И.А.Родионов «Тамба»



Опубликовано в сб.: «В память I-го Кубанского похода»
под редакцией Б.И.Казановича, И.К.Кириенко и К.Н.Николаева
изд. Главного Правления Союза Участников I-го Кубанского Похода

Не буду описывать подробностей, как я выбрался из Новочеркасска в памятный мне вечер 12 февраля (ст. стиля) 1918 года, когда красные казаки под предводительством изменника – войскового старшины Голубова – уже входили в областной город Войска Донского. Это слишком удлинило бы мой рассказ. Начну с того момента, в который я в тот же вечер попал в станицу Аксайскую, верстах в 25-ти от Новочеркасска, в сторону Ростова.

Мой возница хохол, взявшийся меня доставить из хутора Александровского в Аксайскую (верст 8–9), у въезда в станицу решительно заявил мне, что дальше не поедет.

Как ни упрашивал я его довезти меня до станицы Ольгинской, в которую сегодня из Ростова отступила Добровольческая армия, как ни обольщал я его высокой платой, оробевший хохол ни за что не соглашался.

– Разве ж можно туда ехать теперь? – резонно говорил он. – И в прежние то времена, когда настоящее начальство было, случалось, что на тамбе (дамбе) по ночам людей убивали и грабили. А теперь што ж?! У всякого лихого человека руки развязаны. А сколько их теперь расплодилось! Не поеду. Мне своя голова дороже денег.

Нечего делать. Я слез с дрог, расплатился с возницей и, поднявшись на железнодорожную насыпь, решительно зашагал по путям к вокзалу. Не успел я сделать и двух десятков шагов, как был остановлен часовым.

Между нами произошел короткий разговор.

– Вы кто такой и куда путь держите? – вежливо спросил он меня.

– Я – казак, иду в Добровольческую армию.

– Но она давно уже прошла в Ольгинскую…

– Как давно?

– Последняя часть перешла через Дон часа полтора-два назад.

До этого у меня была слабая надежда пристать в Аксайской к какой-нибудь команде добровольцев, теперь эта надежда рушилась.

Мое положение осложнялось тем, что в Ольгинской я никогда прежде не бывал и знал только, что от Аксайской до Ольгинской с давнишних времен вела деревянная дамба. Но как ее ночью найти?

– Как жаль! – сказал я. – Но мне все-таки во что бы то ни стало надо туда. Как мне пройти на дамбу?

– Идите прямо по путям. Она в другом конце станицы.

– Далеко отсюда?

– Верст около двух будет.

Я всмотрелся в своего собеседника.

Лицо молодое, серьезное, внушающее доверие и интеллигентное.

Оказалось, что передо мной стоял студент.

– Как же вы здесь остались? – решился я предложить ему вопрос.

– Мы, аксайцы, держим нейтралитет, теперь охраняем станицу.

Я не вытерпел.

– Ох, уж знаю, чем пахнут эти нейтралитеты!

Молодой человек слабо улыбнулся.

– Так старики решили.

Мне еще долго пришлось лавировать между загромождавшими пути вагонами, платформами, погасшими локомотивами, какими-то разбросанными тюками, пока я добрался до вокзала, расположенного ниже насыпи и совершенно скрытого в темноте.

С той стороны доносился гомон казачьих голосов.

Я остановился.

– Скажите, станичники, – закричал я сверху в темноту. – Как мне пройти на Ольгинскую?

Гомон утих.

Через мгновенье я услышал явно враждебный, грубый хамский голос:

– Коли ты идешь на Ольгинскую, значится, дорогу знаешь. Какого же дьявола ты спрашиваешь?

Как только кончился вопрос, я, не теряя ни секунды, в свою очередь не менее вызывающе и грубо пустил в темноту моему невидимому собеседнику тоже вопрос:

– А ты Москву знаешь?

– Знаю … – послышался неуверенный ответ.

– А дорогу туда найдешь?

– А черт ее … нашто она мне … – уже в явном замешательстве выпутывался грубиян.

– Какой ты, я вижу, умник! – с явной насмешкой отрезал я.

Раздался взрыв хохота.

Я отлично понимал, что только находчивость, часто смелость, доходящая до дерзости, в положениях, подобным тому, в каком я очутился, могут вывести из затруднительного положения. Я же имел полное основание опасаться, что меня в каждую минуту могут задержать, хотя бы под предлогом выяснения личности. А раз эти люди держат «нейтралитет», то им ничего не стоит передать меня в руки большевиков. Понятно, что такая перспектива мне не улыбалась.

На насыпи со стороны вокзала под легкими, поспешными шагами зашуршал гравий, и передо мной выросла высокая, тонкая фигура казака в шинели, в папахе, с ружьем за плечами и шашкой при боку.

Его безусое молодое симпатичное лицо подергивалось от смеха.

– Вам в Ольгинскую надо?

– Да…

– Так идите прямо, никуда не сворачивайте, дойдете до тамбы, а там она приведет вас прямо в станицу…

– А далеко до дамбы?

– Да порядочно … версты с полторы наберется. Вот как увидите под насыпью пролет, а по самому Дону на снегу наезженную на ту сторону дорогу, так смело спускайтесь вниз и идите через Дон по этой дороге. Она приведет вас прямо на тамбу.

– А сколько верст до Ольгинской?

– Считают восемь.

Цифра вполне совпадала с ранее слышанной мной.

Я поблагодарил и пошел поскорее прочь, благословляя в душе судьбу за то, что пока все складывалось для меня довольно благоприятно.

Я продолжал свой путь, зорко осматриваясь по сторонам, боясь пропустить переезд через Дон и дамбу – единственную верную дорогу, которая может привести меня к заветной цели.

Я помню, что очень спешил. Но едва я сделал 200–250 шагов по железнодорожной насыпи, везде пролегающей здесь у самого берега Дона, как увидел на запорошенном снегом льду слабо темнеющую дорогу, теряющуюся на противоположном берегу.

