Глава третья. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно.



Р. А. Медведев

Итак, в предыдущей главе мы попытались определить по тексту романа «Тихий Дон» главные и определяющие черты его создателя. Это в первую очередь любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей его «и в радости и горе»; неприязнь к «иногородним, как к бедным, так и к богатым; энциклопедичность познаний о казачестве; выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность; несомненное личное участие в описываемых событиях; отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления; философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям.

Теперь, исходя из этих определяющих признаков, попробуем ответить на вопрос – если бы «Тихий Дон» был издан в 1928 году анонимно, то кто из советских или русских писателей мог бы наиболее соответствовать нарисованному выше примерному «слепку» авторской личности?

Прежде всего возникает, конечно, вопрос о молодом Шолохове. Нетрудно предположить, что никто из исследователей-литературоведов не назвал бы, вероятно, его в числе возможных авторов.

Разумеется, следовало бы начать наш анализ с биографии Шолохова; особенно важен анализ среды, в которой он рос, подробный портрет его родителей, детские занятия и интересы, учеба в гимназии и т.п.. Однако здесь мы и встречаемся с первыми трудностями и сомнениями. Хотя М.А.Шолохова давно называют ведущим классиком советской литературы, мы до сих пор не имеем никаких биографических книг и исследований о Шолохове, при этом особенно мало сведений имеется о раннем периоде его жизни, о его родителях, семье и т.п.

Из этого немногого, что содержится в коротких автобиографических заметках и высказываниях самого Шолохова и некоторых разысканий «шолоховедов», мы знаем, что М.А.Шолохов родился 24 мая 1905 года на хуторе Кружилином станицы Вешенской. О своей матери А.Д.Черниковой М.Шолохов в разное время давал различные сведения. В краткой автобиографии, имеющейся в архиве ИМЛИ, говорится, что А.Д.Черникова была украинкой, дочерью крепостного крестьянина, что она уже в 12-летнем возрасте работала в качестве прислуги у одной вдовой помещицы. По другим данным, исходящим также от самого Шолохова, его мать была полуказачкой и полукрестьянкой. Выступая на съезде писателей Украины, Шолохов опять заявил, что – «моя мать – «украинка».

Позднее мать Шолохова вышла замуж за казака, по-видимому немолодого, который вскоре умер. О дате смерти первого мужа своей матери Шолохов ничего не сообщает, но, вероятно, это произошло уже после 1905 года, т.е. после рождения М.А.Шолохова, который считался вначале сыном казака и совладельцем оставшегося у семьи земельного пая. Вскоре, однако, А.Д.Черникова выходит второй раз замуж, и ее новый муж и фактический отец мальчика – Александр Михайлович Шолохов формально усыновил Мишу и дал ему свою фамилию. Отец Шолохова был «иногородним», и поэтому какие-либо права семьи на казачий пай были утеряны. Отец Шолохова был разночинцем, но не из бедняков. Располагая небольшим состоянием и деловой сметкой, он часто менял профессии: был скупщиком скота, сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил приказчиком в коммерческом предприятии хуторского масштаба, в 1910 году поступил на службу к купцу Левочкину на хуторе Каргиновском управляющим паровой мельницей.

Так или иначе, но является фактом, что по своему основному происхождению и социальному положению Шолоховы были «иногородними» и формирование молодого Шолохова протекало вне казачьей среды и казачьих традиций.

В 1912 году Шолохов поступил во второй класс хуторской начальной школы. Вскоре, однако, отец отправил сына в Москву, где он учился в одной из частных гимназий. По свидетельству Шолохова, он учился в Москве «года два-три» (??). При этом Шолохов не называет в какой именно московской гимназии (их было тогда не так много) он учился. Только недавно в одной из статей появилось точное указание: 9-10-летний мальчик Шолохов учился в Москве в частной гимназии Шелапутина.

Никто из «шолоховедов» не опубликовал, однако, никаких данных об этих годах – какими были, например, его оценки по русской словесности и др.. Обучение в Москве стоило дорого, и родители перевели мальчика в Богучарскую гимназию (г.Богучар относился в то время к Воронежской губернии). В 1918 году с началом гражданской войны М.Шолохов возвращается на Дон и несколько месяцев учится в Вешенской Гимназии. Но затем он прервал систематическое обучение. Сам Шолохов определяет свое образование как 4-х классное. «Всего довелось мне окончить четыре класса гимназии», – сказал он в одной из бесед с В.В.Гурой.

Чем занимался М.А.Шолохов с лета 1918 г. до лета 1920 г. почти неизвестно. По скудным сведениям «шолоховедов» в эти годы семья Шолоховых держалась в стороне от донских междоусобиц, а молодой Михаил главное время уделял самообразованию, особенно много читал классиков: Л.Толстого, А.Чехова, Н.Гоголя и др.

