если бы не друг отца Алексей Сивоволов, работавший тогда в ростовской следственной тюрьме, отец никогда бы не вернулся.

С осени 1935 года аресты начались ниже станицы Казанской в правобережном – Базковском и левобережном – Вешенском районах среднего Дона. В начале следующего года за «организацию контрреволюционных восстаний» была арестована группа вешенских учителей. Потом эти обвинения не подтвердились. Люди эти были реабилитированы посмертно, но тогда никого не выпустили. Некоторых расстреляли без суда и следствия. Среди них оказался и директор Вешенской школы Иван Никитич Мелихов.

Андрей Георгиевич – один из немногих, кому удалось, пройдя все испытания тюрем и сибирских лагерей, вернуться домой.

–Всех этих людей я хорошо знал, многими восхищался, очень уважал. Это были талантливые люди. Тогда же был арестован за «восхваление контрреволюционеров» Михаил Бондаренко, шофер, хороший парень. Он сказал в клубе: «Самый актив, самый цвет вешенской молодежи взяли! Это были лучшие ребята!..» Позже я встретил его в Северо-Восточном лагере у Владивостока, в пересыльном пункте. Там он и погиб. Был у нас учитель математики Никита Николаевич Самецкий. Арестовали его в
36-м году. Начальник лагеря, в котором Никита отбывал срок, приставил его в качестве репетитора по математике к своим детям. Был он осужден, как и многие из нас тогда, на пять лет. Чтобы удержать его подольше, ему прибавили еще десять лет якобы за контрреволюционную агитацию. Никита узнал об этом, не выдержал и повесился, потому что его уже со дня на день должны были освободить. Об этом мне рассказывал Петр Иванович Лапченков, который находился с Никитой в одном лагере. Петр был еще студентом, когда его арестовали. Вместе с ним взяли и его брата Николая. Но Петру Ивановичу все же удалось освободиться. В 1941 году он попал на фронт, был в плену у немцев. Вскоре после окончания войны перебрался в Болгарию. Там его снова арестовали, и оказался он в одной тюремной камере с Павлом Никаноровичем (Назаровичем – И."К.) Кудиновым, организатором и руководителем Вешенского восстания 1919 года. Кудинов рассказывал Лапченкову о том, что встречал за границей вешенских ребят, в том числе и Костю Каргина, еще в 1920-21 годах, разговаривал с ними.

Андрей Георгиевич немного помолчал, потом продолжил свой рассказ:

–"Был у нас Иван Григорьевич Шевченко, агроном. Заведовал районным земельным отделом Вешенского района. Он поставлял Михаилу Шолохову весь материал, все сводки по хуторам и станицам, когда тот работал над романом «Поднятая целина». С лета 1935 года его перевели в Базки на должность председателя райисполкома. Шевченко был очень грамотным, эрудированным человеком. Окончил сельскохозяйственную академию, еще царскую, стал социал-революционером, эсером. Возможно, это ему потом тоже припомнили. Его репрессировали после написания первой книги «Поднятой целины», взяли как сельхозвредителя в конце 1935 года, а меня – в начале 1936-го... Встретились мы в тюрьме города Миллерово. Меня тогда вместе с другими везли в Ростов и сдали в миллеровскую пересылочную тюрьму. Там я и оказался с Шевченко в одной камере.

–"С воли? – спросил он.

–"С воли...

Шевченко лежал больной на каменном полу в каком-то тряпье. Я опустился перед ним на колени и заплакал. Поговорили мы с ним. Он сказал:

–"Боком вот прислонился к каменной стенке, теперь простужусь. Да все равно помирать! Что тут делают, не дай Бог! Забивают до смерти. Чувствую, что не выдержу, не выживу...

Потом я находился в 12-й камере тюрьмы города Каменска, в 16-й – Новочеркасска и, наконец, в 36-й – штрафном изоляторе (ШИЗО) Ростовского особого отдела Северо-Кавказского Управления НКВД. Там я сидел до суда. Вот тогда я и увидел Костю Каргина во дворе тюрьмы. Он был на прогулке вместе с другими заключенными. Я узнал его сразу со спины: прямой, стройный, худой. Он медленно шел по кругу, как и все остальные арестанты, руки за спину, вид угрюмый. Были там еще Луговой (первый секретарь райкома партии), Логачев – из Вешек, узнал я и Ермакова с хутора Черновского, Ивана Алимова.

Ростовская тюрьма была тогда переполнена «контрреволюционерами». Даже бывшую тюремную церковь переоборудовали в огромную камеру. Под сводами еще были видны следы икон. И там я снова встретил Ивана Григорьевича Шевченко.

–"Ты молодой парень, полный сил, – сказал он мне тогда, – ты можешь дожить до освобождения. Когда выйдешь на волю, расскажи моим, как я мучался, как меня здесь терзали. Обратись к Михаилу Шолохову с просьбой, пусть он поможет моей жене Анне и сыну Игорю.

Шевченко был убит в лагерной тюрьме на Алтае во время допроса.

Вернувшись в 1945 году домой с войны, я пришел к Шолохову. Мне было хорошо известно, что Шевченко был ближайшим другом Михаила Александровича. Я все ему рассказал. Шолохов нахмурился, закурил свою трубку, помолчал несколько минут и сказал:

–"Считай, что ты у меня не был, и разговора этого тоже не было. О Шевченко я понятия не имею.