На момент я остановился в раздумье.

Да, на той стороне Дона что-то чернело и слегка возвышалось над плоским берегом.

– Не это ли и есть дамба? – мелькнуло в моей голове. – Но ведь до нее 1,5 версты, а я едва ли и триста шагов сделал, – соображал я. – Как же так?

Я глянул вниз.

Прямо у меня под ногами зиял широкий пролет со сводчатым потолком.

– Ну, вот и пролет. Значит, на том берегу будет дамба. А насчет расстояния казак просто ошибся.

Но у меня оставался след сомнений.

Сам я по происхождению донской казак, служил в молодости в казачьих войсковых частях, был с казаками, во время минувшей европейской войны я имел множество случаев убедиться в том, насколько казаки превосходно ориентируются даже в совершенно незнакомой им местности и на глаз точно и метко определяют расстояния.

Но раздумывал я недолго, тотчас же с крутой насыпи сбежал вниз и очутился под железнодорожным пролетом.

О, радость! Наезженная по девственному снегу дорожка прямиком вела по реке к противоположному берегу.

Я бодро зашагал по льду, спеша поскорее перебраться через Дон, дабы моя черная фигура на белом фоне не привлекла чьего-либо враждебного внимания.

Когда я вышел на противоположный берег, то к своему разочарованию и крайнему огорчению даже и признаков какой-либо дамбы не нашел. Пологий берег обрамлялся густым бордюром низкорослых кустов лозняка, примятых и свежеполоманных на самом выезде с реки. В изломах лозин блестела даже белая, как снег, древесина.

– Куда я попал? Что же это за дорога? – задавал я себе вопросы. – Да, по-видимому, здесь провозили тяжести. А-а… – наконец решил я, – по всей вероятности добровольцы в этом месте переправляли через Дон свою артиллерию.

На этом я успокоился и продолжал свой путь.

Выбравшись из лозняка, я очутился на широкой, белой от снега поляне.

Дорога скоро оборвалась, точно куда-то сгинула. Я понял, что попал совсем не туда, куда хотел.

Возвращаться назад, в станицу, чтобы оттуда опять продолжать свои поиски спасительной дамбы, я, конечно, и не подумал, идти наобум ночью в совершенно незнакомой местности, когда весь край охвачен восстанием и небезопасно и, пожалуй, бесцельно. Что же делать? Не стоять же на месте? И я пошел вперед.

Меня тревожило то, что я не знал, сколько времени Добровольческая армия останется в Ольгинской. Хорошо, если она там сделает дневку, а если в эту же ночь снимется и двинется в степи. Где тогда искать ее?

Я ясно отдавал себе отчет в том, что спасение мое заключалось единственно в возможно быстром достижении Ольгинской. Значит, в моем распоряжении была только эта ночь до рассвета. И эти отмеренные мне судьбою немногие часы я должен использовать на то, чтобы успеть, во что бы то ни стало, присоединиться к Добровольческой армии.

И я шел наобум, думая только о том, чтобы не встретиться с одуревшими станичниками и особенно с иногородними, которые в последние дни подняли головы и оказались чуть ли не сплошь большевиками.

На небе не блистало ни одной звезды, и, хотя луны тоже не было видно, но свет ее чувствовался в том мглистом, поблескивавшем, прозрачном тумане, которым были окутаны окрестности.

После бесчисленных дней и ночей постоянных тревог, опасностей и людской толчеи я сразу ощутил тишину и покой поля. Только со стороны оставленной мною станицы доносились иногда отдельные ружейные выстрелы.

Я напрягал зрение, чтобы найти дорогу, но все усилия мои оказались тщетными. Я прошел уже от берега не менее полуверсты, как вдруг впереди меня замаячили какие-то темные пятна и, по мере моего приближения вперед, пятна эти все заметнее и заметнее темнели, вырастали и формировались. Скоро я различил две человеческие фигуры, несшие что-то длинное и большое, колыхавшееся в промежутках между ними.

Вероятно несут третьего, – подумал я. – Может быть раненого товарища. Но кто же эти люди? – пронеслась в моей голове опасливая мысль.

Незнакомцы несомненно тоже заметили меня и, опустив с плеч на землю свою ношу, обернулись в мою сторону.

Я уже видел, как оба бесшумно и поспешно скинули с плеч винтовки – один из них легко припал на колено, и оба направив дула своих ружей в мою сторону, замерли в выжидательном положении.

Я сразу понял, что судьба столкнула меня с людьми опытными в боевом деле: с колена в темноте целиться легче.

В окружающей тишине до моего слуха донеслось щелканье сперва одного затвора, а затем другого.

Я шел не укорачивая шага, сжав в руке единственное мое оружие – семизарядный браунинг самого большого калибра, с которым я не расставался во все время войны.

Я молчал. Молчали и незнакомцы.

Вокруг было ровное снежное поле, нигде ни кустика, ни даже сориночки. В случае перестрелки отступать было некуда, залечь не за чем. Я вспомнил, что у меня всего-навсего было тридцать патронов.

Прошло нескольких томительных мгновений.

Я приближался прежним шагом и уже ясно различал их фигуры в шинелях и косматых папахах.

– Кто идет? – раздался взволнованный и по выговору и по тембру явно для меня казачий голос.

У меня отлегло от сердца.

– Казак! – отвечал я.

Винтовки сразу опустились. Тот, который стоял на колене, живо вскочил на ноги.

– Ху, слава Тебе Господи! – продолжал прежний, окликнувший меня голос. – Нашего полку прибыло. Идитя скорее к нам. Вместе-то веселее будет. А мы уж было испужались, думали, не погоня ли за нами от большевиков.

Я приблизился.

Мои новые знакомцы были партизаны.