После восстановления на Дону Советской власти Шолоховы переехали в станицу Каргинскую, где Александр Михайлович получил должность заведующего заготконторой Донпродкома, а 15-летний Шолохов стал дело производителем станичного ревкома. В эти же месяцы Михаил Шолохов был и «учителем», занимался с группой молодых казаков, обучая их грамоте. Активно участвовал Шолохов и в работе местного драматического кружка, выступая при этом не только как «артист», но и как «автор», сочиняя небольшие стихи и пьески, которые, однако, не сохранились. Приходилось работать и грузчиком. Как и многие другие, Шолохов участвовал в деятельности продотрядов. «С 1920 года служил и мыкался по Донской земле, – писал он в одной из своих коротких автобиографий, – долго был продработником, гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло как положено. Приходилось бывать в разных переплетах».

Однако на деле продотрядником Шолохов был недолго, весной 1921 года начался НЭП и продотряды были отменены. Правда, уже в 1922 году Шолохов ненадолго переехал в станицу Букановскую, где работал инспектором по выполнению продразверстки.

Жизнь на Дону была тогда богата впечатлениями. И тем не менее следует отметить, что молодой Шолохов ни в детские годы, ни в первые годы самостоятельной службы никогда не работал на земле, не пахал, не сеял, не косил сено, не собирал урожай, не ухаживал за скотом и конями. Да и позднее, став известным писателем, Шолохов не пристрастился ни к садоводству, ни к огородничеству. Многие из его посетителей и друзей писали позднее о пристрастии Шолохова к рыбной ловле и охоте, но никто не видел его за возделыванием собственного сада или огорода. Значительная часть его окруженной высоким забором усадьбы в Вешенской просто заасфальтирована.

Во второй половине 1922 года 17-летний Шолохов отправился в Москву, рассчитывая здесь продолжить свое учение и начать литературную работу. Однако на рабфак Шолохова не приняли – у него не было необходимого для этого трудового стажа. Тем более не смог он поступить в какой-либо вуз, не имея среднего образования. Пришлось обратиться на биржу труда. Несколько месяцев Шолохов не имел никакой работы, потом работал чернорабочим, каменщиком, счетоводом в жилищном управлении.

В 1923 году М.Шолохов начал писать небольшие рассказы и фельетоны. В сентябре и октябре 1923 г. в «Юношеской правде» были опубликованы первые фельетоны Шолохова: «Испытание» и «три», а еще через несколько месяцев рассказ-фельетон «Ревизор». Эти первые рассказы Шолохов не включил в собрания своих сочинений, и их прочесть нелегко. Рассказы эти носят примитивно-подражательный характер: в «Ревизоре» не только название, но и сюжет заимствован у Гоголя – какого-то незначительного комсомольского работника принимают в районном центре за ожидаемого там ревизора. Сюжет рассказа «Испытание» повторяет сюжет известного чеховского рассказа «Пересолил». Шолохов вошел в Москве в литературную группу «Молодая гвардия» и несколько раз посетил молодежные литературные кружки. Однако ни с кем из известных писателей он тогда не общался.

В декабре 1923 года М.А.Шолохов снова едет на Дон и здесь в январе 1924 года 19-летний писатель женится на 25-летней казачке Марии Петровне Громославской.

Этот сугубо личный факт из биографии Шолохова заслуживает, однако, гораздо большего внимания, чем ему обычно уделяют «шолоховеды. Ни в одном из исследований, ни в одной из статей, посвященных Шолохову, нельзя найти никаких сведений о семействе Громославских, хотя собрать такие сведения на месте не представляло для местных ученых никакого труда. По имеющимся у меня сведениям, тесть Шолохова Петр Громославский был не только казаком, а в прошлом писарем казачьего полка, но и литератором, хотя и посредственным, но отнюдь не начинающим. Неизвестно, какое он имел казачье звание, но известно, что в 1918-1919 гг. он принимал участие в белоказачьем движении м был в Новочеркасске одним из сотрудников газеты «Донские ведомости», которую редактировал в то время известный русский и донской писатель Ф.Д.Крюков. Печатался Громославский и в некоторых других донских газетах и журналах. Есть сведения, что и старший сын Громославского (т.е. шурин Шолохова) стремился к литературной деятельности и успел окончить литературный факультет в Петрограде.

Когда Красная Армия в декабре 1919 года подошла к Новочеркасску, все войсковые управления стали эвакуироваться на Кубань. Вместе с Донской армией отступали также Ф.Д.Крюков и П.Громославский.

Какими путями шло это отступление для Крюкова и Громославского – достоверных сведений не имеется. Есть свидетельства, что Громославский помогал Ф.Д.Крюкову, а после смерти последнего похоронил его с группой казаков недалеко от станицы Новокорсунской. Можно предположить поэтому, что именно Громославскому досталась какая-то часть «кованного сундучка» с рукописями Крюкова, о котором пишет Моложавенко в газете «Молот». Имеются, однако, и иные версии смерти Крюкова, о которых мы будем говорить в следующей главе. Во всяком случае Громославский не продолжил путь на юг, а вскоре вернулся в станицу Букановскую к своей семье.