А ведь он ему все факты поставлял, все сводки! Я был потрясен свиданием с Шолоховым. Я верил в него раньше, верил в его могущество. Когда-то он мне очень помог. После той встречи мое отношение к нему резко переменилось: он перестал для меня существовать... Сына Шевченко постигла печальная участь. Летом 1942 года он бежал из немецкого плена к своим. Когда Игорь переплыл Дон и оказался в Вешенской, его схватили и сдали в особый отдел НКВД – СМЕРШ (смерть шпионам), отправили в хутор Гороховку. Там в застенках НКВД он и погиб.

Андрей Георгиевич продолжает рассказ:

–"Когда меня привезли в ростовскую тюрьму, камеры были переполнены, забиты людьми. Они стояли в духоте, потому что казематы не проветривались. Окна были почти наглухо задраены, оставались только небольшие щели. В таком положении люди находились по несколько дней. Ноги распухали, как столбы, кожа на них трескалась, сочилась кровь. Многие не выдерживали: теряли сознание и умирали. Бывало, что мертвые несколько часов стояли рядом с живыми, упасть было некуда. Потом во время тюремных прогулок их выносили, места освобождались.

Охранники подвели меня и еще одного арестанта к камере 36, открыли дверь. Оттуда, из этой черной дыры, нас обдало душным зловонием. Два дюжих конвоира поднажали на тех, кто стоял вплотную к двери, чтобы те не вывалились, а два других подхватили меня, как пушинку, и забросили в камеру поверх голов. Так же они поступили и с другим арестованным. Познакомились мы с ним, лежа на затылках заключенных. Стоячих мест уже не было. Он оказался генерал-полковником Кондратием Аверьяновичем Шумилиным. «Я есть в истории Войска Донского», – сказал он тогда. Мы лежали часов пять-шесть, пока у нас не появилась возможность спуститься «с небес на землю» и встать в общий строй. Вот тогда-то, лежа на головах, я и увидел через щель окна тюремный двор, заключенных на прогулке и своих земляков, а среди них Костю Каргина.

В тюрьме на допросах издевались, калечили, выбивая показания. Все мы жили там ожиданием суда и приговора...

Из ростовской тюрьмы попал я на этап. Доставили нас в Томский тюремный лагерь. Оттуда мне удалось бежать. Прошел несколько километров, был схвачен. Меня вернули обратно в КПЗ, а оттуда – в лагерь.

Лагеря и побеги

На этапе из Томской тюрьмы в Нарым, куда меня отправили после побега, я познакомился с Тимофеем Ивановичем Домановым – донским казаком.

Старый Сибирский тракт Нарым – Томск через каждые двадцать верст был оборудован местами для ночлега, огороженными колючей проволокой, куда и загоняли весь этап. А перегоняли по 300 человек. На стоянке мы с Домановым оказались рядом на одних нарах. Он спросил меня:

–"Откуда?

–"Из Вешенской.

–"А я из Мигулинской... Разговорились. Он получил срок 25 лет. Был осужден «тройкой». Мой срок был – пять лет. Попали мы с ним в один лагерь.

В Нарыме нас выгоняли на работу в Васюганскую тайгу – топкое гиблое место. Доманов был крайне истощен и попал в ослабиловку, так мы называли лазарет для заключенных. Был там и Тарасов, бывший директор школы. Его жена приехала и поселилась недалеко от Нарыма, каждую субботу привозила ему посылки. Тарасов брал с собой посылку на работу, а потом понемногу раздавал нам то, что в ней было. На одном местном пайке даже здоровые ребята сдавали за несколько дней. Тарасов поддерживал Доманова тайком, и тот вскоре вернулся в свой барак. Спали мы рядом с ним на нарах. Он часто говорил мне:

–"Вижу здесь свою смерть-могилу.

Смерть известно где – в тайге. Трупы складируют в штабеля на платформы, впрягают в них человек сорок заключенных, которые потом и хоронят. Тянут они эту платформу и сбрасывают тела в яму – шурф, затем ногами утрамбовывают. У трупов руки отламываются, как ветки от деревьев.

Сам же лагерь Нарым – бараки еще царских времен, шестьдесят тысяч заключенных. По углам – вышки, на вышках – стрелки, по четыре человека на каждой. Прожекторы просвечивали бараки насквозь. Стражникам было видно все. Мы их называли полканами.

Доманов часто говорил:

–"Все равно уйду. Хоть несколько дней проведу на воле.

Однажды в бараке его не оказалось. Справки наводить было опасно: попадешь в карцер, а это – конец. Больше я о Доманове не слышал.

