Глава четвертая. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно?



Ф. Д. Крюков как возможный автор эпопеи

Мы писали в третьей главе, что если бы «Тихий Дон» был издан в 1928 году анонимно, то вряд ли кто-либо из советских литературоведов назвал бы в числе возможных авторов этой величественной эпопеи молодого Шолохова.

Но что можно сказать в рамках нашего анализа о Ф.Д.Крюкове? Могли ли историки и литературоведы, изучая анонимно изданный роман «Тихий Дон», серьезно отнестись к предположению об авторстве Крюкова?

Выше мы уже привели некоторые сведения о Ф.Д.Крюкове и о дискуссии, развернувшейся в 1965–1966 гг. вокруг его имени.

Уже из сказанного выше очевидно, что Ф.Д.Крюков был прогрессивным писателем, и что главной темой его произведений являлась жизнь простого народа. Тем не менее советское литературоведение до сих пор замалчивает его творчество.

Так, например, в учебнике К.М.Новиковой и Л.В.Щегловой «Русская литература ХХ-го века» (доотябрьский период), по которому занимаются студенты филологических факультетов нет даже упоминаний о Крюкове. Между тем в начале ХХ-го века Ф.Д.Крюков был достаточно известен в демократических кругах и как писатель и как общественный деятель. Хотя внимание значительной части читающей публики было обращено в эти годы к произведениям различных представителей модернизма («никого теперь не заманишь простым, старым, честным реализмом» – писал ведущий литературовед начала века А.Горнфельд), тем не менее у Крюкова был свой читатель и в России и на Дону. Еще в 1911 году Крюков стал влиятельным сотрудником «Русского богатства», а в 1913 году он был уже вместе с В.Короленко соредактором отдела беллетристики. Но так как Короленко был редактором и издателем всего журнала, то и Крюков скоро стал фактическим соредактором «Русского богатства», руководя одновременно вместе с А.Г.Горнфельдом и отделом беллетристики. Именно в эти годы «Русское богатство» закрепило свое место творческого центра русской литературы.

В свое время А.М.Горький писал, что русская литература черпает свой материал главным образом в средней полосе России и оставила без внимания целые области, не затронув инородцев, а также донское, уральское и кубанское казачество.

Крюков был одним из тех, кто помог русской литературе заполнить этот пробел.

Литературное творчество Ф.Д.Крюкова отличалось большим размахом. Только в «Русском богатстве» в 1903–1917 гг. в 60 книжках журнала опубликовано 44 произведения этого писателя. Если учесть рассказы и повести, опубликованные в 1892–1902 гг. в других журналах, многочисленные газетные публикации, а также произведения, опубликованные в 1918–1919 гг. в донской печати, то общее число рассказов, очерков и повестей, принадлежащих перу Ф.Д.Крюкова, составит, вероятно, не менее 200. Собранные вместе они составили бы не менее 9–10 томов, и это был немалый вклад в русскую литературу. Тем не менее даже в академическом справочнике «История русской литературы конца ХIX, начала ХХ века. Библиографический указатель» (М., 1963), в котором упоминаются сотни писателей, многие из которых написали лишь одну-две повести и несколько рассказов, мы не найдем имени Ф.Д.Крюкова.

В 10-томной «Истории русской литературы», последний 10-й том (1954 г.) посвящен литературе 1890–1917 гг. Не только в общем обзоре реалистической прозы, но и в разделе о крестьянской теме в русской прозе начала века нет имени Ф.Д.Крюкова, хотя, например, писателю И.Сургучеву, который также не принял Октябрьской революции и умер в эмиграции, отведено 1,5 страницы. Только в разделе об организованной А.М.Горьким библиотечке «Знание» мы встречаем краткое упоминание о крюковской повести «Зыбь» – «Ф.Крюков, был писатель Дона, в повести «Зыбь» давал яркую картину расслоения казачества, антагонизма между его бедняцкой и кулацкой частью» (с. 446).

Конечно, при очень тщательном поиске мы можем найти и в советской литературе отдельные очень краткие упоминания о Крюкове. Они есть в сборнике «Описание писем Короленко» (М., 1961), в книге Б.Д.Летова «Короленко-редактор» (Л., 1961, с. 32), в III-м томе «Избранных писем» В.Короленко (М., 1936), в подборке писем Короленко к молодым литераторам («Вопросы литературы», 1962, 4). Но речь идет именно об упоминании имени Ф.Д.Крюкова, без какого-либо разбора его творчества. Даже в некоторых статьях и разделах, специально посвященных казачьей теме в русской литературе, мы не смогли найти имени Ф.Д.Крюкова, хотя там можно встретить упоминание повести Н.Гоголя «Тарас Бульба», повести Л.Толстого «Казаки», повести А.Чехова «Степь» и его же рассказа «Казак», повестей и рассказов К.А.Тренева (в основном об «иногородних»). Лишь в отдельных исследованиях о «казачьей» литературе можно встретить имя донского писателя И.Нефедова, умершего до революции, или Р.Кумова. умершего в 1919 году, а также донских поэтов А.Леонова и А.Петровского, хотя по размаху и значению творчество этих донских писателей и поэтов никак не может сравниться с творчеством Ф.Д.Крюкова.

Впервые в советские годы краткая, но достаточно четкая информация о Ф.Д.Крюкове содержалась в материалах межвузовской конференции, проведенной в 1963 году в г.Волгограде и посвященной 100-летию со дня рождения А.С.Серафимовмча.

В небольшом сообщении на этой конференции доцент Б.Н.Двинянинов рассказал о дружбе А.Серафимовича и Ф.Крюкова. Оба эти писателя не только были с детских лет тесно связаны с Донским краем, они учились в одной гимназии, а затем в Петербурге (хотя и в разных учебных заведениях). И А.Серафимович и Ф.Крюков часто встречались друг с другом, а в промежутках между этими встречами вели переписку.

В материалах волгоградской конференции Б.Н.Двинянинов опубликовал два письма А.Серафимовича Ф.Крюкову, в которых речь идет главным образом об оценке Серафимовичем некоторых своих же собственных произведений. В краткой справке, сопровождающей эту публикацию, проф. Двинянинов писал: – «Трагическую судьбу писателя-казака Ф.Крюкова можно сравнить с судьбой Григория Мелехова из «Тихого Дона» М.Шолохова. В сложном и противоречивом характере Ф.Крюкова глубоко таилась «мелеховщина», как социальное явление. Трудолюбие, человечность, правдивость, любовь к своему краю, «тихому Дону» сочетались у него с социальной неустойчивостью, отсутствием определенного места в революционной борьбе. Затянувшиеся колебания, поиски «третьего пути» в революции привели Крюкова после 1917 года к духовной драме».

По свидетельству Двинянинова (оно совпадает с уже приводимыми нами свидетельством В.Моложавенко), Ф.Д.Крюков в 1917–1918 гг., живя на Дону, работал над романом из жизни донского казачества.

Краткие биографические данные о Крюкове можно почерпнуть и из 3-го тома «Литературной энциклопедии», который был подписан в печать 17 декабря 1965 г., т.е. еще до появления в газете «Советская Россия» статьи А.Подольского.

Мы можем узнать из этой энциклопедии, что Ф.Д.Крюков родился в 1870 году в станице Глазуновской Донской области в семье станичного атамана. После окончания гимназии Ф.Д.Крюков учился в Петербургском Историко-литературном институте, который и окончил в 1892 году. До 1905 года он был учителем – преподавал русскую словесность в различных провинциальных учебных заведениях. Писать и печататься Крюков стал еще на студенческой скамье, его небольшие бытовые рассказы помещались главным образом в «Петербургской газете». В 1892 году были опубликованы две большие повести Ф.Д.Крюкова: «Казачьи станичные судьбы» («Северный вестник», 1892, 4) и «Гулевщики» («Исторический вестник», 1892, 10). Главной темой рассказов и повестей Крюкова был колоритный быт и жизнь донского казачества. Как писатель-казак, Ф.Д.Крюков получил на Дону большую популярность. В 1906 году он избирается депутатом 1-й Государственной Думы от Области Войска Донского. Крюков был одним из учредителей партии «народных социалистов». Он активно выступал и в Думе и за ее пределами против использования донских казаков при подавлении царским правительством революционного движения. При роспуске Думы Крюков был арестован и несколько месяцев провел в заключении. После выхода на свободу Крюкову долго не разрешали въезд в Донскую область. Лишенный вскоре и права преподавательской деятельности, Крюков всецело отдался литературной работе. Под влиянием революционного движения, а также писателей В.Г.Короленко, А.Г.Серафимовича, П.Ф.Якубовича, с которыми у Крюкова были дружеские отношения, в его творчестве все более стали звучать социальные мотивы. В.Г.Короленко писал: «Крюков писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой, и первый дал нам настоящий колорит Дона». В годы гражданской войны Крюков был секретарем Войскового Круга и редактором газеты «Донские ведомости». Умер в феврале 1920 года.

Автором заметки в «Литературной энциклопедии» является литературовед В.Проскурин (не путать с писателем П.Л.Проскуриным, автором ряда повестей и романов о советской деревне). Этот же литературовед опубликовал в N журнала «Русская литература» за 1966 год большую статью «К характеристике творчества и личности Ф.Д.Крюкова», на которую мы еще будем ссылаться в дальнейшем.

Отдельные упоминания о Ф.Д.Крюкове и после 1965-1966 гг. все же проскальзывали через строгие цензурные рогатки. В т.6 собрания сочинений К.Чуковского есть фраза: «Мы должны с уважением помянуть Ф.Крюкова».

В книге «История и историки» приведена весьма лестная запись о Крюкове, сделанная известным историком русского общественного движения М.К.Лемке.