Старший из них с сухим лицом со свисавшими ниже подбородка усами и ястребиными глазами назвался Иваном Андреевичем Петровым. Его товарищ Гриша был совсем еще мальчик. По росту и сложению я дал ему все 16 лет, но ему шел всего только четырнадцатый.

То, что я издали в темноте принял за фигуру человека, на самом деле оказался огромнейшим чувалом, вплотную набитым всякой всячиной, который партизаны, прикрепив ремнями к дулу и прикладу винтовки, несли на плечах.

Мы пошли вместе.

Петров назвал мне довольно отдаленную отсюда станицу, откуда он родом и куда теперь он с Гришей пробирался.

Партизаны кряхтели и гнулись под тяжестью своей ноши. Особенно груз этот был не по силам мальчику.

Я предложил Грише заменить его.

Тот вначале отнекивался, но наконец, видимо, охотно согласился.

Только приподняв на плечо за дуло винтовки чувал, я на опыте убедился, какую большую тяжесть несли партизаны, Петров рассказал мне, что сегодня утром их воинская часть выдержала последний бой с большевиками под Новочеркасском, причем у них был убит командир, молодой казачий офицер, дельный и безумно храбрый, но беспутный кутила.

Я сообщил моему новому знакомому, что пробираюсь в Добровольческую армию, но никак не могу попасть на дамбу.

– Тамба? – воскликнул он. – Да она тут по правую руку от нас, ну в версте может с небольшим. – Он мотнул в ту сторону головой. – А на што она вам?

– Как на што? Мне надо в Ольгинскую.

– Пойдемте вместе. Тут вот недалечко есть хутор. В нем переночуем, а утром будете в Ольгинской.

– Нет. Мне терять времени нельзя. За эту ночь я должен добраться до Добровольческой армии, иначе боюсь, как бы она утром не ушла.Тогда, знаете, «ищи, свищи в поле ветра».

– Што правда, то правда. Только так скоро, – уверенно продолжал он, – она из Ольгинской не уйдет. Все-таки перед походом дневку сделает. Надо же и коням и людям хоть немножко дать отдохнуть. Ведь совсем замордовались.

– В том-то дело, что на войне все зависит от сложившейся обстановки. А мы с вами не знаем ее. Могут и не сделать дневки.

– Догнать завсегда можно. В крайности нанять подводу...

– Вам это легче, мне труднее. Вы – казак, я – офицер. Жители во всякую минуту могут выдать меня большевикам.

– Казаки не выдадут.

– Ну и казаки теперь хороши, выдадут за милую душу, а мужики и подавно...

– Мазы? Об энтих-то дьяволах и толковать нечего. Энтим только попадись в лапы наш брат-казак, особенно офицер, – тут тебе и каюк. Они сами все большевики треклятые. Нас, казаков, они ненавидють, готовы не то што шкуру с живого содрать, но и на огне сжарить. Да и казаки сопсовались. Прямо ни на што произошел народ...

Мы подошли к одиноко стоявшему среди ровного поля стогу.

– Уморился я, да и Гриша тоже, с ног падает. Давайте присядем тут, отдохнем, – предложил Петров.

Я согласился.

Мороза почти не было, но по степи гулял небольшой ветерок и было довольно свежо. Мы зашли с наветернной стороны и расположились на мягком сене.

Гриша тотчас же заснул как убитый.

Петров надергал из стога огромную охапку сена и со всех сторон обложил и накрыл им мальчика.

– Уморился до смерти малчишка, – вполголоса проговорил он. – Так то лучше будет, а то как бы не простыл. Долго ли?

– Это ваш сын? – спросил я.

Петров помолчал.

Улыбка нежности озарила его щетинистое обветренное лицо.

– Вроде как сын. У нас со «старухой» детей не было, Бог не послал. Так вот я нашел ей сыночка. Вот обрадуется. Гришины родители – новочеркасские казаки. Они в городе и живут. Там у них своя обсалюция: курень хороший, анбар, конюшни, кони есть, скотинка, курочки водятся и все такое. Мы с Гришей всю нонешнюю осень и зиму в одном отряде прослужили. Уж такой хороший малчонок! Прямо в одно ухо вдунь его, в другое выдерни. Безответный, слухменный. Теперя куда же ему деваться? Ведь он – партизан. Придут эти ареды, большевики, – к «стенке» поставят. Пропадет малчишка так ни за што, ни за понюшку табаку.

– Ну, такого-то маленького и к стенке? – усомнился я.

– Энтим сатанам рогатым все одно! – с сердцем перебил он меня. – Грудных младенцев не пощадят, а не то што...

Тогда я этому не поверил.

– Ну, почем же они узнают, что Гриша был в партизанах?

– Свои же суседи выдадут, донесут. Как же бы я его оставил? – помолчав, продолжал он. – Это было бы и от Бога грех, и от людей стыдно. Мне его жалко. Вот я его у родителев и выпросил. Сперва-то не отпускали, жилеють, своя же дитя кровная. Еле вымолил. Ничего. Будет моим сыночком. Все имение мое на него отпишу.

Тихо разговаривая, мы закурили, с наслаждением затягиваясь дымом табака и из осторожности пряча зажженные папироски в рукава.

– Чего же у вас и теплых перчаток нету? – спросил мой новый приятель, косясь глазами на мои руки в тонких лайковых перчатках.

Действительно, хотя одет я был очень тепло, но вышел из Новочеркасска совсем налегке.

Я был в черном романовском полушубке, легком и теплом, «охотницком», сделанном еще в благополучные мирные времена по моему заказу в одной из лучших скорняжных мастерских Петербурга. На голове у меня была огромная папаха, на ногах бурочные сапоги, обшитые кожей. Весь же остальной багаж мой состоял из пары кожаных походных сапог с высокими, до окраек голенищ поднарядами и кожаных шаровар, завернутых в башлык, который я держал под мышкой. Я рассказал, что попал в эти места совершенно неожиданно, что приготовленные мною в поход вещи: шинель, чемоданчик с бельем, папиросами, запасными патронами и с иной мелочью остались в санях одного генерала на Новочеркасском вокзале. С этим генералом мы собирались ехать вместе, но в последний момент разминулись, сообщил также, что в одной из окрестных станиц находится моя строевая лошадь, которую вопреки моему распоряжению по каким-то причинам мне не прислали, почему я и путешествую пешком.