Вернувшись домой после войны, я встречал ребят с хуторов Мигулинского и Мрыхинского. Никто из них Доманова не знал. А вот недавно в справочнике нашел о нем сведения. После побега он пробрался на Кавказ в станицу Романовскую. Когда фашисты оккупировали станицу, он создал казачий отряд и сотрудничал с немцами. С ними же Доманов уехал и воевал на их стороне в Некрасовской армии. С одной из ее частей он оказался после окончания войны в английской оккупационной зоне союзников на территории Германии. Черчилль приказал передать всех русских Сталину. Сотни тысяч людей были переправлены в СССР. Были там и эмигранты первой волны, и бывшие советские военнопленные, узники фашистских лагерей, и те, кто воевал на стороне немцев. Потом многие из них погибли в лагерях НКВД. Некоторые попали в Бутырскую тюрьму. Генералы Краснов, Доманов и другие, всего семнадцать человек, закончили свой путь в Лефортовской тюрьме – всех их повесили...

В Нарыме я понял, что нужно экономить силы. Стал нарочно отлынивать от работы, и меня отправили на этап в новые, только что открывшиеся лагеря. Люди из сельской местности легко поддавались агитации, старались хорошо работать, чтобы заслужить освобождение, но никто из них не выдерживал, они погибали. В тюрьмах люди тоже попадали на эту удочку.

Через ряд лагерей попал я в Магадан. Везли нас туда из Охотского и Японского морей в таких условиях, что черт не выживет. А из Магадана я случайно попал в Москву. Если бы не тот случай, я бы погиб. Работали мы в Магадане на стройке. Мороз был лютый, ветер обжигающий. Одежда плохая, ничуть не грела. Заключенные падали с лесов в снег, как мороженые воробьи, их никто не подбирал, заносило снегом. Весной, когда снег сходил, убирали трупы. Меня ждала та же участь. И вдруг из Москвы прислали самолет за двумя генералами по делу Якира, для доследования и очной ставки. Меня, ничего не объясняя, повезли в Москву вместе с ними. Привезли сразу на Лубянку – и в камеру. Там про меня на время забыли. Я отсыпался, отогревался. В общем, после Магадана это был просто санаторий. А потом мне устроили очную ставку с Живых. Он жил по моим документам, по ним и попался.

Этот Живых был сыном походного донского атамана Назарова при Каледине. Когда Каледин застрелился в 1918 году в Новочеркасске, Назаров сменил его на должности атамана Войска Донского до избрания Петра Николаевича Краснова. Жена Назарова затем вышла замуж за красного комиссара Живых в Новочеркасске. Так вот этот сын Назарова, по отчиму -Живых, был какое-то время в заключении на Беломорканале, за родного отца отбывал срок. Бежал оттуда с жуликами в Москву. Отчим отправил его в Новочеркасск, затем – в Ростов, затем – в Вешенскую, сделал ему хорошую характеристику. Было ли у него учительское образование, я не знаю. Но прислали его к нам в качестве директора педучилища. Училищу явно не везло. С момента его открытия в 1931 году за три года сменилось несколько директоров. Меня тогда одновременно с Живых направили в это училище преподавать историю, и я принес ему свои документы на оформление, в том числе и паспорт. Был уже конец рабочего дня, и Живых предложил мне зайти утром. В тот же вечер он узнал, что его собираются арестовать, и со всеми моими документами, с зарплатой преподавателей всего училища за прошедший месяц, которую он должен был выдать на следующий день, бежал через окно, когда за ним пришли.

Много хлопот доставил мне тогда этот Живых. Пришлось восстанавливать документы, проходить проверки. В общем, место я тогда потерял, взяли другого преподавателя. А я, проработав некоторое время учителем в школе, стал заведующим РКШ (районной крестьянской школы), с этого поста и был взят как контрреволюционер. Тогда я и представить себе не мог, что именно этот случай с Живых спасет меня от лютой смерти в Магадане. Что было с ним потом, я не знаю.

Из Москвы меня отправили в другой лагерь. Попал я в лагерный пункт, где Нарымская тайга смыкается с Васюганью, – болотистый край. Работали мы там на лесосплаве...

Сплавляли по одному бревну, что создавало заторы по руслу реки. Однажды бросили нас на разбор затора – две бригады по 60–70 человек. Почти все тогда погибли. Меня, оглушенного, избитого бревнами, занесло в протоку. Протока шла в пойму реки. Мне удалось схватиться рукой за пихту. Постоял на коленях, дрожа всем телом. Вторую руку поднять не мог, снова ухватился правой, пополз на коленях по мху, оказался в траве, в папоротнике.. Лег я на спину, пролежал так какое-то время, попытался встать, но снова свалился в воду. Вдруг меня окликает кто-то. Смотрю – зек, его тоже выбросило в протоку. Оказались мы из соседних бригад. Он сибиряк из города Барнаула, возвращаться в лагерь не хотел.

–"Если хочешь жить, пойдем со мной. Хоть последний вздох сделаем на воле!

Три дня мы блуждали по тайге, собирали саранки. Это многолетнее растение, называется оно кудреватая лилия. Корнеплоды саранки в виде луковиц, а на вкус – вроде репы, но много есть без хлеба нельзя: тошнит, начинаются рези в животе. Ели мы и молодые шишечки лиственниц, и побеги черемши.

Набрели на охотничью избушку, низкую, покрытую землей.

–"Теперь мы живем, – сказал мой приятель, – там должны быть соль и сухари.

Вошли. Стол был большой, видно, на нем и спали. Тут же были ложки, чугунки. Он нашел кошелку с сухарями, соль в тряпочке. Сутки примерно мы пробыли там. Отдохнули.