Отзыв поэта Рыленкова о Крюкове содержится в книге «Добрая Душа» (сборник воспоминаний о Рыленкове. М., 1973). Не забывает Крюкова и местная печать, прежде всего ростовская и волгоградская. Так, например, 21 января 1971 года в волгоградской газете «Молодой ленивец» была напечатана статья В.Давыдова «Писатель с речи Лазоревой». В.Давыдов – пожилой местный учитель литературы, вышедший уже на пенсию, тепло и хорошо рассказал об основном характере творчества Крюкова и призывал переиздать его произведения. Однако уже 9 февраля 1971 года в той же газете публикуется постановление бюро Волгоградского обкома ВЛКСМ «о некоторых ошибках, допущенных газетой «Молодой ленивец». В этом постановлении, в частности, говорится, что в статье В.Давыдова «дана необъективная, непринципиальная оценка политических взглядов и деятельности писателя Ф.Крюкова, который в годы гражданской войны активно действовал в стане донской белогвардейщины. Поднимая вопрос об издании произведений активного белогвардейца Ф.Крюкова, автор, по существу, ратует за политическую амнистию не разоружившегося до конца жизни врага Советской власти». По свидетельству В.Давыдова, его в конце января 1971 года вызывали в редакцию газеты, и характер разговора с ним был таков, что он всерьез думал, что будет скоро арестован.

В журнале «Дон» ((№6) за 1974 г.) была помещена статья В.Шумова с критикой некоторых историко-краеведческих исследований. Составители и авторы историко-краеведческих книг, писал Шумов, – уделяют внимание вопросам экономического и культурного развития края, но обходят молчанием литературную жизнь на Дону. Может быть, не о чем писать? Нет, в дореволюционные годы Донской край имел и своих поэтов (А.А.Леонов, А.И.Петровский и др.) и прозаиков: И.В.Нефедов, Ф.Д.Крюков, Р.Кумов, И.Р.Гордиев), на Дону выросли, как писатели, К.А.Тренев, А.Свирский, А.С.Серафимович».

По свидетельству писателя Д.Петрова-Бирюка, главный редактор журнала «Дон» получил строгое взыскание за упоминание на своих страницах имени Ф.Крюкова.

Нам известно, что вопрос о «реабилитации» Ф.Д.Крюкова рассматривался в 1965–1966 году и в бюро секции прозы Союза Писателей СССР. Этот вопрос был решен не в пользу Крюкова и все предложения о публикации его произведений были отклонены. Цензура получила указание исключать всякое упоминание имени этого писателя. Подобного рода запрет, действующий и в настоящее время, может быть объяснен только какими-то внелитературными причинами.

Неудивительно, что некоторые из советских литературоведов заявляют сегодня в своих исследованиях, что именно М.А.Шолохов первым из крупных писателей ввел в русскую литературу тему донского казачества.

Основные рассказы и повести Ф.Д.Крюкова публиковались в журналах «Русское богатство», «Русские записки», «Северный вестник», т.е. в изданиях, вполне доступных для советского литературоведения. Какое же представление о личности писателя можно вынести из этих его художественных произведений?

Прежде всего в произведениях Ф.Д.Крюкова ясно видна его глубокая любовь к казачеству и особенно к казаку-хлеборобу, а также к Донскому краю, где он родился и вырос.

«Я люблю Россию, – писал в 1916 году Ф.Крюков, – всю, в целом, великую несуразную, богатую противоречивыми, непостижимую... Но самые заветные, самые цепкие и прочные нити моего сердца были прикреплены к этому вот уголку, к краю, где родился и вырос. Я был так горд его прошлым, которое мне представлялось в романтическом освещении, вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную, удалую вольницу и голытьбу. И горел я стыдом за настоящее, за ту роль, которая в годы тяжелой борьбы выпала на долю потомкам славных казаков. Недоумевал и бессильно сетовал... Я любил казака-землероба, повинного долгой воинской работе. Я издали угадывал родную фигуру в фуражке блином, в заплатанных шароварах с лампасами, в чириках, и благодушно смеялось мое сердце при звуках простодушной речи казацкой, трепетно отзывалось на тягучий мотив старинной казацкой песни».

«Я сам родился и вырос в простой казачьей семье, – пишет в своем дневнике учитель Васюхин из повести «Из дневника учителя Васюхина», – Отец мой пашет землю. Когда я был поздоровее, я помогал ему летом в полевых работах. Я знаю казацкий быт; я люблю народ свой, среди которого я вырос и которому служу, мечтаю об его счастье, скорблю о нем сердцем; я – сын народа, смело могу это сказать...»

«Я люблю слушать наши казацкие песни, – читаем мы в этой же явно автобиографической повести, – люблю и сам петь те из них, которые знаю. Напев их несколько уныл и однообразен, но характерен. оригинален и замечательно гармонирует с нашей монотонной степью и странной казацкой жизнью. Что-то близкое сердцу, непонятно грустное слышится мне всегда в переливах этих песен, воспевающих широкую шлях-дороженьку, мать-дубравушку, речку лазоревую, орлов сизокрылых, тоску на чужбине».

И действительно, казачьи песни очень часто можно встретить на страницах рассказов и повестей Крюкова.

Особенно большой симпатией Крюкова пользовались казачки. «Как я их люблю. Они веселы, смелы, остроумны, намеренно-грубоваты и вместе с тем умеют быть нежными и неуловимо привлекательными... Что-то есть в них такое, чего я не встречал ни у одной из знакомых мне культурных женщин, – что-то свободное, смелое, увлекательно-разгульное, сообщающее жизни беспечную радость и красоту воли».

В рассказах и повестях Крюкова мы встречаем множество образов простых казачек, нелегкой доле женщины-казачки посвящена повесть «Казачка», рассказы «Офицерша», «Мать» и другие.

Жизнь и быт казачества Ф.Д.Крюков неизменно изображал с демократических и народнических позиций. Он с горечью отмечал растущее обеднение многих казачьих хозяйств и тяготы долгой военной службы. Некоторые рассказы и повести Крюкова посвящены тому еще не слишком осознанному и стихийному революционному брожению в донских станицах, которое происходило здесь в 1905-1907 гг. и позднее, когда во всей остальной России уже наступил период реакции. Характерна в этом отношении повесть Крюкова «Шквал». Выступая в Государственной Думе против использования казачества на полицейской службе, Ф.Д.Крюков заявил в одной из своих речей, нашедшей горячий отклик на Дону: «... Казак дорожит своим казачьим званием, и на то у него есть чрезвычайно веские причины. Он дорожит им, может быть, инстинктивно, соединяя с ним те отдаленные, но не угасшие традиции, которые вошли в его сознание с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустным напевом старинной казачьей песни. Ведь отдаленный предок казака бежал когда-то по сиротской дороге на Дон, бежал от панской неволи, от жестоких воевод и неправедных судей, которые кнутом писали расправу на его спине. Он бежал бесправный от бесправной жизни. Он борьбой отстоял самое дорогое, самое высокое, самое светлое – человеческую личность, ее достоинство, ее человеческие права и завещал своим потомкам свой боевой дух, ненависть к угнетателям и зовет отстаивать права не только свои, но и всех угнетенных».

Протест против использования казачества на полицейской службе содержится и в ряде рассказов и повестей Ф.Крюкова («Станичники» и др.).

«Ну что это такое за служба – по бунтам, – говорит один из героев Крюкова. – Срам один! Мужиков бить... Дорогу охранять... Ведь как ему не бунтовать, хотя бы рассейскому...»

Жизни и быту простого казака-хлебороба посвящены рассказы «Сеть мирская», «У окна», «Мечты», «Зыбь». Некоторые из рассказов Крюкова повествуют о жизни провинциального учительства, духовенства и чиновничества, казачьего офицерства и станичных верхов. Во всем, что касается казачества, Ф.Д.Крюков обнаруживает глубокие и разносторонние познания. Он знаком со всеми слоями казачьего сословия, хорошо знает природу родного края, военную службу казака, все виды земледельческих работ, он знаток коня и верховой езды, он превосходно знает все народные казачьи обряды. В его рассказах мы встречаем и свадьбы и похороны казаков, их кулачные бои в станицах, ярмарки, призыв на военную службу, раздел лугов и т.п. («Станичники», «В нижнем течении», «Отец Нелид»).

Еще будучи студентом, Крюков убедился, что русская читающая публика весьма мало знает о казаках. Поэтому приезжая летом на Дон, Ф.Д.Крюков предпринял настоящее исследование казачьей жизни. Результатом этого исследования была серия очерков «На Тихом Дону», опубликованных журналом «Русское богатство» в №№ 8,9 и 10) за 1989-й год.

Что такое казак? Какова его жизнь? – этот вопрос долго волновал меня..., – пишет Крюков, начиная свои очерки, –

–... Большинство русской публики привыкло под словом «казак» разуметь своеобразного воина в папахе набекрень, на маленькой лошадке, с пикой в руке, с длинными волосами, зачесанными за ухо. Публика эта знала, может быть, несколько анекдотов, мельком слышала, что где-то на окраине государства живут в станицах казаки, лежат себе в виноградниках, попивают вино и поют свои казацкие песни.

Но немногим из этой публики интересно знать, что все, что они видят на этом воине, начиная от красного верха папахи и кончая подошвой сапога, а также его конь, сбруя, – все это не казенное, а его собственное, приобретенное за дорогие трудовые деньги... В домашней жизни, в будний день, казак далеко не имеет столь щеголеватого вида, как на смотрах. Фуражка на нем, хотя с красным околышем, но похожа на просаленный блин; вместо мундира – черный зипун или старая поддевка; вместо сапог – чирики; вместо шаровар с красными лампасами – просто полосатые или синие портки. Одним словом, это тот загорелый, заветренный человек, над которым неизменно тяготеет суровая власть земли и нужды и вечная необходимость неустанного труда. Кроме всего этого на нем бременем лежит, – даже в домашней жизни – обязанность быть в каждую минуту готовым выступить в полном вооружении и на своем собственном коне против врагов отечества...» (123–124).