Петров молча развязал ремни и, порывшись в своем необъятном чувале, вытащил из него новые пуховые перчатки.

– Прикиньте на руку, ваше высокобродие. Ежели подойдут, носите себе на здоровье. Должны бы подойтить.

Подарок пришелся как раз впору.

Закоченевшие на холоде руки мои сразу стали согреваться.

Также молча Петров вытащил из своего чувала толстые, доходящие до колен, шерстяные чулки, потом вещевую солдатскую сумку с наплечными ремнями, почти до половины наложил в нее банок с консервами и все это подал мне.

– Зачем? – удивленно спросил я.

– В походе все пригодится. А в сумочку положите сапоги и шаровары, а башлык накиньте на голову. Все-таки грева, теплее будет.

Я был и обрадован, и сконфужен.

– Послушайте, Иван Андреевич, ведь все это денег стоит.

– Каких? – перебил он, уставившись на меня лукавым взглядом. – За што купил, за то и продаю. Почему не поделиться с хорошим человеком?! Я это получил за пять пальцев. – Для наглядности он на момент растопырил всю свою пятерню перед моим лицом. – В Аксае разбили интендантские вагоны. Што спирту этого разлили. Горстями прямо с земли пили, паскудники. Ну и народ! А потом спирт загорелся. Што добра-то погублено, прямо страсть! Каждый, что хотел, то и тянул. И я вот вором сделался. Что ж греха таить. По нонешним временам сам с голоду сдохнешь и своих домачных уморишь, ежели все проморгаешь, – с досадой проворчал он, с ожесточением, натуго затягивая ремни на своем чувале. – Ну вот я и нахватал всякой всячины. Тут у меня с десяток пар боксовых ботинок. Прочные, как железо, топором не разрубишь. Сносу им не будет. Агличане на кораблях доставляли. Банок с разными концертами прихватил, рубашек, подштанников, перчаток, чулок, всего, что под руку подвернулось... Все пригодится.

– А третью винтовку зачем же?

– Запасная. На всякий случай. Времена-то теперь какие! Я и патронов целую кучу нагреб. Все равно не миновать воевать.

Во время нашего мирного разговора тишину ночи вдруг нарушили глухие звуки отдаленного залпа из двух орудий.

Нас это поразило.

Выстрелы раздались справа и сзади, с ростовской стороны.

Все приближаясь и замедляя движение, воздух прорезывался скрежещущими и шелестящими звуками летящих шрапнелей.

Мы невольно подняли к небу глаза.

Разрывов не было ни слышно и ни видно.

Прошла минута-другая и снова приблизительно с прежнего места донесся залп, снова запели и заскрежетали в воздухе, казалось, недалеко от нас, невидимые шрапнели, но как и раньше, разрывов не было.

Издалека, только с противоположной стороны донесся протяжный, тупой, как бы рассыпающийся пушечный выстрел. И снова все замерло.

– Это большевики с тамбы стреляють, – уверенно заключил Петров. – Наши зря тратить снарядов не будуть. А им што? Им не жалко. Они не наживали, награбили готовое, царское...

Отдохнув, мы разбудили Гришу и, подняв ношу на плечи, пошли дальше.

Однако куда мы идем? – спросил я.

– Да на хутор же. Там до утра перебудем, обогреемся и поспим у добрых людей, а утром видно будет, что делать. «Утро вечера мудренее».

– Нет, так нельзя, – не унимался я. – В эту же ночь я должен добраться до Ольгинской. Да вы знаете этот хутор?

– Признаться, не совсем, но тут вблизу хутор есть. Я тут недалечко ночевал раз.

– Когда?

– Это еще в первый бунт, когда нас гоняли в Ростов усмирять мазов и рабочих.

– Так это, вероятно, еще в девятьсот пятом году? – сказал я, не скрывая своего разочарования.

– Кажись, да. Да, в пятом и будеть. Опосля-то мне больше не доводилось в этих местах бывать. Ну и накрошили же мы их тогда тут на горке, по Садовой улице и на площади у вокзала. Страсть!

Мне было уже не до подробностей, как крошили мазов и рабочих. Как я ни вертел в голове, одна мысль из всех казалась мне единственно целесообразной – все-таки, во что бы то ни стало, поскорее отыскать мне дамбу, которая и приведет меня к заветной цели.

Мы прошли уже с версту, как вдруг очутились перед замерзшим Доном.

Но странно, мы были удивлены, что влево от нас шла широкая полоса реки и почти столь же широкая полоса преграждала нам путь и шла вправо.

– Што же это такое? – в замешательстве пробормотал Петров. – Помнится, што тогда, в пятом году, Дон все время оставался в одной стороне, по левую руку. А теперича и туда, и суда. Чего же это?

Как потом выяснилось, мы от самого Аксая путешествовали по острову, лежащему к востоку от этой станицы. Широкий проток Дона отделял его от степной стороны. Та дорога, по которой я переходил от Аксая Дон, была наезжена жителями, перевозившими на санях сено с острова в станицу.

В туманной темноте перед нашими глазами, чернея, маячили на той стороне протока какие-то громады-страшилища, не то дома, не то большие деревья, не то черт знает что, не похожее на что-либо определенное.

– Это и есть хутор, – уверенно зявил Петров,

Я сомневался.

Мы стали перебираться по льду.

Раза два подо мною ломался лед. Я проваливался и в сапогах моих уже хлюпала вода. Но с этими пустяками не приходилось считаться.