–"Давай рыбки поймаем, – предложил он.

Поставили мы сеть, вентерь. Шел язь, несколько щук тоже удалось поймать. Нашли мы в избушке котелок, таганок. Начал мой спутник разводить костер в избушке.

– Зачем в избушке разводишь? – спросил я.

– Стрелки заметят дым, – пояснил он, – тогда нас вмиг найдут.

Сварили мы уху. Поели. Поспали. На следующее утро поднялись и пошли.

–"Хоть скрипи костями, а иди, – сказал он мне. – Назад дороги нет.

Через три недели мы дошли до Сибирской железной дороги Москва – Владивосток, очутились на станции, вернее, полустанке «Озерная». Из будки вышел старик стрелочник:

– Куда вас черт несет?

– Нам надо в Москву.

–"Вы, как медведи, вас сразу схватят. С Дальнего Востока идут поезда военные, на подъеме можно подцепиться и поехать на ступеньке. Дотянет до Уральской станции и остановится.

Вскоре подошел поезд, замедлил ход. Я вскочил раньше, а мой приятель – в другой вагон. Больше мы с ним не виделись... За спиной у меня был мешок с кедровыми орехами. Доехали до станции. Открыли тамбур. Военные стали выходить. Один полковник подошел ко мне и спросил:

– Откуда ты?

– Да я из заключения, освободили меня.

– Должны быть документы. Что же ты так едешь?

Подошел милиционер:

– Ты беглец? Документы!

– Нет, потерял.

–"Пойдем восстановим. Восстановили. Отправили меня в тюрьму в Новосибирск. Там я уже был на этапе, проходил санобработку. А потом опять попал в Нарым, где Сталин был когда-то в ссылке: 50 километров с лишним от Томска. Затем я бежал из Нарыма. Об этом у меня есть стихи «Река Кеть».

Нарымская тайга дикая, бурелом. Это был мой последний лагерь и третий, последний побег.

Бежали со мной еще двое заключенных. Погоня гнала нас до берега, прижали к самой реке. Стреляли. Двух убили сразу, и они попадали с отвесного обрыва в реку. Меня ранили в голову. Лицо залило кровью. Деваться было некуда – решил прыгать вслед за убитыми товарищами и притвориться мертвым. Упал, стал сползать с обрыва, но сорвался и тут же завис на корнях дерева, выступавших из отвесного склона. Коряга ободрала мне бока и спину.

Река была с излучинами, кипела, бурлила. Меня спасли проплывавшие мимо чалдоны. Они шли на больших плотах: на них и спят, и пищу готовят. Это славянские племена, попавшие в Нарымскую тайгу давно, но сохранившие древний язык. Говорят они вроде по-русски, но не очень понятно, как-то врастяжку: «Ты-ы, па-а-ря, чо-о?». Не помню, как я оказался на плоту, был без сознания. Очнулся – лежу на соломе в тряпье, в бревенчатой избушке. Меня покормили, обмыли, переодели: кое-что нашли, что-то сняли с себя. Женщины у них ласковые, заботливые, выходили меня.

Доплыли мы до того места, где плоты расформировываются и лес извлекают на берег, увозят на заводы. Чалдоны дали мне гражданскую одежду, снарядили в путь. Это было в поселке Чулим. Из этого поселка перевезли они меня на другую сторону реки, и пошел я вверх по Кети...

И снова попал я в Омск. Пошел на вокзал. Выглядел я аккуратно, чистенько. Встретился мне там директор школы. Он поверил, что я тоже учитель. Чалдоны дали мне тогда сто рублей. Он достал мне билет, и я уехал в Москву. Ехал голодно, скромно, экономил деньги.

В Москве я направился на Сухаревский рынок. Купил там кепку. На глаза надвинешь – не так приметен. Один, видно, зек подошел ко мне и предложил отдать ему кепку, не то, мол, сами снимем. Я на блатном жаргоне ответил, что я такой же, как он. Но он понял, что я не жулик.

–"Ты отсюда уезжай, а то наша братва тебя сразу раскусит.

Мне не хватило трех рублей. Одна добрая старушка сжалилась и дала мне эти деньги. Она спросила меня:

– Куда едешь?

– В Вешенскую.

– К Шолохову?

–"Нет, но он там живет. Перекрестила меня. Мне тогда было 32 года, а взяли меня, когда мне шел 28-й. И вот уже начало июня 1941 года.

Приехал я в Миллерово. Вторым секретарем горкома партии был там Никита Семенович Боков. Мы росли с ним вместе, он бахчевником сидел в хуторе Семеновском. Сразу к нему я не пошел... Поднялся на железнодорожный мост. И в этот момент мною овладела такая гнетущая тоска, безысходность: куда я иду, ведь схватят, вернут обратно и добавят срок, все равно мне конец. Какой-то парень оттолкнул меня от перил, когда я решил броситься вниз головой с моста.

– Ты что это, – спросил он, – жить надоело?

– Что же ты меня оттолкнул? Бокова знаешь?

– Того, что в горкоме?

Так я узнал, что Боков работал тогда в горкоме, а перед моим арестом он был председателем горпо. Все же решился идти к нему. Пришел в горком и обратился к секретарю, молодой женщине:

–"Доложите Бокову обо мне. Он знает, кто я.