О широте затронутых в этих очерках проблем свидетельствуют и заголовки главных разделов: Станица и станичное правление. Станичный сбор. Наказания. Казачья интеллигенция. Люди торгового звания. Донские вина. Культурные люди станицы. Исторические реликвии казачества. О Донском рыболовстве. О «верховых» и «низовых» казаках. Донская казачка. Новочеркасск. Казачье самоуправление. Войсковой сбор. Голытьба.

Ф.Д.Крюков не был женат, его сын Петр или Павел был приемным сыном.

В течение 12 лет Крюков жил и учительствовал вне Донской области. Но он очень любил земледельческий труд и почти каждое лето приезжал на Дон, чтобы помогать своим незамужним сестрам обрабатывать их земельные участки. И в рассказах и повестях Крюкова о труде казака-хлебороба говорится всегда как о тяжелом, но радостном занятии. Вот, например, как описывает Ф.Крюков начало полевых работ в станице:

« – И вся степь, пробудившаяся, но еще обнаженная и зябкая, шевелилась и звучала пестрыми голосами, как широко раскинутый лагерь с кибитками, лошадьми, быками... И было весело чувствовать себя самостоятельным участником в этом первом таком таинственно значительном и торжественном дне труда на лоне земли-кормилицы».

Во многих рассказах Крюкова чувствуется какой-то культ земли-кормилицы. Даже бедняк Терпуг в повести «Зыбь» отнюдь не думает о своем тяжелом и скудно питающем его труде, как о постылом деле. Совсем иные мысли возникают у него во время труда: -

«Что-то могущественное, почти неодолимое было в этих трех десятинах взрытой, истощенной земли. Скрыла она свои грани, сливалась с другими полосами, раздвинулась вдаль и вширь, впереди и сзади, направо и налево, до дымчато-голубого горизонта все изборождено, взрыто, извилисто-дрогнувшими полосками. И будто черные комья земли лежат словно притаились, как насторожившаяся темная несметная стая».

В другом месте говорится о «ласке кормилицы земли».

Рассказы и повести Крюкова не часто попадали в поле внимания литературной критики. Однако и в немногих критических статьях о Крюкове неизменно отмечалось глубокое знание и умелое владение Крюковым казачьей народной речью. Как писал еще в 1908 году А.Г.Горнфельд, – «У Крюкова нет географии, он не злоупотребляет фольклором, но его рассказы переносят вас в местную атмосферу: ею дышит каждое слово его рассказа – и особенно каждое слово его действующих лиц... Казацкая речь особенно трудна для воспроизведения – в ней грубых неправильностей: в основе это великорусский язык, слегка тронутый оттенками, слегка видоизмененный в словаре и в конструкции; все это Крюков умеет выдвинуть с художественной усмешкой и теплым вниманием».

И действительно, тот богатый комический элемент, который присутствует в произведениях Крюкова, связан прежде всего с очень умело воспроизводимой народной речью.

Когда в середине 1914 года в Москве вышел в свет первый том рассказов Крюкова, журнал «Северные записки» в рецензии на этот сборник отмечал: – «О Ф.Крюкове нельзя писать без некоторого чувства обиды за этого талантливого художника, до сих пор, к сожалению, неизвестного широким кругам русских читателей... Ф.Крюкова узнали только немногие, но зато те, которые узнали, давно уже оценили писателя за его нежную, родственную любовь к природе, к людям, за простоту стиля, за его изобразительный дар, за меткий живописный язык. Он пишет о том, что знает и никогда не впадает при этом в «сочинительство» дурного тона, которое ошибочно принимается некоторыми людьми за подлинное художественное творчество».

Крюков избегал писать о психологических переживаниях своих героев, хотя мы ясно видим эти переживания по поведению, жесту и речи этих героев. Как справедливо отмечал литературовед С.А.Пинус – «любовь к быту, особенно казачьему, выливается у Крюкова в форме строжайшего реализма, лишенного всяких нажимов, всякого шаржа. Правдивейший из бытописателей, Крюков не позволяет себе никаких уклонений от жизни, никакого творческого преображения действительности. Среди современных беллетристов трудно указать ему равного по безусловной правде изображения. И особая, одному только ему свойственная художественность заключается в поразительном его умении достигать высокого без полета фантазии и захватывать глубины жизни почти без всякой психологии».

«... Реализм Крюкова, – продолжает С.А.Пинус, – положительно бесстрашен – не только тем, что он нередко решается касаться всех страшных и грубых низин жизни, но и тем, что часто, наоборот, обрабатывает он темы, в которых нет ничего страшного, ничего поразительного или исключительного, нет, казалось бы, вообще никакого материала для художества, но из этого житейского ничего автор создает непререкаемо прекрасный мир, и притом средствами самыми простыми».

Столь же высокие оценки художественного мастерства Ф.Д.Крюкова мы можем встретить и в опубликованной в 1966 году статье В.Проскурина. «У Крюкова-повествователя, – пишет Проскурин, – художественно тонкий, меткий, поэтичный и в то же время очень простой, как бы прозрачный язык. Особо следует отметить мастерское, органичное воспроизведение Крюковым богатого и сочного казачьего языка».

В.Проскурин приводит ряд отзывов о Крюкове некоторых видных советских писателей и журналистов старшего поколения. Вот, например, что писал Проскурину публицист, критик и литературовед Д.И.Заславский: – «Так как я был постоянным читателем «Русского богатства», то, конечно, читал постоянно и Крюкова. Осталось у меня о нем общее впечатление, как об одном из самых ярких беллетристов «Русского богатства». Я думаю, что он был до Шолохова самым ярким бытописателем казачества... Писал он талантливо, и я всегда дочитывал его произведения до конца».

Из рассказов, очерков и статей Ф.Д.Крюкова мы видим, что он участвовал не только в революционном движении 1905–1907 гг., но и во многих идейных движениях 1907–1917 гг.

Поражение первой русской революции не заставило Ф.Крюкова отказаться от народнических идей и от борьбы против всевластия бюрократического и централизованного государства. Конечно, социализм Крюкова был далек от марксистского социализма, и к проповеди большевиков Крюков относился неприязненно. Как народники 60–70-х годов ХIX века видели зародыш социализма в крестьянской общине, так и Крюков видел зачаток желаемого общественного устройства в казачьей станичной и хуторской общине, оказавшейся более прочной, чем русская сельская община. С удовлетворением пишет он в одном из очерков («В нижнем течении»), что казаки отказались от столыпинского земельного закона, способствующего разрушению остатков сельской общины. Выход на хутор и отруба в пределах Донской области проводился только в немногих крестьянских поселках.

Один из очерков Ф.Д.Крюкова этого периода привлек внимание В.И.Ленина. Речь идет об очерке «Без огня», опубликованном в № 12 «Русского богатства» за 1912-й год. Крюков рассказывает в этом очерке о своей встрече с молодым священником Михаилом Кратировым, который рассказывает о настроениях в деревне, где он был сельским священником. В статье «Что делается в народничестве и что делается в деревне» Ленин подробно излагает этот рассказ, приводя обширную на целую страницу цитату «Этого характерного описания деревни». «В статье г. Крюкова «Без огня», – пишет Ленин, – о крестьянстве и крестьянской жизни и крестьянской психологии рассказывает некий сладенький попик, изображая крестьянство именно таким, каким оно само выступало и выступает. Если это изображение верно, то русской буржуазной демократии – в лице именно крестьянства – суждено крупное историческое действие, которое при сколько-нибудь благоприятной обстановке сопутствующих явлений имеет все шансы быть победоносным».

«Крестьянская демократия в России... – эта демократия жива, – продолжает Ленин. – Рассказ сладенького попика про деревню, передаваемый г. Крюковым, вполне подтверждает это».

Внимание Ленина привлек и рассказ Михаила Кратирова об отношении народа к церкви и религии. На замечание Ф.Крюкова о нравственном падении русской православной церкви его собеседник с горечью возразил: – «Падения тут нет, – лежа в прахе, некуда падать. Что тут нового... всегда это раболепство и трусость, – всегда это было!... Но в том разница, что никогда не было такого ужасающе спокойного, молчаливого отпадения от церкви, как ныне... Точно дух жизни совершенно угас в церкви. Повторяю: не одна интеллигенция ушла, – народ ушел, надо в этом сознаться, я ведь был сельским священником два года».

Ленин здесь обрывает цитату, но мы продолжим ее, так как слова Кратирова позволяют лучше представить и мысли Крюкова и образ Михаила Кратирова, который отнюдь не является «неким сладеньким попиком». «Что касается позорной, служительной роли духовных пастырей, – говорит Кратиров, – то когда же ее не было? Не говорю о тунеядстве среди нашей ужасающей нищеты народной... Трусость и раболепство и всяческое потворство сильным – это уходит, как говорится в день веков... Вы возьмите элементарный учебник истории... Ну хоть с Ивана Грозного или его родителя Василия III. Потребовалось Василию упрятать законнейшую супругу свою Соломонию в монастырь и сочетаться браком с другой, – архипастыри все устроили... Теперь вот о патриаршестве все толкуют. Думают что-то поднять, возвеличить. Загляните в историю. Первый патриарх российской церкви так позорно и низко вел себя, что москвичи – благочестивые москвичи! – били его в Успенском соборе, таскали по полу, бесчестили у лобного места. И кто? Благочестивые московские люди! Да еще в те времена, когда о нигилистах ни слуху, ни духу не было... И все-таки церковь есть церковь! Единое, что может приютить мятущийся дух, соединить и примирить всех... уврачевать язвы... Как ни засидели ее ремесленники церковного цеха, а в ней одной святое зерно и дух жизни, дух единой истины в ней не угаснет...»