Чем ближе мы подходили к низкому, пологому берегу, тем определеннее стало вырисовываться перед нами нечто совсем не похожее на какие-либо строения, а потом, когда мы вышли на твердую землю, то почти вплотную наткнулись на целую группу старых, высоких, с косматыми верхушками, искривленных и коряжистых верб.

– Но домов что-то не видно! – сказал я Петрову.

– Да, не видать. Вот чуда чудная! Кажись, тут был хутор. Куда ж он к черту провалился?

Мы взяли влево по слегка повышающемуся в этом месте берегу Дона, прошли с сотню шагов и вдруг очутились перед каким-то строением. Дверями и подслеповатыми окнами оно выходило на реку. Огня не было видно. Как оказалось, это был бездействующий томатный завод.

Мы едва достучались и упросили хозяев впустить нас в хату обогреться.

На заводе жил только старик-сторож с женой и маленьким внучонком.

Было ровно 12 часов ночи, когда мы вошли в теплую комнату стариков, мирный сон которых нарушили.

Испугавшаяся вначале старуха, убедившись, что мы – люди мирные, не способные причинять кому-либо зла, по нашей просьбе охотно дала нам хлеба, приготовила на сале яичницу и поставила самовар.

Гриша, вконец изнеможенный, войдя в теплую хату, тотчас же свалился на пол и мгновенно заснул мертвым сном.

Я тотчас же переоделся.

Вместо синих с красными лампасами галифе, которые оказались теперь совсем «не по сезону», я надел кожаные шаровары. Подарок партизана пришелся тут как нельзя более кстати: на моих мокрых, закоченевших ногах были сухие теплые шерстяные чулки и походные сапоги.

Потом я присел к столу, чтобы написать несколько строк.

Семью мою, состоявшую из жены и троих малолетних детей с бонной и девочкой-институткой – дочерью одного моего знакомого, я после самоубийства атамана Каледина, нимало не медля, вывез из Новочеркасска.

Первоначальное намерение мое было привезти всех моих в одну из отдаленных станиц 1-го Донского округа, но наступившая тогда распутица с непролазной грязью воспрепятствовала мне выполнить мое желание и я вынужден был временно оставить семью в одной из ближних станиц под охраной моего верного вестового, невзирая на все перипетии революции, не покидавшего меня с первого дня войны, сам же вернулся в Новочеркасск.

Петров обещал мне завтра же побывать у моей жены, успокоить ее на мой счет и при малейшей возможности перевезти всю семью в ту отдаленную станицу, которую я первоначально наметил.

Обо всем этом я написал жене на клочке бумажки и передал ее партизану.

На столе перед нами, наполняя паром комнатку, уже шипел огромный самовар.

Гришу мы не могли добудиться.

Мы вдвоем с Петровым насытились разогретым консервированным мясом, горячей яичницей и напились чаю с сгущенным молоком. Конечно, все это благополучие мы получили из обильных запасов партизана.

От старика-хохла мы узнали, что до Ольгинской и 4-х верст не будет, а дамба проходит всего в 400-х шагах отсюда.

У меня от радости запрыгало сердце.

Я решительно заявил Петрову, что, не теряя ни минуты, сейчас же, буду продолжать мой путь.

Партизан был в раздумьи.

Он понял, что ему с Гришей дальше нести тяжелый чувал не по силам. Долго мешкать здесь нельзя: могут нагрянуть большевики.

– Знаете что, ваше высокобродие, я оставлю тут Гришу. Он выспится и кстати покараулить мою хурду-бурду, а я с вами смотаюсь в Ольгинскую. Там-то я найду подводу. Хучь до ближней станицы довезут.

Я обрадовался.

Признаюсь, блуждать ночью в одиночестве по совершенно незнакомой местности в такое старшное время, как тогда, было жутко.

Ровно в два часа ночи мы в сопровождении старика-сторожа вышли из теплой комнаты на берег Дона.

С замерзшей реки тянуло резким ветерком.

Помню, мне сразу показалось холодно.

Было по-прежнему темно, по-прежнему не блистало ни единой звездочки на мутно-черном небе.

Старик прошел с нами с полсотни шагов и вывел на дорогу, идущую, по его словам, прямо к дамбе.

– А вон видите, чернеется-то, – указывая вдаль рукой, говорил сторож. – Это и есть она самая тамба. Вот как дойдете до ней, зараз свертайте нелево и так прямо по тамбе и идите до самой Ольговки.

Действительно, нам показалось, что невдалеке от нас на белой земле чернела длинная, сливающаяся с сплошной темнотой полоса.

– И вы говорите, что тут до Ольгинской только четыре версты?

– Эге, и того не буде.

Мы поблагодарили старика, распростились с ним и пошли по указанной им дорожке.

Черная полоса весьма скоро исчезла, расплылась как-то в темноте и тумане, и перед нами во все стороны расстилалось ровное белое поле.

Мы шли, не останавливаясь, приблизительно с час времени. Никаких признаков дамбы перед нами не было.

В воздухе холоднело; ветерок заметно усиливался. Начиналась, как называют у нас, в южных степях, поземка, т. е. сверху снег не падал, но ветер срывал его с земли и мелкой сухой пылью крутил и переносил из стороны в сторону, наметал под ногами маленькие бугры и завалы и иногда, точно остриями игл, больно колол и бил в лицо.

– Куда же делась эта проклятая тамба? Черт ее съел, што ли? – остановившись посреди дороги, со злобой воскликнул мой спутник. – Штоб ей провалиться, треклятой. Все набрехал нам энтот анафемский дед.

Я сам давно уже недоумевал.

– Не знаю... – в растерянности ответил я.

– Мы сбились...

– Не думаю. Дорогу еще не замело. Вот видите следы полозьев и конских копыт. Направления мы не меняли, нигде не сворачивали ни вправо, ни влево.