Но тут он сам вышел и сказал ей:

–"Нина, отпечатайте в трех экземплярах этот документ.

Меня он сразу не заметил. Я к нему:

– Слушай, Никита!

– Андрей! – он сказал это таким тоном, что я не выдержал и заплакал.

Люди вышли от него, кабинет был свободен.

– Заходи ко мне. Откуда ты взялся? У тебя же срок был!

– Срок закончился.

– Ты спешишь? Ты голодный?

– Я сыт, – сказал я, хотя не помнил, когда ел.

Мне не хотелось пользоваться его услугами, хотел получить деньги на билет и сразу же уехать. Но тут его вызвал первый секретарь, и он ушел.

«Ну вот, попусту время потратил», – подумал я. Но он вскоре вернулся и дал мне свой домашний адрес.

– Иди, там тебя покормят.

– Дай мне немного денег на билет, – попросил я.

Он дал мне пять червонцев и сказал:

–"Буду в отпуске, зайду к тебе, поговорим обо всех деталях.

От Миллерова до Вешек сто сорок километров. Билет стоил один рубль 75 копеек. В буфете я взял хлеба, яиц, попросил соли. Съел немного на голодный желудок. Пошел на автовокзал. Билет я купил не до Вешек, а до Базков. Доехал. Иду и плачу. Шедшие навстречу мне женщины, мужчины спрашивали:

–"Что, молодой человек, плачешь?

А я шел вдоль поляны, где был когда-то объединенный пионерский лагерь – первый лагерь, и я был первым его начальником в 1929 году. Был я когда-то и первым пионервожатым в Вешках, первым секретарем вешенской комсомольской организации. Чередой промелькнули, как на экране, эпизоды моего детства, юности, все муки лагерей, тюрем, Бутырка...

Родился я в хуторе Дударевском Вешенской станицы в 1908 году. Потом отец построил курень на краю станицы, и мы перебрались туда. В этом доме я живу и по сей день. Все детство мое и юность прошли в Вешках. Здесь я учился, окончил школу второй ступени, работал инструктором в Вешенском райкоме комсомола.

Теперь в Боковской свой райцентр, а тогда в 1929–30 годах Кар-гинская и Боковская входили в Вешенский район. Костя Каргин в те годы жил и учительствовал в Каргинской, там мы и познакомились. Осенью 1929 года я уехал учиться, в Ставропольский (Северокавказский краевой) пединститут. Вскоре меня отчислили за чтение стихов Сергея Есенина на студенческой вечеринке. Есенин был тогда запрещен как поэт кулацкого толка. Обратился я за помощью к Михаилу Шолохову, тот уже обладал властью, помог мне восстановиться. С тех пор я Шолохова боготворил до случая с И.Г.Шевченко.

Окончив в 1933 году институт, вернулся я в родную станицу, работал учителем, в 1934–35 учебном году заведовал районной колхозной школой – РКШ. Школа готовила специалистов для села: трактористов, зоотехников, бухгалтеров. Существовала она на взносы колхозов и совхозов, со своими задачами справлялась – растила новое грамотное поколение сельских тружеников. Тогда, в августе 1935 года я выступил в районной газете «Большевистский Дон» со статьей «Что дает колхозная школа», где рассказал о целях и задачах школы, ее нуждах, трудностях и успехах.

Вспомнилось мне и Вешенское восстание 1919 года. Мне было одиннадцать лет. Стояли мы с матерью на улице, а мимо нас вели группу пленных красноармейцев на расстрел. Казаки жестоко ответили на репрессии со стороны большевиков. Старые конюшни в Вешенках были наполнены пленными. Оттуда слышались стоны и рыдания... Матери моей стало жалко одного молоденького красноармейца, и она тайком протянула ему кусок хлеба. Казак-конвоир заметил и сказал:

–"Отдай лучше хлеб своим детям, а ему он уже не пригодится.

Вспомнил я и тридцатый год – раскулачивание... Когда в 1905 году были организованы отрубные хуторские хозяйства, многие казаки зажили хорошо. В 30-м году их всех раскулачили. Мои бывшие одноклассники, дети «кулаков», опасаясь репрессий, уезжали из Вешек как можно дальше.

...С час я сидел и плакал. Потом встал и пошел к Дону, искупался, немного успокоился.

Возвращение к Дону после долгой разлуки с ним всегда особая радость для дончака-казака. Кто родился и вырос на Дону, всю жизнь несет в себе особое чувство к нему.

Зеленоватая волна ласкала белесый песок, кудрявилась по самой кромке, откатывалась, роняя обрывки тонкого пенного кружева, и обновленная набегала вновь...

Пошел я вдоль берега к мосту, вышел на дорогу. По пути встречались мне разные люди, даже знакомые, но не узнавали меня. Один вдруг окликнул:

–"Дрюня, это ты?

Узнал я в нем своего смертного врага. Он был сексотом, агентом НКВД, всех нас пересажал – Тютькин Андрей Иванович. Свою жену Катю бросил с двумя маленькими детьми. Я верил ему, как другу, а он доносил. И все это потом фигурировало на допросах в обвинительных материалах. При обыске у меня изъяли все книги Покровского, Зиновьева, Троцкого, Лукина-Антонова, Каменева, Джона Рида, – все забрали и уничтожили. Изъяли книги Достоевского, Лермонтова, Гоголя, Блока, Есенина и даже «Евгения Онегина» Пушкина.