В своей статье В.И.Ленин резко, хотя и не во всем справедливо, критикует интеллигентов-народников, к которым в те годы безусловно принадлежал и Ф.Д.Крюков. «Интеллигенты-народники, – писал Ленин, – тяготеют к примирительной или «общечеловеческой» фразе. В них всегда чувствуется либерал. Точка зрения классовой борьбы им органически чужда. Они – резонеры. Они тянут демократическое крестьянство назад, от живой и непосредственной борьбы с его классовым врагом к туманной, вымученной, бессильной якобы социалистической фразе... Словесный, фразистый «социализм» («народный», а не пролетарский) – сколько угодно, это и в Европе любой мещанин из грамотных одобрит. Ну, а ежели дошло дело до «ненависти» вместо «любви», тут финал.

Социализм гуманной фразы – мы за; революционная демократия – мы против... Народнический социализм – гнилая и смердящая мертвечина. Крестьянская демократия в России, если верно изображает ее у Крюкова сладенький попик, живая сила. Да и не может она не быть живой силой, пока хозяйничают Пуришкевичи, пока голодают по тридцать миллионов».

Как только началась первая мировая война, Ф.Крюков выехал на фронт, вначале как писатель и военный корреспондент. Он был на передовых позициях, в походных колоннах, на привалах, в эшелонах. Он наблюдал на Дону проводы казаков на фронт, посещал госпиталя, разговаривал с пленными. Крюков знакомился с военным бытом различных частей, но в первую очередь его интересовали казачьи полки и батареи, особенно жизнь и думы простого казака и солдата. В большой серии очерков и фронтовых записок «Около войны» Крюков писал:

«... – Кто они, эти люди в шинелях, в гимнастерках?... Что сейчас на душе у них, где их думы, о чем их молчанье? Чем живы они на суровой и трудной полосе своей, какими упованиями зажигается их сердце? Что дает им силу переносить бремена тяжелые и лишения? Как идут они на смерть и как приемлют ее?... Но за долгое время, которое я провел в походе около русского солдата, тайна эта так и осталась для меня тайной, не раскрылась. Недостаточно, видно, быть около, в стороне, слушать и глядеть, жить любопытством, зная, что в каждую минуту, если покажется трудной, невыносимой обстановка, волен уйти из нее, отдохнуть, побыть с самим собой. Надо опытным путем хлебнуть солдатской доли, самолично изведать...»

Как можно судить по корреспонденциям Ф.Д.Крюкова в «Русских записках» и в московской либеральной газете «Русские ведомости», в августе-сентябре 1914 года он находился в основном на Кавказском фронте. Позднее он выезжал еще не раз на фронт в составе санитарного отряда Государственной Думы. Как можно судить по некоторым письмам В.Короленко и по статье В.Моложавенко летом или ранней осенью 1916 года Крюкова призвали в армию уже как казачьего офицера. В это время ощущалась нехватка в офицерском составе, а Крюков, как и все казаки, был военным, хотя и имел различные льготы по военной службе, которые полагались ему, конечно, не как писателю, а как учителю. Теперь он получил возможность «самолично изведать» тяжелую фронтовую жизнь. При этом, по всегдашней своей привычке, Крюков подробно записывал свои фронтовые впечатления.

Как известно, первая книга «Тихого Дона» заканчивается описанием фронтовых событий в августе-сентябре 1914 года, а вторая начинается картиной фронта в октябре 1916 года. Таким образом при рассмотрении гипотезы о возможном авторстве Крюкова перед нами не возникает вопроса о личном участии в событиях: – все описанные в «Тихом Доне» фронтовые события и картины Ф.Д.Крюков мог наблюдать своими глазами.

После февральской революции Ф.Д.Крюков совершил большую поездку по Дону. Он изучает обстановку на Дону, влияние революционных событий на казачество, перемены в казачьих округах и станицах, выдвижение новых, но часто далеко не лучших людей. Обо всем, что он видит, Ф.Д.Крюков ведет подробные записи, публикует заметки.

Как относился Ф.Д.Крюков к развертывающейся в России революции? Несомненно, он не испытывал никакой симпатии к рухнувшему самодержавию. Но он не испытывал никакой симпатии и к Временному правительству. Донская область не была готова к революции, здесь не было революционной ситуации, и это вызывало беспокойство у Крюкова. Он много раз выступал на революционных митингах, произносил речи о судьбе страны, о необходимости созидательной работы, призывал дружно подпереть плечами родину. Его выступления принимали хорошо. но сам Крюков писал об отсутствии на Дону каких-либо значительных и пользующихся доверием новых сил, о творческом бессилии «новой России, поскольку она представлена нашим степным углом».

«Падение царского трона, – свидетельствовал Крюков, – за дальностью расстояния, никого больше не задело и было принято почти безучастно. Краем уха все – и малые и старые слышали отовсюду, что плох царь и министры у него продажные, – значит дошла точка, надо сменять старых, и выбирать новых правителей – добросовестных и твердых, по возможности которые поправославней, не немецкой веры. Авось, тогда расхлябанный рыдван России пойдет глаже и быстрей».

Однако, несколько раз переехав по России с севера на юг и с юга на север, Крюков с большой опаской наблюдал за разливом страстей и разговоров. «Можно сказать, Россия утопает в безбрежности разговоров. Миллионы голосов сотрясают воздух – порой увлекательно, язвительно, умно, дельно, но больше бестолково, пустозвонно, нудно или с тупым и темным озлоблением. Пустословием, как шелухой семечек, засыпало все, начиная с церковных папертей и кончая платформами глухих полустанков».

В большом очерке «Новое» – о событиях февральско-мартовской революции 1917-го года на Дону, Ф.Д.Крюков сравнивает эту революцию с весенним половодьем. «К слову сказать, и самые стихии как бы сговорились в этом году взбунтоваться, размахнуться на революционный манер и наполнили тихие степные станицы и глухие хуторские углы шумом и громом разрушения... Разлив широкий, величественный, небывалый. Скромная речка Медведица предстала перед изумленным взором ее исконного обитателя в невиданной красе, в неожиданной силе, в диковинном могуществе. Но сила – обидная, тупая, дикая, разрушительная. Ничего кроме вреда и убытка... Унесла хлеб из амбаров, сено, солому с гумен, повалила ветхие избенки, опрокинула плетни и прясла, поломала сады, снесла сотни десятин лесу, выворотила ямы, испортила дороги... И главное – разобщила людей между собой, не оживила, не оплодотворила, а придавила жизнь, остановила созидательную работу, затруднила обычные, необходимые отношения. А когда упал разлив – осталась та же мелкая, жалкая, заваленная песком река с размытыми берегами, голыми печальными косами и островками, приютом куликов и трясогузок. Да прибавились горы песку на размытом испорченном лугу... Сколько-то песку оставит в жизни тихих степных уголков революция, – угадать сейчас мудрено. Но, несомненно, оставит ямы, коловерти, взрытые дороги, разорванные плотины, развалины старинных привычных учреждений. Разлив ее пришел сюда также нежданно-негаданно, как и разлив речки Медведицы, ошеломил, озадачил, сбил с толку смирного, законопослушного жителя, а догадливых и шустрых молодцов взмыл на гребень зыби с одним единственным лозунгом на устах: все и всех сковырнуть».

В конце мая 1917 года на Дону были проведены выборы Войскового казачьего Круга, органа казачьего самоуправления, старинного учреждения, отмененного Петром Первым после восстания Кондрата Булавина. В выборах Круга приняли участие все политические группировки донского казачества. Войсковой Круг был своеобразным казачьим парламентом, на первые заседания Круга прибыло около 700 представителей от всех донских станиц и полков. Преобладало офицерство, было немало монархистов. Но делегатами Круга были также казак-большевик В.С.Ковалев и сочувствующий большевикам Ф.Подтелков. Председателем круга был избран М.Богаевский. От станицы Глазуновской делегатом Круга был избран и Ф.Д.Крюков. И хотя роль его в решающих событиях на Дону в июне-декабре 1917 года была невелика, он мог непосредственно наблюдать за всем, что творилось в эти месяцы и в крае и в атаманском дворце в Новочеркасске. Переговоры Войскового правительства и Донского атамана с Областью ВРК, распад правительства и Круга, самоубийство Донского Атамана Каледина, начало формирования на Дону Добровольческой армии, отступление из Новочеркасска походного атамана Попова, его переговоры с Корниловым и Алексеевым и многие другие события, описываемые во второй книге «Тихого Дона», Ф.Крюков также мог наблюдать своими глазами.

Февральская революция вызвала у Крюкова не только тревогу за судьбы донского казачества, но и явно усилила присущую ему неприязнь к «иногородним» в Донской области. Хотя это и не делало чести Крюкову, но во многих публицистических выступлениях его в 1917 году эта неприязнь к «иногородним» чувствуется довольно явственно. Так в очерке «Новое», описывая первый казачий съезд на Дону Ф.Крюков касается и проблемы «иногородних».

«Можно сказать, – пишет Крюков, – никогда раньше такого беспокойства не было, как ныне, когда приходится толковать о положении казаков и не-казаков, крестьян – местных и пришлых. Жили они (т.е. не-казаки) себе на Дону, с казацкой точки зрения, как у Христа за пазухой, плодились, множились, наполняли широкие донские степи, населяли города, промышленные районы, торговали водкой, скупали овец и быков, рыбу и хлеб, шили фуражки, сапоги, лудили самовары, выходили на косовицу... И пока казаки несли службу на разных рубежах государства, этот «наплыв» до такой степени разросся, что сейчас на Дону казаков оказывается меньше, чем «Руси», – и вся она претендует на земельку – не только частновладельческую, которая в большей части уже перешла в крестьянские руки, но и казацкую, юртовую... Есть от чего беспокойно крякнуть и сжать кулак... Думаю, что по этой именно причине, старичок, мой сосед слева, сердито ерзает на стуле, и вздыхает: досада казацкому сердцу».