Некоторое время после женитьбы Шолохов пытался жить в Москве, молодожены снимали в феврале-апреле 1924 года небольшую комнату в Огаревом переулке. Но жизнь в Москве не клеилась и в мае 1924 года М.А.Шолохов с молодой женой окончательно возвращаются на Дон, сначала в станицу Каргинскую, а потом в Букановскую. Здесь рядом с домом тестя чета Шолоховых сняла у соседа-кузнеца небольшую комнату в подвальном помещении. Лишь позднее, в январе 1926 года вся семья Шолоховых (а также, видимо, и Громославских) переехала в станицу Вешенскую, которая и стала теперь местом постоянного жительства писателя.

После того, как семья Шолоховых породнилась с семьей Громославских литературная деятельность М.А.Шолохова становится все более успешной и интенсивной. Его рассказ «Родинка» был в 1924 году опубликован газетой «Молодой ленинец», а затем в разных московских газетах и журналах были напечатаны еще несколько рассказов Шолохова («Пастух», «Жеребенок», «Алешкино сердце», «Двумужняя», и др.). Всего в 1924–1925 годах М.А.Шолохов написал около 20 небольших рассказов и две повести – «Батраки» и «Путь-дороженька». Многие из них вышли в свет в 1926 году в сборнике «Донские рассказы», а позднее в сборнике «Лазоревая степь».

Все эти рассказы объединены теперь в первом томе собрания сочинений М.А.Шолохова. В этих ранних рассказах, безусловно, есть отражение прокатившегося через Дон страшного междоусобья, здесь есть атмосфера Дона, широкой донской степи, немало в этих рассказах характерных донских речений, оригинальных метафор, хорошо написанных острых сцен.

«Дни шли воровской неприметной поступью... Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от жирной степной пыли. Надолго стало ведро. Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье зеленовато-белесое насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы и ночи были короткие, как зарничный огневой всплеск» (из рассказа Чужая кровь»).

«Ночь неуклюже громоздила темноту в проулках, в садах, в степи» (из рассказа «Смертный враг»).

Вот отрывок из первого в «Донских рассказах» рассказа «Родинка» с характерным для молодого Шолохова стилем повествования:

«По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанный, мышастый подорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махрово лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду – полсотни казаков донских и кубанских, властью Советской недовольных. Трое суток, как набедивший волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вназирку – отряд Николки Кошевого.

Отъявленный народ в банде, служивый, бывалый, а все же крепко призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.

Так и уходят по-волчьи, а за ним эскадрон Николая Кошевого следы топчет.

Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти».

В ряде рассказов Шолохову удается лаконично и выразительно передать напряженность происходившей борьбы и силу чувств героев, почти не прибегая к подробным описаниям их психологических переживаний. Многие из этих рассказов с несомненностью свидетельствовали о талантливости их автора, и для 18-19-летнего Шолохова они были, бесспорно, серьезной заявкой. Рассказы Шолохова были отмечены критикой, которая отнеслась к молодому автору в основном положительно. А.Серафимович написал к одному из первых сборников «Донских рассказов» доброжелательное предисловие, где, в частности, предсказывал: «Все данные за то, что т.Шолохов развернется в ценного писателя».

Вместе с тем, как справедливо отмечает критик И.Машбиц-Веров, – «в собственном литературном смысле первые рассказы Шолохова еще не представляют собой значительного литературного достижения. В стилистическом отношении большинство из них – обычные, среднего уровня полуреалистические, полунатуралистические повествования. Они заинтересовывают читателя не столько художественной отделкой, сколько жизненным материалом. Но уже и среди этих рассказов есть некоторые, бесспорно значительные и в смысле литературном («Лазоревая степь», «Шибалково семя»).

Сходные критические замечания можно встретить и во многих современных разборах творчества молодого Шолохова.

«В раннем Шолохове, – пишет, например, Семен Бабаевский, – весьма заметна нарочитая стилизация, такое синтаксическое построение фразы, когда глагол находится в конце ее. Позже в «Тихом Доне», от этого нарочитого глагольного окончания, от этакой былинной манеры не осталось и следа».

Для первых рассказов Шолохова, – как справедливо замечает И.М.Куриленко, – «характерны хмурость повествования, однокрасочность, прямолинейность композиции в целях раскрытия жестокости в человеческих отношениях».

В этих рассказах, по мнению критика, часто использовалась модная тогда «рубленая» проза, короткие безглагольные фразы. Характеры героев чаще всего остаются нераскрытыми, мотивировки конфликта нет.

Хотя в «Донских рассказах» и есть немало донских речений, здесь фактически нет настоящего донского диалекта, т.е. тех диалектизмов, которыми столь богат «Тихий Дон». Показательно, например, что молодой Шолохов пишет все время о «поручнях» плуга, тогда как на Дону повсеместно применялось слово «чапиги», за «чапиги» держатся и герои «Тихого Дона».