Тютькин удивленно спросил:

– Ты как тут оказался?

– А тебе надо, чтобы я здесь больше не оказался?

– Ты прости, Андрей, я не виноват. Но если бы не делал того, что делал, меня бы не было в живых.

– Извини, мне некогда с тобой разговаривать.

– Я не могу не объясниться с тобой.

Я не стал с ним больше разговаривать и ушел.

Дома меня не ждали. В письмах из лагеря цензура все вычеркивала, кроме «здравствуй» и подписи. Письма не запечатывали. На отвороте конверта мы должны были написать номер статьи, по которой отбывали срок. Позже у меня был курьез: на письме с фронта я машинально написал: «58/ 10-11, срок пять лет». Я уже был командиром стрелковой роты. Меня вызвали к командиру взвода. Он спросил: «Что это за шутки?» Я сказал всю правду, что был в заключении, но освобожден по истечении срока.

...Пошел я к дому, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. Вошел во двор. Тишина. Безлюдно. Жена была на работе. Дома, кроме маленького сына, который родился после моего ареста, никого не было. Увидев меня в окно, он вышел, посмотрел на меня сердито и недоверчиво. Я спросил его:

– Когда мамка придет?

– А ты кто такой?

– Я твой папа.

– Нет, ты не мой папка. Мой папка в сундуке лежит, а тебя я не знаю, ты, наверное, жулик.

В сундуке лежала моя фотокарточка, которую ему иногда показывали. Тут я не выдержал и зарыдал: родной сын не принимает, гонит прочь как жулика. Хорошо, что меня никто не видел в тот момент. Вскоре пришла моя мять, когда узнала меня, ахнула, заплакала, провела в дом, сбегала за женой. О моем возвращении никто больше не знал. Неделю прожил я дома, и началась война.

Секретарем сельсовета была тогда наша приятельница Тоня Марфина. Жена пошла к ней, и они записали меня без документов на учет по хозяйственной книге. Из этой книги военкомат брал списки для мобилизации. Вызвали меня по повестке, постригли под машинку и отправили в Миллерово.

Попал я в военный лагерь под Белой Калитвой, в военную школу, как имеющий высшее образование. О том, что я имел срок, пока еще никто не знал. Готовили нас три месяца. Накануне окончания провели чистку: детей раскулаченных, а также тех, кто был в заключении, и меня в том числе, отчислили. Попал я в свой взвод рядовым. Отправили нас на фронт в начале сентября, оказался я на Западном фронте. Под Харьковом в мае 1942 года мне повезло – удалось отойти, не попал я тогда в страшное окружение. Оказался в 62-й Армиии, 192-я стрелковая дивизия, 604-й стрелковый полк, 3-й батальон автоматчиков.

Первый бой под Сталинградом наша батарея принимала под Суро-викино на горе Лысой. Командовал им генерал Колпакчи, после чего его сняли за неудачное сражение и назначили генерала Чуйкова. Затем нас расположили на станции «Садовая» в пионерском лагере. Наша дивизия снова встретила бой. В хуторе Ельшанки я попал в плен, как раз в тот момент находился в буераке в медсанбате. Взяли в плен и весь медсанбат. Я кое-как ходил: был контужен. Нас под конвоем пригнали в станицу Верхне-Чирскую. И влились мы в громадную массу военнопленных, не менее десяти тысяч человек.

Немцы оградили нас простой бельевой веревкой, но по периметру поставили пулеметы и предупредили: «Если кто прикоснется к веревке, –откроем беспорядочную стрельбу». Они над нами шутили: бросали корку хлеба, мы кидались на нее, устраивали кучу-малу, нечаянно кто-то касался веревки, а пулеметчики открывали стрельбу по толпе. Немцы хохотали над нами: «Рус швайн, ха-ха-ха!» и нас же заставляли растаскивать убитых.

Потом я попал на этап в 300 человек. Группу отсчитали, пришел русский переводчик, спросил: «Кто юда, кто цыган, кто коммунист – шаг вперед!» Автоматчики тут же на месте расстреливали.

Я оказался стриженым русским солдатом. Нас отправили по направлению к югу, погнали в хутор Ковылинский Обливского района. По дороге и на стоянках женщины приносили нам пищу – немцы не возражали. Заговорил я с одной, спросил о муже. Она сказала:

–"Вас гонят в Миллерово, там есть лагерь для пленных.

Через три дня мы оказались в станице Боковской, где я бывал когда-то с комсомольской агитбригадой «Синяя блуза». Потом, работая директором РКШ, часто ездил сюда в командировки.

Немцы расположили нас возле Чира на водопой, охраняли не очень бдительно, заигрывали с местными девчатами, шедшими к колодцу. Нас было трое: воронежский, липецкий и я – решили бежать. Поползли мы по-пластунски. Немец как раз в это время остановил девушку и разговаривал с ней. Мы по тугаю, по камышам выбрались на противоположный берег Чира, попали во двор. Вышел старик с бородой, Фомин Прокл, и спрашивает нас:

– Зачем ко мне пожаловали?