Победу советской власти на Дону Ф.Д.Крюков встретил, по-видимому, враждебно, в политике большевиков и в их аграрной программе он видел угрозу самому существованию казачества, как особого сословия, он опасался разрушения самобытного уклада и традиций донского казачества. И когда в апреле 1918 года бесчинства проходивших через Донскую область разложившихся красногвардейских отрядов дали повод к восстанию казачества против власти Донского Совнаркома, Ф.Д.Крюков также примкнул к этому восстанию.

Ф.Д.Крюков не только был избран делегатом нового Войскового Круга, но согласился на избрание его секретарем этого Круга. И в 1918-1919 гг. многие постановления и законы, принятые Войсковым кругом, были подписаны не только новым Донским Атаманом генералом П.Красновым, но и секретарем Войскового Круга писателем Ф.Д.Крюковым.

В статье В.Проскурина приводится интересный и поучительный эпизод из истории первых боев между частями Красной Гвардии, сформированными в северных округах Дона и отрядами формируемой генералом Красновым Донской армии. Когда один из красногвардейских отрядов занял станицу Глазуновскую, Ф.Крюков бежал в степь, но был пойман и отправлен под охраной в слободу Михайловку, в которой располагался тогда штаб Усть-Медведицкого боевого участка. Командующим Усть-Медведицкого округа и всеми сосредоточенными здесь красногвардейскими частями был назначен войсковой старшина Филипп Кузьмич Миронов, который вскоре после Октябрьской революции стал на сторону большевиков и Советского правительства.

Филипп Кузьмич Миронов хорошо знал Крюкова. Еще в 1906-1907 гг. оба они участвовали в движении против использования казаков для подавления революционных выступлений рабочих и крестьян. Миронов выступал против этого на Дону, Крюков в Государственной Думе. При создании народно-социалистической партии Ф.Крюков, составляя со своими единомышленниками программу этой партии, использовал и приговор Усть-Медведицкой станицы, который был написан и принят при активном участии подъесаула Ф.К.Миронова, и который был доставлен в Думу самим Мироновым и урядником Коноваловым. В этом Приговоре, принятом на общестаничном сборе станичники решительно возражали против мобилизации казаков 2-й и 3-й очередей для целей внутренней службы. Здесь же содержался перечень демократических и аграрных реформ, направленных на улучшение положения трудового казачества. Тогда-то и состоялась первая встреча Миронова с Крюковым. После февральской революции именно Ф.К.Миронов создал в Усть-Медведицком округе отделение народно-социалистической партии. Однако дальнейшие пути их разошлись. Миронов, хотя он и был во всем согласен с большевиками, решил поддержать их программу и их партию, Ф.Д.Крюков, напротив, поддержал выступление против большевиков. Когда в мае или июне 1918 года арестованного Крюкова доставили в штаб к Миронову, последний провел со своим недавним товарищем по партии почти всю ночь в дружеской беседе, убеждая Крюкова отказаться от участия в борьбе против Красной Гвардии. И хотя Крюков не дал на этот счет Миронову никаких заверений, Миронов на следующий день приказал отпустить Ф.Д.Крюкова на свободу и не чинить ему препятствий при возвращении в свою станицу.

Но Ф.Крюков не внял увещаниям Миронова и вновь примкнул к восстанию. Когда в конце 1918 года на Дону широко отмечалось 25-летие литературной и общественной деятельности Ф.Крюкова, донской литератор С.Арефин писал в журнале «Донская волна»: – «Он (Крюков) потом принимает участие в организации восстания в округе против большевиков и, кажется, участвует в самом восстании. Он не любил рассказывать о своей деятельности, но один раз в разговоре со мною у него вырвалась такая усмешка: – «Вот пришлось собою и генерала на белом коне изображать».

В 1918 году Ф.Д.Крюков не только активно участвует в работе нового донского правительства, но также помогает созданию различных органов печати. Крюков и эти месяцы не изменил своим либеральным и народническим убеждениям и потому его участие в донской печати не обходилось без конфликтов. «Ростовская пресса, – говорится в журнале «Былое», – подчинялась тогда двойной цензуре, немецкой и генерала Краснова... газеты переживали тяжелые времена. Редактор новочеркасских «Донских ведомостей» покойный Ф.Д.Крюков (сотрудник «Русского богатства») предпочел отказаться от работы в газете».

Есть сведения (правда, недостаточно достоверные), что в 1918 году Ф.Д.Крюков некоторое время работал в качестве директора Усть-Медведицкой гимназии. Освобожденный по состоянию здоровья от службы в армии, Ф.Д.Крюков тем не менее не один раз принимал участие в боях с Красной Гвардией (позднее с Красной Армией). Как известно, в первых главах третьей книги «Тихого Дона» дается краткое, но очень точное в деталях описание боев Вешенского полка, в котором служат Григорий и Петр Мелеховы, с отступающими красноармейцами. В одном из эпизодов действия Вешенского полка прикрывает прибывшая на позиции казачья батарея, и Мелехов знакомится с артиллерийским офицером-казаком Полтавцевым. Нелишне отметить, что в эти же недели и примерно в этих же местах (главы VII–Х третьей книги «Тихого Дона») Ф.Д.Крюков принимал участие в боях на стороне Донской армии в качестве офицера-артиллериста, был контужен и затем несколько месяцев болел.

Ф.Д.Крюков несомненно сочувствовал верхнедонским казакам, поднявшим восстание в марте 1919 года. Уже в апреле в «Донских ведомостях» было опубликовано написанное Ф.Д.Крюковым воззвание к восставшим казакам верхнедонского округа: – «Близок час победы, мужайтесь, братья-казаки, держитесь стойко..»

В другом воззвании Крюкова говорилось: – «Час возмездия недалек. Вспыхнет ретивое сердце казацкое. Загорится огнем святого отмщения, закипит молодецкая кровь, вспомнит удаль былых времен и могучим напором прорвет красную плотину за Донцом. И тогда все узнают грозную тяжесть руки казацкой. Узнают и до седьмого колена не забудут».

Уже в четвертой книге «Тихого Дона» (в седьмой части) дается описание боев за станицу Усть-Медведицкую, в которой вместе с дивизией генерала Фицхелаурова принимает участие и повстанческая дивизия Григория Мелехова (перед этими боями происходит знаменательное столкновение Фицхелаурова с Мелеховым). Нелишне отметить, что в сентябре 1919 года в боях за станицу Усть-Медведицкую, переходившую из рук в руки, принимал участие и Ф.Д.Крюков, добровольно вступивший перед этим в Усть-Медведицкую дружину.

И при отступлении с Дона Ф.Д.Крюков ушел на Кубань не только как сотрудник «Донских ведомостей», но и как казачий офицер. В некрологе по поводу его смерти С.Сватиков в газете «Утро Юга» писал:

« – Когда волна красных надвинулась на Дон, Федор Дмитриевич покинул парламентскую работу и пошел в ряды войск. Ф.Д. не пожелал остаться в тылу – никто не должен упрекать нас за то, что мы только звали на бой, а сами остались в тылу, говорит он. Ф.Д. не покинул рядов армии и в тяжелую эпоху отхода с родной территории Дона».

В составе Войскового круга Ф.Д.Крюков примыкал к более «левым» по настроению делегатам. Можно предположить поэтому, что издаваемая с участием Крюкова газета «Донские ведомости» отличалась от других издаваемых на Дону газет, хотя и носила, несомненно, антибольшевистский характер. Однако в московских библиотеках этой газеты нет, комплекты ее сохранились, вероятно, только в немногих домах в Ростове и Новочеркасске. Мне удалось познакомиться лишь с одним из номеров газеты «Север Дона», в которой опубликована большая статья Ф.Д.Крюкова «Камень созидания». Эта статья написана с народнических позиций, мы видим из нее, что гражданскую войну Крюков воспринял как трагедию народа, трагедию основной массы казачества и переживал эту трагедию как свою собственную. В своей статье Крюков описывает большой идущий к фронту обоз.

«Над краем земли в жемчужной дымке, садилось покрасневшее солнце. Просторно, широко, пустынно... Длинные, длинные, уродливые тени телег, людей, лошадей, верблюдов двигались сбоку дороги, уходя в высохшую булано-коричневую степь, пропадая в ее волнистой дали. Ветер размел, разрисовал извилистыми узорами песок... И старые и малые вышли на службу родному Краю... Кто-то смешал людей, столкнул их лбами, раскидал по враждебным группам, зажег звериной злобой. Миллионы сбиты с привычных, насиженных мест, отупели от нужды, голода, крови... Труд заброшен и труд – напряженный, подневольный, постылый – держит десятки, сотни, тысячи людей в бесконечном круговращении и неотрывной суете. И все устали, выбились из сил, окаменели от горя, лишений, грязи и бесприютности. Порой кажется жизнь тяжелым сном, и измученное сердце ждет: вот-вот наступит пробуждение и утомленная душа отдохнет в привычном, прежнем – простом и мирном – будничном обиходе, таком понятном, ясном и близком сердцу. Белый старичок с червеобразными бровями шагает рядом со мной. Он очень словоохотлив, но из деликатности или почтительности стесняется надоедать разговором господам. Однако время от времени осторожно спрашивает о чем-нибудь и выражает собственные мысли, и в них чувствуется то же недоумение перед жизнью, которое удручает и меня. – Ну, такая злоба в мире пошла, – говорит он, вздыхая, – взъелись все один на другого...»

Литературовед, должно быть, легко уловит в этом описании войны несомненные толстовские интонации, которые явно чувствуются и в «Тихом Доне». Из статьи В.Моложавенко мы узнаем, что в 1919 году Ф.Д.Крюков на какое-то время пытался уйти из политики, занялся запущенным хозяйством, купил волов, пару лошадей, коров, заложил сад.