– Я до смерти уморился. Надо немножко отдыхаться, а то дух заняло. Бежим-бежим, будто, скажешь, кто по шеям нас толкаить...

– Я тоже уморился. Присядем.

Мы сняли папахи, обтерли взмокшие лбы и головы, потом присели на землю и закурили.

Вдруг нам явственно послышались гулкий грохот многих колес по полому дощатому настилу, топот лошадиных копыт и даже человеческие голоса.

Мы прислушались.

– Да это на тамбе... – уверенно заключил Петров.

Я вполне согласился с ним.

Мы поднялись с земли и с новой энергией продолжали наши поиски.

Впереди, опять совсем недалеко от нас что-то зачернело.

Мы не сомневались, что наконец-то теперь перед нами дамба.

Но мы были осторожны и, боясь нарваться на большевиков, при приближении зорко осматривались по сторонам.

То, что чернело издали и что нас так манило, на самом деле оказалось обыкновенным степным буераком с обрывистыми, голыми боками, обросшим чернобылом и мелким кустарником.

– Нас черт за нос водить! – с досадой воскликнул Петров. – Штоб ему, рогатому, ни дна, ни покрышки. Ведь вот прилипнет же нечистый дух, как смола, и, хучь ты тут тресни с ним, никак не отлипнить.

Блуждания наши продолжались и дальше с прежней неослабной энергией. Мы вспотели, падали от усталости, присаживались отдыхать, потом вскакивали, снова шли, снова отдыхали и снова шли, шли...

Много раз до нашего слуха доносился отдаленный лай собак, но всякий раз не с той стороны, в какой мы предполагали найти не дававшуюся нам, как жар-птица, дамбу.

Так проплутали мы вплоть до рассвета.

Перед самым утром донимавший нас холодный ветерок как-то сразу упал. Стало тепло и так тихо, точно вся природа и сам воздух, как зачарованные нездешней силой, замерли, не проявляя ни малейшего шевеления, ни дрожания, ни даже звука.

Было ровно шесть часов утра.

Солнце не показывалось над мутным горизонтом, но было светло.

Над извилистой степной речушкой низко стлалась синяя стена клубящегося тумана с косматым верхом.

Мы совершенно неожиданно очутились у самого крайнего пестро и затейливо расписанного казачьего куреня.

Впереди нас было по-прежнему плоское снежное поле, сзади раскинулся длинный хутор.

Из всех труб в виде крученных колонн толстыми столбами прямо к небу вился густой сизый дым; ощутительно било в нос кизячной гарью; по дворам горланили петухи и лаяли собаки; на базах лениво мычали коровы, им тонкими, нежными голосами откликались телята; откуда-то издалека, с противоположного края хутора, с силой прорезывая гулкий утренний воздух и покрывая собою все остальные голоса, донеслось задорное, звонкое, как бы трепетное и заливистое лошадиное ржание, с ближней улицы на это одновременно откликнулось три или четыре лошадиных глотки.

Все живое просыпалось, но людей не было видно.

– Что же, Иван Андреевич, нам надо у кого-нибудь узнать, где мы находимся?

– Да. Што надо, то надо.

Он тотчас же вошел во двор, отделенный от поля свеже-тесаным дощатым забором, постучал пальцем в ближайшее окно куреня и по донскому обычаю громко проговорил: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!»

Не сразу изнутри дома послышалось робкое «аминь» и в окне появилась фигура молодой казачки с испуганным лицом.

Вид у нас обоих был довольно воинственный, особенно у Петрова с его торчащим из-за плеча дулом винтовки и патронной лентой по груди.

– Скажите, Христа ради, хозяюшка, далеко ли будет станица Ольгинская?

– Одна верста отсюда.

– А где она?

Казачка махнула рукой прямо на запад,

– Там, за горой.

Мы были поражены и с недоумением переглянулись. Всю ночь мы, как нам казалось, только и делали, что шли с запада на восток, и вдруг ни с того, ни с сего очутились как раз в совершенно противоположной от станицы стороне.

– А как нам туда пройти – спросил я.

– Вон, идите мимо картофельного поля, как ее пройдете, увидите дорогу. По ней и ступайте. Это прямо на Ольгинскую.

Там, где мы находились, туман уже рассеялся. Утренний воздух был прозрачен и чист. Мы и признаков какой-либо горы не увидели перед собой, но в той стороне, куда указала рукою казачка, действительно, подобно огромной, пухлой горе, недвижно стояло облако голубовато-сизого тумана, уже на верхних своих очертаниях нежно розовевшего под лучами еще невидимого солнца.

Мы пошли по указанному нам направлению.

Я и радовался тому, что так близко оказался от цели моего путешествия, и трепетал при мысли, что, может быть, я уже опоздал, и добровольцы двинулись в степи.

Слева от нас, перескакивая через кочки картофельного поля, шел огромный казак в синей с красным околышем фуражке, в черном расстегнутом тулупе с поднятым воротником.

За ним, усиленно размахивая руками и едва поспевая, семенила низенькая, круглая баба в короткой, подпоясанной по дородной талии, крытой шубке, с головой и лицом, укутанным теплым платком настолько основательно, что видны были только одни глаза ее.

– Скажите, пожалуйста, станичник, куда путь держите? – крикнул я.

– В Ольгинскую на базар! – так густо пробасил он, что ему позавидовал бы любой соборный протодьякон.

– Разрешите пойти вместе с вами. Мы – не здешние. Дороги не знаем.

Он мельком взглянул на нас.

– Ежели вы – добрые люди, пойдемте... – ответил он, упругим прыжком перескакивая через очередную кочку.

Мы присоединились к казаку с бабой, быстро вышли на хорошо наезженную дорогу и уже сообща с ними продолжали дальнейший путь.

Я осведомился у казака о Добровольческой армии.