– Сбежали с немецкого этапа. Чем поможешь?

– Никакой одежды нет. Подождите, схожу к соседке, у нее муж в армии.

Выходит женщина, гляжу – Анастасия, вместе работали, она была звеньевой в пионерском лагере.

– Настенька!

– Андрей!

– Хватит слезу пускать. Неси одежду. Люди они подозрительные, зараз заберут и к стенке поставят, – сказал старик.

Она принесла груду тряпья. Оделись мы: длинные рубахи, короткие штаны. Приобрели гражданский вид. Прокл унес нашу одежду. Вернулся. Посмотрел на нас, покачал головой:

–"Куда они пойдут, заросшие такие? Бабы, принесите им бритвы.

Бритвы были старые, запущенные, но кое-как мы побрились.

–"Теперяча, молодые казаки, выдавайте себя за косарей.

Он дал нам косу, лопаточку. Пошли мы как косари. Немцы не обратили на нас внимания. Наша цель была попасть в хутор Грачи. Там работал в МТС Боков Семен Семенович – муж моей сестры, брат Никиты Бокова, второго секретаря горкома, который помог мне в Миллерове. Пришли мы туда, и здесь я увидел следы пожарищ на месте конторы.

–"Уходите отсюда, ребята, здесь комендатура, – сказала нам молодая женщина.

Дошли мы до соседнего хутора, где жила сестра, а там немцы. Мои спутники говорят:

–"Мы не пойдем в пасть к врагу.

Они пошли в другую сторону, больше я их не видел. Подошел к калитке. Сестра гладила белье во дворе. Я поздоровался с ней. Она меня не узнала, не отрывая взгляда от белья, сказала:

–"А врать и не думай! Я знаю, что вы тут все русские солдаты.

Я не выдержал и заплакал: родная сестра не узнает! Она обернулась:

– Дрюня! Дрюнюшка!

–"Маня, Маня, пух-пух-пух! – воскликнул немец, увидев, что их белье под утюгом загорелось.

– Муж? Плен, солдат?

–"Нет, местный тракторист.

Подошла ее дочь Нина, начала переводить, она училась в десятом классе: сообразила, сказала, что я эвакуировался с трактористами.

– А где трактор? – спросил немец.

– Трактора немцы забрали, а нас отпустили.

Минут через десять подошли еще немцы, человек десять, стали поздравлять:

–"Маня, Маня, брат, шнапс!

Ночью немцы несколько раз проверяли, что я делаю. Потом один по-русски, видимо, сам русский, тихонько сказал мне:

–"Ты уходи отсюда, голову им не морочь, а то тебя заберут. Оберлейтенант уже приказал отправить тебя утром в лагерь.

Когда он ушел, сестра сказала:

–"Пойдем в Козырек.

Пришли мы к ее знакомым в этот хутор, он в стороне от Грачей. А через два дня отец хозяйки приехал и забрал Маню. Я же до прихода наших жил там, то есть до середины ноября 1942 года. Тогда был прорыв наших войск в Павловске. Нас много таких было: скрывались под видом мастеровых. Староста покровительствовал нам, выдавал за косарей. Жили мы в хуторе на покосе, питались нормально: чтобы немцам не досталось, все несли и отдавали местные жители нам. Я даже поправился.

И вот вновь очутился я под Сталинградом. Во время Сталинградской битвы отморозил пальцы ног. Долго потом мучился.

Когда я снова попал в действующую армию, взяли меня в качестве писаря роты. Вел я там содержательные беседы с командиром на темы истории и литературы. Командир роты автоматчиков назначил меня старшиной, эта должность была вакантной. Я был в чине рядового, а по должности – старшина. Так я дошел до Мостков на Украине.

Пришел как-то в расположение нашей роты генерал-майор Сватов, а командир отсутствовал. Я строго по уставу построил роту капитана Шаграя.

– Докладывает гвардии рядовой старшина Дударев.

–"Я приказываю присвоить тебе звание старшего сержанта, – сказал Сватов.

...В Венгрии была у меня встреча с пленными власовцами. Это были наши русские люди, обманутые и преданные. Мы несли караул у большого моста. С другой стороны реки показалась длинная колонна военнопленных. Их направили на мост. Когда они дошли до середины, с нашей стороны по команде какого-то майора на мост ринулись танки, в рядах власовцев началась паника. Это была страшная картина. Пленные бросались в реку с моста и либо тонули, либо разбивались. По ним стреляли с берега и добивали. Другие оказались под гусеницами танков. За все годы войны и лагерей я не видел ничего более ужасного: русские люди давили жестоко, зверски своих же русских солдат.

Хруст раздавливаемых костей, густой запах крови. Кишки наматывались на гусеницы, и танки шли, стуча о мост мертвыми головами. Потом солдат нашей роты заставили мыть мост.

На следующий день приезжало армейское начальство, допрашивали свидетелей, возмущались чудовищной расправой над пленными... Я только недавно перестал кричать по ночам во сне, все виделись эти кошмары. Жена знала об этом и, как только я начинал кричать, тут же будила меня.

А кончил я войну капитаном. На границе с Германией под Веной сделал последний выстрел. Но ужасы этой войны до сих пор преследуют меня.