Еще в начале лета 1917 года Ф.Д.Крюков писал своим друзьям из «Русского богатства»: – «Чувствую, что соскучился по литературе. Материалом переполнен до чрезвычайности. Попробую засесть».

Вероятно, в свободные от общественной работы недели и месяцы Крюков приводил в порядок свои записки, продолжал начатый еще до войны роман из жизни казачества.

В 1973 году в возрасте около 82 лет умер литератор Прохор Иванович Шкуратов, земляк и хороший знакомый Ф.Д.Крюкова и всей его семьи. П.И.Шкуратов прожил трудную и сложную жизнь. Сын священника, он примкнул к той самой народно-трудовой партии, которую на Дону возглавлял Ф.Д.Крюков. В 1921 году Шкуратов был осужден за борьбу против советской власти на Дону, но в 1927 году в связи с Х-летием Октябрьской революции амнистировал со снятием судимости. В 1937 году он был, однако, снова арестован и был реабилитирован «за отсутствием состава преступления» только в 1957 году. Последние годы своей жизни Шкуратов жил в Таджикистане. Он поддерживал оживленную переписку со многими писателями и литературоведами, интересующимися казачьей тематикой и одновременно работал над автобиографическим романом «Павел Курганов», романом, который так и остался незаконченным.

Во многих своих письмах Шкуратов писал и о Ф.Д.Крюкове. Так, например, в письме к В.Проскурину от 14 октября 1970 года, вспоминая о своих встречах с сестрой Крюкова, с которой у него была «горячая весна», Шкуратов приводит слова сестры Крюкова Марии: «Федя все пишет и пишет и даже боится выходить в сад... Письма идут, но их он все мне отдает, не читая – говорит: – «Ответь, Маша, если нужно, а лучше всего сожги! Я пишу и не хочу ничего знать: пока мне хватит и этого». Шкуратов вспоминает, что и его Крюков принимал тогда очень неохотно и кратко. «Все шумишь, – говорил он. – Шуми, а я пока подожду, да и хочется писать и хорошо пишется».

В письме к московскому литератору и работнику архива Ленинской библиотеки А.В.Храбровицкому (от 2 июня 1970 года) П.И.Шкуратов сообщал: – «Хорошо помню тот номер Усть-Медведицкой газеты «Сполох», в котором было напечатано интервью Крюкова корреспондентам, где Крюков подробно говорил о своем новом романе «Тихий Дон», первую книгу которого, по его словам, он закончил». В этой же газете, по свидетельству Шкуратова, были напечатаны и 7 писем Короленко Крюкову. «Почти дословно, – свидетельствует Шкуратов, – помню один абзац письма Короленко Крюкову, где Владимир Галактионович пишет: – «Вы напрасно сетуете на безтемье. Ваша область – это ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО и ее, область, Вы пишете, и этого от Вас мы и ждем».

Однако завершить своей работы Ф.Д.Крюков не успел. После поражения Донской и Добровольческой армий на подступах к Москве началось их быстрое отступление на юг. Вместе с десятками тысяч казаков двинулся в отступление и Крюков. В пути Крюков заболел и отстал от общего потока отступления.

В ряде своих писем П.И.Шкуратов подробно описывает болезнь и смерть Ф.Д.Крюкова во время отступления. Вероятно, память уже изменяла 80-летнему Шкуратову, и потому он не совсем точен в деталях, в его письмах содержатся порой различные версии. Тем не менее мы, конечно, не можем игнорировать рассказ П.И.Шкуратова, как якобы «беллетристику», что делают некоторые из литераторов, изучавших данный вопрос.

По свидетельству Шкуратова, Ф.Д.Крюков, заболев во время отступления, категорически отказался от помощи врачей. Он лежал в арбе, где ему подстелили все, что нужно было подстелить, чтобы предохранить больного от толчков. Возле Крюкова в эти дни остались только его сестра Мария Дмитриевна, сноха Александра Григорьевна Крюкова, П.И.Шкуратов и несколько казаков. Иногда больному становилось лучше, он много говорил о литературе, даже вставал. Оглядывая кубанские места, Крюков говорил: «Как можно уехать от всего этого?! Заграница! Да будь она проклята! Я останусь в Екатеринодаре, буду работать в гимназии, директор ее меня хорошо знает». Крюков надеялся, что у Екатеринодара казакам удастся остановить продвижение Красной Армии.

Однако состояние больного вскоре начало ухудшаться, пришлось остановиться в одном из хуторов в районе станицы Новокорсунской недалеко от шляха на Екатеринодар. Здесь Ф.Д.Крюков и умер и был похоронен казаками и родными на окраине хутора на бугорке, недалеко от какого-то женского монастыря. На кресте Шкуратов написал красной краской «Ф.Д.Крюков», а на прибитой к кресту полосе жести написал: – «Ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал я тебя – МОЙ КРАЙ РОДНОЙ».

Естественно возникает вопрос о судьбе архива Ф.Д.Крюкова. Еще в 1963 году, выступая на Волгоградской конференции, посвященной памяти А.Серафимовича, доцент Двинянинов сообщил, что весь свой дореволюционный литературный архив Ф.Д.Крюков оставил на хранение своему близкому другу и земляку профессору Н.П.Асееву, крупному ученому-металлургу. Незадолго до своей смерти Асеев часть этого архива (в основном письма крупных писателей Крюкову) передал Двинянинову. В частности, Двинянинов получил несколько писем Горького к Ф.Крюкову, причем ни одно из этих писем до сих пор не публиковалось. (В одном из этих писем, по свидетельству Двинянинова, Горький писал Крюкову: – «Вы человек молодой, серьезный: несомненно, что вы любите нашу русскую природу и есть у вас добрый лиризм – не риторический, профессионально-литераторский, а задушевный, искренний, русский») Основная же часть архива Крюкова осталась у его племянницы Марии Акимовны Асеевой, жившей в Ленинграде. О существовании этого архива долгое время не было ничего известно, посвященные в это люди хранили тайну. Когда возник вопрос о реабилитации Ф.Д.Крюкова и стал подниматься вопрос о переиздании его произведений, стало известно и о существовании архива Крюкова.

К М.А.Асеевой в 1963–1969 гг. обращались многие – с просьбой познакомить их с архивом Крюкова. Обращались к ней и литературоведы и работники музеев Ростова и Новочеркасска. Некоторым из посетителей Мария Акимовна позволяла ознакомиться с частью архива (к которому не было никакой описи), другим говорила, что сожгла весь архив. По ее свидетельству, приезжали к ней и «послы» от Шолохова, предлагая продать им весь архив, за большие деньги, но она отказалась. Впрочем, отдельные материалы из этого архива М.А.Асеева все же передавала или продавала некоторым исследователям (речь шла почти всегда только о письмах крупных писателей начала века Ф.Д.Крюкову). Уже в конце 60-х годов М.А.Асеева тяжело заболела, у нее произошел второй или третий инфаркт. Возник вопрос о дальнейшей судьбе архива Ф.Д.Крюкова. По переписке П.И.Шкуратова, с которой я имел возможность ознакомиться. видно, что Шкуратов решительно настаивал, чтобы Асеева передала весь архив Крюкова в Рукописный отдел Пушкинского Дома в Ленинграде. Он писал об этом же и профессору К.Д.Муратовой, заведующей этим Рукописным отделом, предлагая ей обязательно купить весь имеющийся у Асеевой архив. Напротив биограф и земляк Крюкова В.М.Проскурин настаивал на передаче архива Крюкова в рукописный фонд Библиотеки им. Ленина в Москве. Вероятно, Ленинская библиотека предложила Асеевой более высокую цену за архив Крюкова. Во всяком случае, она приняла точку зрения Проскурина. По свидетельству работника отдела рукописей Ленинской библиотеки А.В.Храбровицкого, летом 1971 года М.А.Асеева привезла архив Крюкова в Москву и сдала в отдел рукописей Ленинской библиотеки. Однако в ежегодных «Записках Отдела рукописей», где регистрируются все новые поступления, это поступление не было отмечено, так как по всей вероятности архив Крюкова был сразу же отправлен в спецхран. Никто из литературоведов или историков в настоящее время не имеет доступ к этому архиву.

Но кроме дореволюционного архива у Крюкова образовался в 1918–1919 гг. новый архив, который он действительно, как подтверждает и П.И.Шкуратов, взял с собой в отступление в небольшом сундучке. Судьба этой части архива Крюкова еще не вполне выяснена. В письме к В.Проскурину от 24 апреля 1971 года П.И.Шкуратов рассказывает, что после смерти Крюкова сундучок с рукописями остался у его сестры Марии Дмитриевны. В суматохе отступления Шкуратов отстал от подводы, где находились Мария Дмитриевна и Александра Григорьевна Крюковы. Оказавшись в тяжелом положении и поругавшись с возчиком, который их высадил прямо на дороге, Мария Дмитриевна, как она позднее рассказывала, отдала сундучок с рукописями Крюкова группе казаков из станицы Вешенская, которые за это обязались доставить М.Д. и А.Г.Крюковых к родственникам в Ростов-на-Дону. Как считала Мария Дмитриевна, от этих вешенских казаков архив Ф.Д.Крюкова попал, по-видимому, к П.Г.Громославскому, а затем и к Шолохову. Во многих своих письмах, Шкуратов утверждает, что в ленинградской и донской частях архива Ф.Д.Крюкова он лично видел отрывки и наброски к «Тихому Дону». Разумеется все эти свидетельства требуют еще дополнительной проверки.