Это вовсе не значит, что в языке «Тихого Дона» нет вообще ничего общего с языком «Донских рассказов». И там и здесь «лохматится ковыль в степи». И там и здесь мы можем встретить выражение «плиты скул». Очень часты сравнения с гадюкой. Например, в «Донских рассказах» – «дорога поднимается на холм, извиваясь гадюкой». В «Тихом Доне» туман стекает вниз «безголовой гадюкой», «извилистой гадюкой» вытянулся фронт на сотни километров, колонна корниловских войск «поползла на Аксай, извиваясь жирной черной гадюкой». В одном из недавних очерков Анатолий Калинин находит в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» и некоторые сходные фразы. Например, в повести «Пути-дороженьки» бедняк-комсомолец Григорий Расков «во сне скрипнул зубами, поворачиваясь на другой бок, произнес печально и внятно: – Смерть, это, братец, не фунт изюму!» В «Тихом Доне» Григорий Мелехов «во сне повернулся на бок, сказал внятно: – На хуторе Ольшанском... – и смолк».

Кое-где между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» можно встретить сходство и в авторском отношении к описываемым событиям. Так, например, в некоторых ранних рассказах Шолохова, как отмечали их первые критики «классовое заменяется общечеловеческим, биологизм – любовь к живому, стремление продолжить род и т.п. – берет верх над классовым критерием».

Об этом же, как недостатке «Донских рассказов», пишет и современный «шолоховед» Л.Якименко: «Временами молодой писатель как бы останавливается в тяжелом раздумье перед жестокостью и драматизмом происходящего. И, казалось, что самому ему не ясно: «Кто прав?» «Кто виноват?» Тогда в некоторых рассказах начинала звучать та абстрактно-гуманистическая, сострадальческая нота, которая возбуждала мысль о том, что обстоятельства сильнее, что они «виноваты» больше, чем воля человека».

Но все эти отдельные сходные с «Тихим Доном» элементы не могут затушевать самых существенных и принципиальных различий между ранними рассказами Шолохова и «Тихим Доном».

Основные герои «Донских рассказов» – это комсомольцы, продотрядники, представители новой власти. В «Донских рассказах» нет никакого любования казачеством или казачьим бытом. Лишь в двух-трех случаях мы встречаем здесь образы красных казаков. Во всех других случаях казаки – это враги, враги злобные и жестокие, причем Шолохов просто пишет «казаки», как будто это слово само по себе является синонимом противника Советской власти на Дону. Казаки мучают и расстреливают мужиков, осмелившихся занять помещичью или казачью землю («Лазоревая степь»), казачьи банды убивают и рубят продотрядников, председателей сельсоветов и первых земледельческих объединений. Там, где молодой казак встает на сторону Советской власти, его убивают отец или братья, в одном из рассказов молодой продотрядник из казаков расстреливает своего отца.

Этот взгляд на казачество вполне соответствовал биографии и жизненному опыту молодого Шолохова, о котором мы писали в начале главы. Именно этот сравнительно небольшой к тому времени опыт и воплотился в «Донских рассказах». Странным было бы поэтому предположить у молодого писателя-комсомольца замысел громадной эпопеи о казачестве, о страшной трагедии этого военно-земледельческого сословия, официально ликвидированного к 1925 году рядом специальных постановлений высших инстанций СССР. Тем более странным было бы для этого писателя воспринять трагедию казачества как свою собственную.

М.А.Шолохов, несомненно, хорошо знал многие стороны жизни Донского края. Как рассказал мне один из писателей, часто встречавшийся с Шолоховым в начале 30-х годов, последний был молчалив и даже застенчив на всяких собраниях, но весел и оживлен в обществе друзей. Он знал множество и смешных и трагических донских историй, хорошо знал донской фольклор, часто пел донские казачьи песни. И тем не менее странным было бы предположить у 25-летнего писателя, не получившего систематического образования, столь энциклопедические познания всех слоев и сторон жизни казачества, какие видны уже в первой книге «Тихого Дона». Во всяком случае в «Донских рассказах» не чувствуется никакой энциклопедической образованности. Во всех отношениях – это рассказы способного, даже талантливого, но начинающего писателя. Автор «Донских рассказов» делает пока еще первые шаги и в овладении донским народным диалектом, и в овладении русским литературным языком. Портреты героев еще очень невыразительны, диалоги слабы, сложные психологические коллизии изображаются крайне упрощенно. Почти во всех ранних рассказах Шолохова герои действуют в предельно напряженной ситуации, но здесь почти нет того мастерства в изображении острых психологических конфликтов, которое ясно проявляется уже в самых первых главах «Тихого Дона». Так, например, рассказ «Красногвардейцы» (в более поздних изданиях – «Коловерть») рисует нам раскол одной из казачьих семей. Отец – Пахомыч и двое братьев – Игнат и Григорий принимают сторону большевиков, а третий сын – хорунжий Михаил принимает сторону белых. Опасаясь мобилизации, Игнат, Григорий и Пахомыч бегут к красногвардейцам на хутор Калинов. В одном из боев Григорий убит, а Игнат и Пахомыч захвачены в плен. В это время Михаил завтракает дома:

«За завтраком усики белобрысые нафиксатуренные самодовольно накручивал.

– Теперь, мамаша, меня произвели в сотники за то, что большевизм в корне пресекаю. Со мной очень не разбалуешься, чуть что – и к стенке!