После войны

Вернулся я домой. Заврайоно работы мне не давал: «Пусть решает райком». Второй секретарь Вешенского райкома сказал:

–"Хоть у тебя двенадцать правительственных наград и пять орденов, а работы по специальности мы тебе дать не можем. Иди на лесопилку рядовым плотником.

Пришел я домой, рассказал жене. Она и говорит:

–"Не ходи туда. Там набрали одних пьяниц и хулиганов.

Дошел слух обо мне до Николая Васильевича Родина, заведующего Базковским районо. Он взял меня инспектором.

Я работал старательно, перенимал опыт, пять общих тетрадей законспектировал. Заведующий облоно оказался моим бывшим командиром, поддержал меня.

После войны в 1946 году мне опять пришлось иметь дело с ростовской тюрьмой НКВД. Случилось так. Был у нас Петр Антонович Попов с хутора Пигаревского, хороший друг Константина Ивановича Каргина. Он был внештатным сотрудником журнала «Крокодил». Ради встреч с Костей ходил он пешком в Вешки. Костя был для него образцом, идеалом. После войны Попов попал в лапы СМЕРШа. Взяли его за то, что работал во время войны в редакции газеты у генерала Власова.

Арестовали его в 1946 году. Тогда мы с ним работали инспекторами Базковского районе, проверяли средние школы района: я – русский язык, историю и географию, а Попов – химию, биологию и пение. Однажды после проверки нужно было что-то выяснить по работе. Петр Антонович сказал:

–"Я схожу в районо.

И пора бы ему уже прийти, но пропал человек... Через несколько месяцев приехали из СМЕРШа к его жене. Сделали обыск. Попов находился в это время в Ростове-на-Дону. Как раз в то время я ехал в командировку в Ростов. Жена Петра Антоновича передала для него посылку: кусочек сала, хлеб, несколько кусочков сахара. Моя жена зарезала индейку, сварила ее и еще сала дала. Я набрал много продуктов.

Были у нас тут в Вешках раньше купцы Благородовы. Один из их потомков работал в 46-м году в Ростове директором школы и инспектором облоно, курировал Вешенский и Боковский районы. Зашел я к нему и узнал, где находится СМЕРШ. Он отговаривал меня идти туда.Дверь замаскирована под колонну, сразу не найдешь. На мне был китель с наградами, брюки галифе цвета хаки, сукно – подарок советским офицерам от Элеоноры Рузвельт, жены американского президента. Нашел я эту дверь, в ней было окошко «волчок» – один глаз торчит. Постучал я. «Волчок» открылся.

– Что нужно?

– Я к дежурному по поводу одного человека.

– Заходи.

Охранник позвонил. Пришел дежурный, майор.

– Какое дело?

– Мне нужен Попов Петр Антонович.

– Идите к следователю, комната 26.

На двери комнаты табличка: «Майор Титов». Постучал. Вошел. Посылку он принимать отказывался. Попов находился в тюрьме по адресу Малосадовая, 144... Посылку привез я обратно и вернул жене Попова. Петр Антонович был освобожден уже при Хрущеве.

Потом я работал в станице Обливской, в Аксае. Там жил и преподавал историю в средней школе донской писатель Александр Николаевич Скрипов. Мы дружили, но о Константине Ивановиче Картине речь не заходила. Я не знал, что они были друзьями со студенческих лет, а то бы эта тема нас еще больше сблизила. Скрипов подарил мне только что вышедшую свою книгу: стихотворный перевод «Слова о полку Игореве».

– Андрей Георгиевич, а у нас ведь тоже есть дома такая книга. Летом 1957 года мои родители ездили к Скрипову и брали меня с собой. Скрипов очень обрадовался нам. Долго разговаривал с моим отцом, потом принес две новенькие книжки и сделал дарственные надписи: на одной – отцу, на другой – своему другу Косте, моему деду. Хотя дед считался пропавшим без вести, все мы верили, что он жив. А через два года он действительно вернулся на Родину из Австралии.

– Да, – сказал Андрей Георгиевич, – с Костей мы виделись в 1964 году: он приезжал в Вешки за справками, оформлял документы для пенсии. О многом мы тогда не успели поговорить, он торопился домой в Новороссийск. Больше я его не встречал. Жаль его. Какого человека сгубили, какая яркая, светлая личность... Моя жизнь тоже подходит к последней черте. Не так давно схоронил жену. Год ходил к ней на могилу каждый день, сидел там подолгу, никак не мог привыкнуть к мысли, что ее уже нет рядом. Теперь хожу реже – силы не те, да и не вернешь ничего. Я измучился душевно, стал безжизненным сухарем, к уходу из жизни морально готов.

24 июля 1994 года мы расставались с Андреем Георгиевичем и надеялись на новую встречу в следующем году. Увидеться не пришлось. Ровно через три месяца 25 октября он ушел навсегда. Большой и трудный путь прошел человек, вынес все испытания, выпавшие на его долю. Мне он верил. Я была его последней надеждой, ниточкой, связывающей его с будущим. Могу ли я умолчать обо всем, что он мне поведал? Такова была жизнь. Он шел по ней и не мог не плакать.

2001 год