Но вернемся снова к опубликованным произведениям Ф.Д.Крюкова. Мы уже говорили о художественных достоинствах его рассказов и повестей. Многие из художественных приемов Крюкова сходны с теми, которые использовал и автор «Тихого Дона». Сходны они и тематикой – и там и там мы видим жизнь и судьбу народа, основной массы трудового казачества, главным образом северных округов Дона. Однако, сравнивая наши впечатления от прочитанных рассказов и повестей Крюкова и от романа «Тихий Дон», мы не можем не заметить, что художественный уровень «Тихого Дона» явно выше художественного уровня рассказов и повестей Крюкова. Критика и ранее отмечала, что сюжеты этих рассказов и повестей сероваты и что в них мало движения, что у Крюкова «нет больших и рельефных образов, вобравших в себя широкое человеческое содержание, нет больших проблем, нет ключей к психологическим загадкам, у него нет героев».

Но ведь в конце ХIX, начале ХХ-го века на Дону и не происходило таких драматических и грозных событий, которые составили главную тему «Тихого Дона», которые выдвинули из среды казачества людей сильного характера, которые и закалили эти характеры и породили множество предельно сложных и напряженных ситуаций и конфликтов. Война, революция и гражданская война во всей России и на Дону вызвали то небывалое ранее кипение страстей, то сознание непосредственного соучастия в одном из величайших исторических сдвигов, которое является важнейшей предпосылкой к созданию эпоса, к переходу писателя, близкого к народу, не только к описанию новых событий, но и к иному характеру художественного творчества, к переходу на качественный уровень.

Для перехода на такой новый уровень у Ф.Д.Крюкова был не только достаточный «разбег» и знание материала. У него было и сознание пережитой и переживаемой народом трагедии, которое он, честный и мужественный писатель, хотел запечатлеть для будущих поколений. Исторические трагедии меняют не только взгляды, но и характер людей, они губят и пригибают одних, но также способствуют быстрому созреванию и возвышению других. Трагедия, особенно историческая, пережитая писателем как личная, может убить его физически или морально, но может сделать талант – гением. Мы видим это на примере А.И.Солженицына, который мечтал стать писателем еще в юности, и который должно быть стал бы неплохим писателем и без десяти лет, проведенных в заключении. Но только пережитая им историческая трагедия, которую он воспринял и как свою личную трагедию , позволила ему создать такие книги, как «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В кругу первом», «Архипелаг ГУЛАГ». Другой пример – Анна Ахматова. Уже ее дореволюционные стихи были талантливы, и до определенного времени она была очень талантливой, но еще не выдающейся поэтессой. Но в «Поэме без горя», в «Реквиеме», в «Северных элегиях» и в других циклах стихов Анна Ахматова – уже гениальный поэт, но за этот переход на новый уровень художественного творчества она и заплатила полной мерой страданий.

События, которые толкнули автора «Тихого Дона» на создание этой великой эпопеи, столь драматичны и грандиозны, что это само по себе должно было отразиться на стиле и языке этого произведения. Сам жанр эпоса диктует автору необходимость быть предельно лаконичным и экономным в выразительных средствах и отборе материала, чтобы вместить на сравнительно небольшой «площади» романа громадный материал. И тем не менее ни сюжет, ни образы, ни детали быта, ни те или иные ситуации, ни описания природы в новом произведении любого давно пишущего человека не могут полностью разниться от всего ранее написанного. тем более если это писатель по преимуществу какой-то одной, например, казачьей темы. Естественно поэтому сравнить некоторые страницы «Тихого Дона» с некоторыми из страниц из разных рассказов и повестей Ф.Д.Крюкова.

Все читатели «Тихого Дона» помнят, вероятно, разговор между Аксиньей и Григорием, когда они встречаются в подсолнухах уже после возвращения Степана Астахова с военных сборов:

«... Встретились глазами. И, отвечая на Гришкин немой вопрос, заплакала.

– Мочи нету... Пропал я, Гриша.

– Чего же он?

– Аксинья злобно рванула ворот кофты. На вывалившихся розоватых, девически-крепких грудях вишнево-синие частые подтеки.

– Не знаешь чего?... Бьет каждый день!... Кровь высасывает!...»

Но вот сцена из повести «Зыбь» Ф.Крюкова, когда ночью на берегу реки жалмерка Ульяна встречается с любящим ее казаком Терпугом:

«... Свекор... Бьет, туды его милость! Вот погляди-ка... Она быстрым движением расстегнула и спустила рубаху с левого плеча. Голое молодое тело, молочно-белое при лунном свете, не большие упругие груди с темными сосками, блеснувшие перед ним... Он мельком взглянул на два темных пятна на левом боку и сейчас же отвел глаза.

– Вот сукин сын! За что же?»

В повести «Офицерша» описание деревенского аборта и прощания истекающей кровью матери со своими двумя детьми заставляют нас сразу же вспомнить о смерти Натальи из «Тихого Дона».

В той же повести «Зыбь» вечерние посиделки у слесаря Памфила чем-то напоминают вечерние встречи у Штокмана в избе у кривой Лукешки. Вот отрывок из «Зыби»:

«Сидели в мастерской у слесаря Памфилыча, кроме самого хозяина, Рябоконев, Терпуг и однорукий Грач, худой и мрачный. Потом пришел писарь Мишаткин... К Памфилу часто заходили в свободное время, больше по праздникам. Был он человек одинокий, вдовец. По преклонности лет работал мало. Сын его, которым он очень гордился, прислал ему около сотни интереснейших книжек, теперь уже в большинстве зачитанных... Около этих книжек теснилась некоторое время большая и пестрая группа любителей чтения, в которую входили с одной стороны раскольничий поп Конон и писарь станичного управления Мишаткин, а с другой – такие пролетарии, как Грач и простодушный мужичок Агафон... Шли к Памфилычу поболтать, иной раз перекинуться в картишки, при случае раздавить полбутылки... Спорили подолгу, ссорились, ожесточались... Новое время открыло особый мир, в котором был неистощимый источник для обсуждения, споров, негодования...»

События в повести «Зыбь» относятся к временам 1906–1907 гг., и мы узнаем из дальнейшего, что Егор Рябоконев во время одной из таких посиделок не только говорит о необходимости добиться более осмысленной, настоящей и правильной жизни, но и о необходимости создать в станице какую-то партию. Из контекста, однако, неясно идет ли речь о социал-демократической или народно-социалистической партии.

Интересно сравнение портретов, портретной живописи автора «Тихого Дона» и Ф.Д.Крюкова. В большинстве портретов крюковских героев мы встречаемся с точным описанием различных деталей одежды, с цветом, автор обращает внимание и на впечатление от данного человека, а также часто указывает на какую-то маловажную, но характерную деталь вроде серьги или крестика (вспомним серебряную полумесяцем серьгу, которую носил в левом ухе Пантелей Прокофьевич Мелехов).

Вот несколько примеров:

«Она вышла легкой щеголеватой походкой. Он проводил ее до крыльца и долго смотрел ей вслед, любуясь ее стройной, высокой и сильной фигурой».

«Из под широких черных бровей, похожих на волосатых на волосатых гусениц, на него глядели серые глаза... Черная борода, длинна, начинавшаяся чуть ли не из-под самых глаз, с редкой сединой, скрадывала черты лица. Желтые зубы дружественно скалились из под седых усов».

«... Старик в синем суконном халате в широченных шароварах с лампасами. Он производил впечатление старого , крепкого дерева, и было приятно видеть это благообразное лицо с черными красивыми глазами, с широкой расчесанной бородой, в которой седина уже стала заглушать черные волосы».

«Передо мной стоял казак средних лет с круглой бородкой на парусиновом кителе, в широких суконных шароварах с лампасами и в ярко начищенных сапогах».

«Батюшка одиноко ходил по балкону, высокий, степенный и очень серьезный, что немножко не шло к его молодому лицу с квадратной бородкой и живыми черными глазами. Подрясник из чесучи ловко охватывал его стройную фигуру... И держался он как-то особенно молодцевато, прямо, поглаживая усы и выпячивая грудь, на которой около правого плеча висел маленький серебряный крестик».

«Древняя старуха с орлиным носом и острым подбородком, согнувшаяся полумесяцем, в старинном синем кубеленке и темной занавеске».

«Лик его – письма не древнего, круглый, сытый, кирпично-светлый, мягкое русское лицо с веселыми серыми глазками, лысеющая голова и великолепная светло русая борода с завитками внизу».

«Костлявый старичок с птичьим носом и скудной бородкой, маленький и всегда ропщущий. Жует губами, дребезжит тихо и монотонно, как старенькое, треснувшее решето».

Особую ценность для нашего исследования представляют сравнения пейзажей, тем более, что в «Тихом Доне» и в произведениях Крюкова речь идет в основном о природе Северного Дона.

Для того, чтобы показать как несомненное сходство, так и несомненную разницу между произведениями Ф.Д.Крюкова в 1912–1918 гг. и «Тихим Доном» мы приведем ниже некоторые из описаний донской природы, взятые нами из разных рассказов и очерков Ф.Д.Крюкова и из «Тихого Дона».

I. Весна. Разлив Дона и Медведицы (Ф.Д.Крюков)

«В свежие апрельские сумерки закуталась станица. Слились в одну мутную, длинную полосу выбеленные стены хаток, а черные крыши четко рисовались на розовом стекле догорающей зари. В воздухе, влажном и звонком, в невидимой холодной высоте, прозвенел тревожно-быстрый крик диких гусей... Согретая за день земля дышала влажным теплом, запахом старого подсыхающего навозца и клейким ароматом первой молодой зелени».

«... с завалинки видна река, теперь широкая, даже величественная, с крупной светло-коричневой зыбью и белыми курчавыми гребнями от ветра. Летом она сильно обсыхает, зарастает зеленью, мелеет, оставляя широкие белоснежные песчаные косы. Теперь – как море. На другой стороне, чуть видный на крепком берегу, лиловеет мелкий, голый дубнячок. За ним, вдали синим валом поднимается отлогая гора, а под ней белеет станичная церковка. Под необъятным шатром серого неба и лесок, и гора, и церковные серы, лишены ярких красок, кажутся маленькими, почти игрушечными. И как будто озябли, съежились от студеного ветра».