– А как же, Миша, наши?... На случай, может, они придут?

Я, мамаша, как офицер и верный сын Тихого Дона не должен ни с какими родственными связями считаться. Хоть отец, хоть брат родной – все равно предам суду...

– Сыночек!... Мишенька!.. А я-то как же?.. Всех вас одной грудью кормила, всех одинаково жалко!...

– Без всяких жалостей!.. – Глазами повел строго на сынишку Игнатова: – А этого щенка возьмите от стола, а то я ему коммунячьему выродку, голову отверну!.. Ишь смотрит каким волчонком... Вырастет, гаденыш, тоже большевиком будет, как отец!..»

Когда Пахомыча и Игната приводят под конвоем в хутор, между полковником Чернояровым и Михаилом происходит следующий разговор:

« – Хотелось бы ваше решающее слово услышать, подъесаул. Разумеется, мы обязаны их расстрелять, но как-никак, а это ваши отец и брат... Может быть вы возьмете на себя труд ходатайствовать за них перед войсковым наказным атаманом?

– Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю и Всевеликому Войску Донскому...

С жестом трагическим:

– У вас, подъесаул, благородная душа и мужественное сердце. Дайте я вас по русскому обычаю расцелую за вашу самоотверженность в деле служения престолу и родному народу!..

Троекратный чмок и пауза.

– Как вы полакаете, дорогой подъесаул, не вызовем ли мы расстрелом возмущения среди беднейших слоев казачества?

Долго молчал подъесаул Михаил Крамсков, потом, головы не поднимая, сказал глухо:

– Есть надежные ребята в конвойной команде... С ними можно отправить в новочеркасскую тюрьму... Не проговорятся ребята... А арестованные иногда пытаются бежать...

Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете рассчитывать на чин есаула. Дайте пожать вашу руку».

Разумеется6 подобного рода сцены не имеют ничего общего с изображением казачества в «Тихом Доне». Достаточно вспомнить, как встретил Пантелей Прокофьевич, казак старого закала, своего сына Григория, вернувшегося в хутор после ранения в бою с калединцами. Григорий – один из подтелковцев, отец его стоит за Каледина, но все же он едет встречать сына в Миллерово.

«С отцом они встретились как-то отчужденно. Пантелей Прокофьевич (нажужжал ему в уши Петро) хмуро присматривался к Григорию, – в его коротких, бивших наосклизь взглядах густели недовольство, выжидающая тревога. На станции вечером он долго расспрашивал Григория о событиях, полыхавших в области; ответы сына, видимо его не удовлетворяли. Он жевал поседевшую бороду, глядел на свои подшитые кожей валенки, чмыкал носом. В спор вступал неохотно, но разгорелся, защищая Каледина – в горячую минуту по-прежнему прицыкнул на Григория и даже хромой ногой затопал...

Но в дороге Пантелей Прокофьевич отошел и на другой день вечером, перед въездом в хутор спросил:

– Не щипнет глаза?

– Щипнет... да ишо как!

– Что значит – родина! – удовлетворенно вздохнул Пантелей Прокофьевич.

Он правил на середину хутора. Лошади резко бежали с горы, сани шли под раскат, виляя из стороны в сторону. Григорий отгадал отцовский замысел, но все же спросил:

– Ты чего ж правишь в хутор? Держи к своему проулку.

Пантелей Прокофьевич, поворачиваясь и ухмыляясь в заиндевевшую бороду, мигнул:

– Сыновей на войну провожали рядовыми казаками, а выслужились в офицерья. Что ж, али мне не гордо, прокатить сына по хутору? Пущай глядят и завидуют. А у меня, брат, сердце маслом обливается!»

Да и брат Григория Петр встретил его тепло и дружески и, целуя, только сказал: «Нужда заставила там огинаться! Давно бы шел домой».

Пожалуй, лучше всего удались Шолохову в «Донских рассказах» пейзажи. Правда, и здесь еще нет тех красок и того любования природой Дона, какие мы видим в «Тихом Доне». Пейзажи в «Донских рассказах» всегда нерадостны, сухи. Мы видим «чахлое марево заливных лугов», «лобастые, насупленные горы», «обугленную землю», «квело поблекший хлебный колос», «бугор седой и неприветливый», «степь испятнанную бурыми прыщами сурчиных норм». По утрам «степь, как лошадь коростой, покрывалась туманом», «леса сутулятся за реденьким частоколом телеграфных столбов». «Цветистый луг» почему-то сравнивается автором с «румянцем на щеках изъеденного чахоткой». Вот, например, осень на Дону: «Солнце, конфузливо мелькавшее за тучами, казалось жалким и беспомощным. Часто один за другим длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди... Скирды, осунувшиеся и покрытые коричневой пылью, похожи были на захворавшего человека».

Вот весенний пейзаж:

«Чахоточная зорька. По утрамбованной дороге недавно прошел табун. Пыль повисла на верхушках степной полыни. На бугре пахота. На ней червями копошатся люди, ползают запряженные в плуги быки».