– Ничего не слыхать у нас, – беспечно ответил он, ловко, без промаха бросая из рукава прямо в рот тыквенные семечки и быстро выплевывая на дорогу шелуху. – Вчерась тут гуторили, будто генерал Корнилов должон был заночевать в Ольгинской, а кто его знает... ничего это нам неизвесно, што оно и как...

Мы прошли от хутора уже с полверсты и вступили в полосу седого, окутавшего нас со всех сторон тумана, из которого как-то неожиданно и бесшумно вынырнула перед нами несущаяся тройка.

Широкие сани-розвальни были сплошь набиты укутанными с головой людьми, сидевшими спиной к передку.

Могучий, широкий коренник, с заиндевевшей грудью и мордой, высоко неся красивую голову с колыхавшейся над ней внушительной расписной дугой, покачиваясь статным корпусом, равномерно, как хронометр, шибкой иноходью отмеривал пространство, а пристяжные, отогнув в сторны головы, неслись вскачь. Мирно поскрипывали по наезженному насту широкие полозья; комья снега из-под копыт летели вокруг, и розвальни то и дело бросало с одной обочины дороги к другой.

Седой туман косматыми хлопьями обтекал лошадей, сани и стоявшего в передке веселого подводчика-старика.

Мы торопливо отскочили с дороги.

– Добровольческая армия не ушла еще из Ольгинской? – изо всей мочи крикнул я.

Веселый старик махнул кнутиком.

– И не собирается уходить... Ей и у нас хорошо. Еще недели с три простоит. Генерал Корнилов нонича сбор собираить... хотить со стариками побеседовать...

Он еще что-то прокричал, но я не расслышал.

У меня гора свалилась с плеч. Значит на этот раз спасен.

Тройка как неожиданно выплыла перед нами, так же неожиданно и скрылась.

Странное и горестное впечатление произвели на меня последние встречи: край пламенеет в лютой междоусобной вражде; всего в нескольких верстах от этих мест люди беспощадно бьют и режут друг друга; земля залита братской кровью, а здесь мирная деревенская идиллия: казак, идущий с женой на базар и с обезьяньим проворством щелкающий семечки, веселый старик на тройке, уверенный, что Корнилов еще три недели простоит в их станице. Какие-то непревзойденные беспечность и легкомыслие. Точно разыгрывающиеся у порога этих людей страшные события их никак не касаются.

Недолго мы шли, как из густого тумана странными по своему уродству, апокалипсическими очертаниями замаячило какое-то страшилище.

Дотоле неподвижное облако тумана вдруг от неизвестной причины, без колыханий и разрывов, снялось с земли и целиком медленно стало возноситься кверху.

На месте страшилища постепенно открывалась обыкновенная приземистая мельница-ветрянка с одним из четырех обломанным крылом.

Прошла минута-другая нашего путешествия.

Пелена тумана поднималась все выше и выше; в воздухе становилось теплее.

Огромный, красный круг солнца в опаловой дымке засверкал низко над землей.

Перед нами сразу открылся обширный выгон, за ним на плоской равнине курени станицы и церковные главы.

– Стой! Кто идет? – раздался громкий молодой голос и шагах в пятидесяти от нас с земли поднялась черная человеческая фигура с винтовкой в руках.

Мы остановились и назвали себя.

– Сложите оружие и идите ко мне! – повелительно скомандовал он.

Мы повиновались.

Это был часовой сторожевого охранения Добровольческой армии, студент, бывший чернецовец.

Захватив винтовку Петрова и мой браунинг, партизан длинными улицами повел нас в комендатуру.

Нас ввели в довольно просторную, очень опрятную комнату с клеенчатым диваном у одной стены, с кроватью у противоположной, на которой горою высились перины и подушки, накрытые белым кружевным покрывалом, с большим зеркалом в простенке между светлыми окнами и с портретами царей и героев по стенам.

Молодой казачий офицер, задумчивый и сумрачный, с фатальным выражением больших, темных, с зеленоватым блеском глаз, глядевших исподлобья, с роскошным черным чубом, спросил нас, кто мы и откуда?*

Конечно никаких документов у нас не оказалось.

– Кто может удостоверить вашу личность в Добровольческой армии?

Я назвал генерала Алексеева и перечислил всех, начиная с Корнилова, с которыми я сидел в Быховской тюрьме.

– А-а... этого за глаза достаточно... – усмехаясь, заключил офицер.

Личность моего спутника, конечно, удостоверил я.

Нам возвратили оружие и отпустили на все четыре стороны.

Мы с Петровым падали от усталости. Идти отыскивать для себя пристанище уже не было сил.

Петров приткнулся где-то в углу соседней комнаты, занятой хозяевами дома.

Офицер любезно предложил мне лечь на диван, на котором он сидел у придвинутого столика, заваленного бумагами.

Но я, чтобы не причинять ему лишних хлопот, попросил позволения лечь на полу, кстати он был чисто вымыт, натерт желтым лаком и покрыт ковром.

Я бросил на него свой полушубок, положил в голову свой вещевой мешок – подарок моего партизана и сам растянулся.

Я спал спокойно, крепко, без сновидений.

Кажется, это было со мной впервые со дня «великой, бескровной».

Я открыл глаза, потому что мне стало невмоготу жарко.

Нестерпимо яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь два больших окна комнаты и падая на пол, заливали меня с головы до ног.

Прежний офицер, сидя против меня на стуле и мастерски напевая под нос какую-то мелодичную боевую песенку, чистил части своей разобранной винтовки и, взглянув на меня, улыбнулся.

– Хорошо вы, крепко поспали.

– Да так хорошо, как давно не спал.

Я взглянул на часы.

Перевалило уже за полдень.

Ища Петрова, я вышел на низкое крылечко.

Поднимавшийся по лесенке хозяин дома – пожилой, степенный казак, сообщил мне, что партизан с час назад ушел нанимать для себя лошадей и обещал скоро вернуться.