«Пахло отпотевшей землей и влажным кизячным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бронзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо, всходило солнце».

«Матово белел в предрассветных сумерках весенний разлив Дона, где-то далеко-далеко, в серебряном тумане низины звенел многоголосый, мягкий, вольный крик донской птицы... По низине, залитой весенним половодьем, ходят тени курчавых облаков и серебряными иглами играет неровная зыбь, вдали – на самом горизонте – лиловые холмы, далекий простор, вольный и ласковый».

I. Дон. Весна. («Тихий Дон»)

«Пластался над хутором кизячный дым, возле кучек рассыпанной сбочь дороги золы загагакали налетевшие к жилью грачи».

«Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды.. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазнь, лес в росе полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не входя, томилось солнце».

«К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром. Под тучей, раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча дышала холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернело небо, степь выжидающе молчала. В хуторе хлопали закрываемые станции, от вечерни, крестясь, спешили старухи».

II. Лето на Дону (Ф.Д.Крюков)

«...Вдали шумела, серебрилась и искрилась водная гладь Медведицы. И стоял в воздухе радостно возбужденный крик птицы, немолчный гул и гомон каких-то водяных жителей, певцов и музыкантов, и тихий звон весенних пчелок, мушек... А к полудню солнце весеннее все истомило зноем своим. В дубовом кустарнике такая мягкая постель была – темная, с серой плесенью, прошлогодняя ржавая листва, и сквозь нее пробивалась, тянулась к солнцу, к небу синему травка, редкая, нежная, особенно в первых днях своей жизни; зеленые напилочки, крошечные весла, копья зелено-золотые, бархатная проседь скромного, расплывшегося полынка. И ярко было небо голубое, смотреть было больно на резвых касатушек, что ныряли в его бездонной глубине с торопливым щебетаньем своим».

II. Лето на Дону. Ранняя осень. («Тихий Дон»)

«Над степью – желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где кончается пшеница – шафранная цветень донника... Ветер, наплывавший от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал колючее солнце».

«... День стекал к исходу. Мирная, неописуемо сладкая баюкалась осенняя тишь. Небо, уже утратившее свой летний полновесный блеск, тускло голубело. Над канвой сорили пышный багрянец, бог весть откуда занесенные, листья яблони. За волнистой хребтиной горы скрывалась разветвленная дорога, – тщетно она манила людей шагать туда за изумрудную, неясную, как сон, нитку горизонта, в неизведанные пространства, – люди, прикованные к жилью, к будням своим, изнывали в работе, рвали на молотьбе силы, и дорога – безлюдный, трескающий след – текла, перерезая горизонт, в невидь. По ней, пороша пылью, топтался ветер».

III. Февраль, предвесенние дни на Дону. (Ф.Д.Крюков)

«Обнаженно-бедно все кругом, серо, неласково. Обжигает лицо сухим холодом жесткий ветерок, шумит в голых, красных, словно озябшие пальцы, ветвях кучерявых степных яблонек, в сизой колкой сетке терновника, в пустых окошках полевых хаток. Тени облаков с смутными очертаниями безмолвно скользят по черным коврам взрытой земли, по косичкам нежной зелени над балками, по старому коричневому бурьяну на высоких глиняных шпилях. Мертвым, потускневшим золотом глядит прошлогоднее жнивье, по которому не успел осенью пройти плуг, – и вихри стланника на пашне торчат, как редкие чалые волосы на изрытом оспой лице».

III. Февраль на Дону. («Тихий Дон»)

«Казакует по родимой степи восточный ветер. Лога позанесло снегом. Падины и яры сравняло. Нет ни дорог, ни тропок. Кругом, наперекрест, прилизанная ветрами, белая голая равнина. Будто мертва степь. Изредка пролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником в снежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыла. Пролетит ворон, со свистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий клекот. Ветром далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он над степью, как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна.

Но под снегом все же живет степь. Там, где, как замерзшие волны, бугрится серебряная от снега пахота, где мертвой зыбью лежит заборонованная с осени земля – там, вцепившись в почву жадными живучими корнями, лежит поваленное озимое жито. Шелковисто-зеленое, все в слезинках застывшей росы, оно зябко жмется к хрупкому чернозему, кормится его живительной черной кровью и ждет весны, солнца, чтобы встать, ломая стоявший паутинно-тонкий алмазный наст, чтобы буйно зазеленеть в мае».

IV. Край родной. Стихотворение в прозе.(Ф.Д.Крюков, 1918г)

Родимый край. Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов. Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой. Укропом пахнет с огорода. Родимый край. Кресты родных моих могил и над левадой дым кизечный и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе – волнуют сердце мне сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья. Тебя люблю, родимый край... И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос, плач чибиса в круге зеленой, песнь хороводов на заре и в праздник шум станичного майдана, и старый милый Дон – не променяю ни за что... Родимый край... Напев протяженный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная – щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной... Молчанье мудрее седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это родимый край?

IV. Степь родная. (Лирическое отступление из «Тихого Дона»)

Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его, наплывая шершавил, бугрил, гнал то к югу, то к западу, сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился, и на седой хребтине лежала чернеющая тропа.

Отцвели разномастные травы. На гребнях никла безрадостная, выгоревшая полынь. Короткие ночи истлевали быстро. По ночам на обугленно-черном небе несчетные сияли звезды: месяц – казачьей солнышко, темнея ущербленной боковиной, светил скупо, бело; просторный Млечный Шлях сплетался с иными звездными путями. Терпкий воздух был густ, ветер сух, полынен; земля, напитанная все той же горечью всесильной полыни, тосковала о прохладе. Зыбились гордые звездные шляхи, не попранные ни копытом, ни ногой; пшеничная россыпь звезд гибла на сухом черноземно-черном небе, не входя и не радуя ростками; месяц – обсохлым солончаком, а по степи сушь, сгибшая трава, а по ней белый неумолчный перепелиный бой да металлический звон кузнечиков.

... Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинных яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою прекрасную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!»

Конечно, нельзя не видеть различия в приведенных выше описаниях донской природы, эти различия, несомненно, в пользу «Тихого Дона». Но нельзя не видеть и сходства и в стиле и в настроениях автора или авторов этих откликов. И Крюков и автор «Тихого Дона» смотрят на природу своего края глазами казака-хлебороба. И того и другого волнует «мудрое молчание седых курганов», берегущих «зарытую казачью славу и казачьи кости». И того и другого волнует родная степь, политая казачьей кровью. Все приведенные выше описания природы насыщены метафорами. Например, у Крюкова: «месяц чеканит узор», «земля дышала». В «Тихом Доне» – «ветер казакует», «земля тоскует», «солнце ломится». И для Крюкова и для автора «Тихого Дона» характерны образования глаголов от прилагательных типа «лиловеет», существительных от прилагательных и причастий: «проседь», «невидь». И там и здесь мы встречаем несколько экзальтированные авторские объяснения в любви к природе.

Например, у Крюкова: «Красота разгула и грусть безбрежная щемят мне сердце сладко».

В «Тихом Доне»: «Низко кланяюсь, по-сыновьи целую твою прекрасную землю».

И все же различие в литературном стиле приведенных выше пейзажей достаточно велико, чтобы не искать ему объяснения. Пейзажи у Крюкова несколько более слащавы, более «литературны», менее строги и точны, чем пейзажи «Тихого Дона». Особенно видно это на примере последних отрывков: у Крюкова:

край – родимый,

зов – нежный,

звук – волшебный,

свет зари – тихий,

месяц – молодой,

страны – дивные,

моря – дальние,

напев – протяжный,

грусть – безбрежная,

боль – сладкая,

курганы – седые,

орел – сизый и т.д.

Правда, стихотворе ние в прозе Ф.Крюкова имеет подзаголовок «Молитва казака». Оно написано для восприятия самых простых людей. И даже сейчас, когда один из моих знакомых литераторов, путешествуя по северодонским станицам, читал его старым казакам, многие из них плакали. Они совсем иначе воспринимали простые слова «укропом пахнет с огорода», чем нынешний городской, да и сельский читатель.

И тем не менее разница между произведениями Крюкова и «Тихим Доном» во многих отношениях существует и ее нельзя просто игнорировать. Конечно, начав свою литературную деятельность в 1892 году, Ф.Д.Крюков все время развивался как писатель, с годами все более креп и созревал его художественный дар. И на вопрос – мог ли Крюков создать «Тихий Дон» – лично я, хотя и с некоторыми оговорками, ответил бы что мог. И я думаю, что если бы «Тихий Дон» вышел в конце 20-х годов анонимно, то многие из литературоведов назвали бы именно Крюкова наиболее вероятным автором основной части глав этого замечательного произведения.

Но «Тихий Дон» вышел в свет не анонимно. Он был издан как роман молодого 23-летнего писателя-комсомольца М.А.Шолохова. И для того, чтобы оспаривать сегодня его авторство, приведенных выше рассуждений и соображений, конечно, еще недостаточно.

Мы вовсе не можем уверенно сказать, что личность 45–50-летнего Ф.Д.Крюкова слишком уж заметно не соответствует тому «слепку личности автора», который можно было сделать по роману «Тихий Дон», если бы он вышел в свет анонимно. Из 50–60 главных отличительных признаков автора «Тихого Дона» можно указать по крайней мере 40–45 признаков, которые совпадают с личностью Ф.Д.Крюкова, как она представляется нам по его произведениям и известной нам его биографии. Но полного совпадения нет, и потому окончательные выводы делать еще рано.