Вот летний пейзаж:

«Над Доном, на облысевшем от солнечного бара бугре, под кустом дикого терна лежим мы: дед Захар и я. Рядом с чешуйчатой грядкой гор бродит коричневый коршун. Листья терна, пестро окрашенные птичьим пометом, не дают нам прохлады. От зноя в ушах горячий звон; когда смотришь на курчавую рябь Дона или под ноги на сморщенные арбузные корки – в рот набегает тягучая слюна, и слюну эту лень сплевывать. В лощине, возле высыхающей музги, овцы жмутся в тесные кучи. Устало закинув зады, вихляют захлюстанными курдюками, надрывно чихают от пыли...»

Как справедливо писал критик В.Гоффеншефер, – в своих рассказах:

«Шолохов нарочито «снижает» патетическое описание степи. Описание ее дано в мрачных натуралистических тонах. Унылая, выгоревшая, грязная степь – не степь, а грязные задворки, – действует угнетающе. И люди, жившие и боровшиеся здесь, умирают «безобразно просто»... Мы говорим о нарочитом «снижении» не случайно. В «Донских рассказах» молодой писатель нарочито перегибает палку, «обнажая» действительность с натуралистической подчеркнутостью. Но это лишь дань литературной полемике, творческому задору и писательской неопытности».

Нельзя не заметить, что в самое последнее время при рассмотрении творчества Шолохова наметилась тенденция к неумеренному захваливанию ранних рассказов писателя. Так, например, в газете «Известия» был опубликован большой очерк Анатолия Калинина «От «Донских рассказов» к «Тихому Дону».

Уже из названия этого очерка виден замысел автора – попытаться доказать, что работа над этими рассказами дала Шолохову тот, хотя и короткий, но мощный разбег, который позволил ему в последующие годы создать «Тихий Дон».

Критический разбор этих весьма скромных по своим литературным достоинствам рассказов заменяется в очерке А.Калинина их безудержным восхвалением. По утверждению Калинина, эти рассказы – «драгоценная россыпь маленьких, но только по размерам, шедевров нашей литературы». Они «насыщены мыслью и чувством неотразимой самобытности» (?), в этих рассказах – что ни слово, то капля свинца или слезы». Эти рассказы даже не литература, а «сами горячие, трепещущие, кровоточащие куски жизни». «Какая там литература, – восклицает Калинин, – если все живое! Все! Все! Пульсирует кровь, блестят глаза, звучит живая речь... Ах, как влюблен Шолохов в отчий край, как редкостно талантлив, бесстрашно правдив, серьезен и ироничен! Все, что как бы выплескивается из-под его пера, так зримо, так осязаемо вещно».

Я уже писал о достоинствах «Донских рассказов», которые были для 18–19-летнего автора значительным достижением. Но столь же бесспорно, что эти рассказы совсем не являются литературными шедеврами, и это хорошо понимал ранее сам Шолохов. Литературная неопытность автора, недостаточность словаря, подражательность, упрощенный подход ко многим сложным проблемам и противоречиям донской жизни бросаются в глаза любому читателю этих рассказов. Ни по языку, ни по стилю, ни по глубине образов, ни по тематике, ни по «взглядам» на казачество, «Донские рассказы» не идут ни в какое сравнение с «Тихим Доном». Вот, например, как рисует молодой Шолохов образ батрака Федора, занимающегося зимой на комсомольских курсах:

«По вечерам Федор вместе с Егором уходили в клуб. Цепко прислушивался Федор к новым, неведомым ему раньше мыслям и словам, все вбирал жадно-пытливым умом, что слышал на длинных субботных политчитках и беседах с агрономом о таком волнующем близком деле, как сельское хозяйство... Да и вообще-то одно дело – держаться за шершавые поручни плуга... а совсем другое дело – держать в руке такую хрупкую и нежную штуку, как карандаш: во-первых, пальцы дрожат, предплечье немеет, а, во-вторых, и сломать недолго этот самый зловредный карандаш. К первому делу руки Федора были гораздо больше приноровлены; ведь отец, когда мастерил Федора, не думал, что выйдет из него такой письменный парень, а потому и руки приварил ему хлеборобские, в кости широкие, волосато-нескладные, но уж крепости чугунной. Все же понемногу напитывался Федор книжной премудростью: кое-как – вкривь и вкось, как сани-развалки по ухабистой путине, – мог он толковать о том, что такой «класс» и «партия», и какие задачи преследуют большевики, и какая разница между большевиками и меньшевиками...

В декабре, как-то за день до общего собрания, сказал Рыбников Федору:

– Ты вот что, подавай-ка нам заявление. Мы тебя примем, райком утвердит, а тогда уж направишься к весне в работники. Сейчас проводится кампания по вовлечению в союз возможно большего числа батрацкой молодежи. Наша ячейка раньше дремала, потому что секретарем был сын кулака, и много членов были негодные, разложились, как падаль в жару... Мы их вычистили за месяц до твоего прихода, а теперь надо работать. Надо поднять дубовскую ячейку в глазах народа. Раньше наши комсомольцы только и знали, что самогон глушить, да на игрищах девкам за пазуху лазить, а теперь шабаш! Так начнем работу, чтобы по всей Донской области гремела!