Весь окрестный воздух, казалось, купался и дрожал в золотых солнечных лучах; было больно для глаз смотреть на снежное поле, так все оно искрилось и излучалось; с крыш падала частая капель; улица потемнела и загрязнилась, поверх тонкого ледяного наста плавала уже вода. Пахло весной.

Во все стороны разбрызгивая талый снег, к воротам подкатила подвода.

С саней спрыгнул Петров и вошел во двор.

Он очень спешил, потому что его очень озабочивала участь оставленного нами на заводе Гриши и дорога с каждой минутой портилась.

Я еще раз попросил партизана заехать к моей семье.

– Об этом не беспокойтесь, ваше высокобродие, – перебил он меня. – Это дело святое. Навещу ваше семейство нонича же, а как только мало-мальски установится дорожка, сам перевезу ее к К-ку.

Мы сердечно простились.

Я предложил партизану денег.

Ни за что не взял.

– На што?! У походного человека завсегда всякая копейка на счету. А я иду к себе домой.

Я пошел в станичное управление и тут только в первый раз увидел ту роковую «тамбу», которую вначале я один, а потом вместе с Петровым всю прошлую ночь так безуспешно искал.

В штабе армии я встретил множество своих знакомых и сослуживцев по мировой войне и революции.

Здесь же мне сообщили, что ночью по дамбе бродили большевистские шайки.

Несомненно, что сроки моего земного странствия не наступили тогда. Так определено было свыше.

Неверы и скептики скажут, что своим спасением я обязан случайному сочетанию счастливых обстоятельств.

Я думаю на этот счет иначе.

Бог, по молитвам моего небесного заступника св. Серафима Саровского, который и прежде и после не раз спасал меня от неминуемой, казалось, смерти, спас меня и на этот раз от беспощадных большевицких лап, в которые я сам к своему неведению так упорно и так усердно лез.

С этого момента я был уже в недрах Добровольческой армии, с которой мне пришлось пережить все незабываемые страшные перипетии беспримерного Ледяного похода, сплошь ознаменованного непревзойденной жертвенной доблестью наших мучеников-страстотерпцев – молодых русских поколений.

Летом 1919-го года мне довелось побывать в местах нашего с Петровым странствия в описанную мною ночь. Тут только мне стало ясно, где мы так много блуждали, почему неоднократно слышали лай собак, топот копыт, тарахтение как бы телег и даже людские голоса. Видел я и заброшенный томатный завод и дамбу, отстоявшую от него не более, как в 400-х шагах.

Разгадка была проста: непостижимо только, как мы могли сбиться с дороги и вместо прямого направления на юг сразу же с завода повернули на восток. Мы блуждали вблизи почти непрерывной цепи амфитеатром расположенных здесь казачьих хуторов и, сделав за ночь полукруг по крайней мере в 12–15-ть верст, к рассвету очутились с совершенно противоположной от цели нашего путешествия стороны.

На этом месте надо поставить точку.

Но характеристика Петрова не была бы полна, если бы я на этом кончил.

Партизан выполнил свое обещание, навестил мою жену, но не на следующий день, как мы с ним условились, а в конце марта, т. е. полтора месяца спустя.

Градом сыпавшиеся тогда на головы всех добрых русских людей несчастия потрясли мою жену. Ибо она целые шесть недель не имела никаких известий. Мой верный вестовой – единственный заступник за мою семью перед революционными властями и разнуздавшейся кровожадной чернью – был призван в ряды ополчения своей станицы, восставшей против власти насильников. Оставшись совершенно без всякой защиты, жена моя жила под постоянной угрозой быть выданной вместе с семьями других офицеров красному атаману войсковому старшине Голубову для представления «народному» революционному трибуналу, заседавшему тогда в Новочеркасске.

Тут-то появился Петров.

Он рассказал жене о нашей встрече, о наших блужданиях и о моем поручении перевезти ее с детьми и домочадцами в отдаленную станицу К-ую, сообщил, что не явился к ней раньше, потому что попал в руки большевиков и при аресте съел записку, адресованную мною ей, а потом вскоре ему удалось бежать от большевиков, но приходилось долгое время прятаться.

Напуганная жена моя не сразу поверила партизану, боясь с его стороны провокации и предательства. Петров рассказал ей такие подробности о тогдашнем положении моей семьи, какие он мог почерпнуть только от меня одного. Тогда сомнения ее отпали.

Партизан заявил моей жене, чтобы она каждую минуту была готова к дальней дороге, а сам пробрался в красный Новочеркасск, чтобы разведать о настроении.

Он пропадал несколько дней и возвратился сумрачный и озабоченный.

– Барыня, минутки одной терять нельзя. Забирайте деточек и надо ехать.

Он сам отыскал и нанял подводы, что было тогда очень нелегко, и в страшную черноземную распутицу пеший конвоировал мою семью первые 70 верст по невылазной грязи, последние верст 10 по разлившемуся Дону, сам не раз подвергаясь опасности утонуть.

Когда жена предложила спасителю моей семьи за труды деньги, он после долгих уговоров согласился взять какие-то пустяки только за «харчи», от платы же наотрез отказался, говоря: «если Бог даст, что увидимся с самим паном, тогда с ним и сочтемся, а теперь ничего не возьму».

К великому моему прискорбию, мне не удалось никогда больше встретиться с этим простым русским человеком с большой, отзывчивой душой, часто вспоминаю его и думаю: «Жив ли он? Жив ли его названный сыночек Гриша, которого он так сильно любил?»

Опубликовано в сб.: «В память I-го Кубанского похода»
под редакцией Б.И.Казановича, И.К.Кириенко и К.Н.Николаева
изд. Главного Правления Союза Участников I-го Кубанского Похода

г.Белград, 1926г. Русская Типография С.Филонова.Новый сад. Сербия.