– А как ты думаешь, могу я соответствовать? Я ить не дюже шибко по книжкам...

– Брось чудить! Чего не знаешь – за зиму одолеешь. Мы сами не очень тоже... Райком на нас начхать хотел: ни пособий, ни одного дельного совета, одни предписания...

Слова Рыбникова о вовлечении в союз батрацкой молодежи упали Федору в разум, как зерна пшеницы в богатый чернозем. Вспомнил он свое житье у Захара Денисовича и загорелся нетерпением работать. В тот же вечер накарябал заявление... «Желаю вступить как я рабочий штоп очень навостриться и завлечь всех рабочих батраков в комсомол, так как комсомол батракам заместо кровной родни».

Рыбников прочитал, поморщился.

– Оно-то так, да уж больно ты нагородил... Ну да ладно, продерет!»

Конечно, ничего общего в этой повести «Батраки», из которой мы процитировали одну страницу, с первыми частями «Тихого Дона» нет, хотя и в «Тихом Доне» среди тысячи героев эпопеи можно встретить и Егора, и Федора, и Захара. Можно найти в «Тихом Доне» и «чугунный» кулак у какого-либо казака, а также такие слова, как «плуг», «игрища», «самогон», «шабаш», «зерна пшеницы», «сани-развалки» и т.д.

Между тем Анатолий Калинин строит свои рассуждения именно на таких примитивных параллелях между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном». Доказывая, что «Тихий Дон» является как бы продолжением «Донских рассказов», А.Калинин пишет, что в рассказах Шолохова есть Степан, Дарья, три Григория, упоминается где-то Аксинья, а один из красноармейцев имеет даже фамилию Кошевой. И там и здесь есть «степь», «волчица», «черный ворон», «белые лебеди», «стрепета» и т.д.

К слову сказать, М.А.Шолохов и сам достаточно ясно осознавал художественное несовершенство «Донских рассказов». В беседе с К.Приймой он однажды сказал: «С точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, безусловно «Донские рассказы» были пробой пера, пробой литературных сил, и потому они предшествовали «Тихому Дону». Но нельзя видеть предысторию там, где ее нет. Назвать «Донские рассказы» художественной предысторией «Тихого Дона» может только тот кто не умеет отличать дня от ночи».

Но откуда и когда к Шолохову пришло художественное мастерство? Ведь ему, когда он начал писать «Тихий Дон», было всего 20 лет? Как объяснить тот огромный и ничем не заполненный разрыв, который существует между автором «Донских рассказов» и автором «Тихого Дона»? На все эти вопросы шолоховедение не дает нам никакого ответа.

Характеризуя также и первые книги «Тихого Дона», которые выпустил в свет 23-летний донской писатель, В.Петелин патетически восклицает:

«Талант Шолохова неоглядно многогранен. Изображая человека из глубинных слоев народа, раскрывая его жизнь во всей сложности и полноте, писатель с одинаковой художественной мощью создает трагические и комические характеры, проникает в тайны жизни и смерти, уходит в глубину внутреннего мира человека и развертывает широкую картину событий и обстоятельств его внешней жизни. Ему доступны и думы зрелого мужа, и глубочайшие женские переживания и мир детей. Ни одного сомнения в достоверности изображаемого не возникает у нас, когда мы следим за развитием многообразных чувств и мыслей героев его произведений».

Но откуда все это появилось у 20-23-летнего писателя. Объяснение В.Петелина не нуждается в комментариях. «С громадной высоты, – пишет он, – на которую марксистско-ленинское мировоззрение поднимает советского писателя, Шолохов смог охватить действительную жизнь во всех ее измерениях и воссоздать правду своего века и своего времени в подлинных ее чертах».

Если В.Петелин пытается найти разгадку феноменальных достижений молодого Шолохова в глубоком овладении им «высот марксистско-ленинского мировоззрения», то писатель Алексей Брагин обращается скорее к религиозно-мистическим объяснениям:

«И молодежь и новочеркасская интеллигенция, – пишет он, вспоминая 1928-1929 гг., – зачитывалась «Тихим Доном». Уже глядело на нас с портрета «Роман-газеты» молодое, смуглое, казалось, лицо писателя. Когда была издана третья часть первой книги под заголовком «Казачество на войне», старые новочеркассцы разводили руками. Откуда он все знает? Не иначе как офицер? Спорили о возрасте Шолохова, его биографии. Творили легенды, иные обранивали как бы ненароком злые, лживые подозрения. И невдомек было ревнителям старой Донщины, что произошло действительно чудо, ибо только с чудом можно сравнить появление такого таланта».

Этой же версии о чуде придерживался и С.Бабаевский, который пишет:

«Михаил Шолохов, надо полагать, не просиживал ночи напролет над учебником о том, «как надо писать романы». Все, что ему нужно было знать как литературоведу, уже было в нем самом, данное ему как дар от природы».

Конечно, одна из загадок творческой биографии М.Шолохова состоит не только в его молодости в пору создания им главных книг «Тихого Дона».

В истории литературы можно найти немало примеров, когда еще очень молодой литератор создавал значительное произведение, оставившее след не только в национальной, но и мировой литературе.

Знаменитая драма «Разбойники» была написана Шиллером, когда ему было всего 21 год. Другая не менее известная драма «Коварство и любовь» была написана Шиллером в 24-летнем возрасте. М.Ю.Лермонтов свои наиболее зрелые произведения создал в 23–26 возрасте, в том числе и роман «Герой нашего времени» – один из шедевров русской литературы. В очень молодом возрасте выдвинулись как писатели Фадеев, Фурманов, Гайдар, Эренбург и др..

Правда, Шиллер, до того как написал «Разбойников», закончил пусть и плоховатый университет Карла, где прослушал, в частности, курс философии. Лермонтов получил прекрасное домашнее образование, закончил Московский дворянский пансион, учился в Московском университете. Фадеев учился 7 лет во Владивостокском коммерческом училище и 2 года в Горной Академии. Неплохое образование получили также Фурманов и Эренбург.

Но ведь можно привести и иные примеры. Сергей Есенин окончил только несколько классов церковной школы, в которой, по свидетельству одного из его соучеников, не было не только библиотеки, но даже книг для чтения, кроме учебников. Между тем, уже в 16 лет Есенин писал оригинальные стихи. В 1918 году, когда Есенину было всего 23 года, он был уже признанным поэтом, автором многих замечательных поэм и стихотворений, и его публичные выступления привлекали толпы молодежи. Маяковский писал о своем «образовании»: «Меня же из 5-го вышибли класса. Пошли швырять в московские тюрьмы». Но уже к 22 годам Маяковский был вполне сложившимся поэтом со своим неповторимым почерком. В одной из его работ по проблеме социального отбора я выписал следующую цитату:

«Пострадали ли Леонардо да Винчи или Шекспир от того, что они были относительно малообразованными? Навряд ли. Скорее, любопытный дух, по-видимому, легче двигался, будучи менее обремененным грузом знаний. Помешала ли Левенгуку его профессия часовщика или Гофмейстеру профессия книготорговца сделать столь хорошую научную работу, как и их современникам, убаюканным бездельем и обученным Мудрецами? Как раз наоборот. Действительно, как часто оказывается, что сыновьям крупных людей, представляются наилучшие возможности с наихудшими результатами».

Кое кто из моих оппонентов считает, что молодость Шолохова могла быть только его союзником при создании «Тихого Дона».

«Я убежден, – говорится в одном из полученных мною писем, – что талантливый человек, пожив в городе и несколько лет на Дону именно в возрасте 14–20 лет мог так писать. (Подчеркнуто везде автором письма). В это время впечатлительность огромная, происходит формирование личности, прорезывается характер и именно пришлый человек может лучше оценить и передать (изобразить) среду, в которую он вошел из другой (контраст перехода!), чем выросший в ней. Но ведь и Шолохов жил в этой среде. А сколько там разговоров!! Весь досуг – только говорят!! Такой обстановки не было и нет нигде. Вот вам и речь, и диалект, и огромное количество информации (как теперь говорят) окрашенной эмоционально... Я -москвич, в 14-20 лет неоднократно выезжал в провинциальный город и жил там какое-то время и должен сказать, что приезжал обратно в Москву, к своим образованным сверстникам совершенно потрясенный кладезем мудрости, колорита, огромного количества материала, удивительным по красочности языком простых людей, с которыми там общался. И если бы в это время я переехал в тот городок-деревню, то мог бы написать что-то очень оригинальное и совершенно не похожее на меня – москвича с образованием. Но отрываясь от этого городка на полгода-год, я все забывал и снова вживался в серую, однотипную окружавшую меня среду».

С подобного рода доводами согласиться трудно. В конце концов, почти все первые произведения советской литературы (так же как и «Герой нашего времени» Лермонтова и «Горе от ума» Грибоедова) были основаны на художественном обобщении собственного жизненного опыта их авторов. Это же можно сказать и о «Донских рассказах», которые несомненно даже более талантливы, чем те рассказы, которые пробовал писать 19–20-летний Лермонтов (например, «Вадим»). Но «Тихий Дон» в этом отношении существенно иное явление. Это роман-эпопея, и таких книг немного в любой национальной литературе. В русской же литературе «Тихий Дон» можно сравнить только с «Войной и миром» Л.Н.Толстого. Произведения такого размаха и мастерства создавались до сих пор лишь зрелыми писателями, накопившими не только большой литературный, но и значительный жизненный опыт. Пожалуй, в истории мировой литературы не было еще эпопеи, созданной в 21–23-летнем возрасте. Но, конечно, отсутствие прецедентов само по себе еще ничего не доказывает. Главное – это разбор произведений, предшествовавших «Тихому Дону», и анализ самого этого романа.

И если подходить к проблеме с этой именно стороны, то следует, конечно, сказать, что до сих пор никак не объяснены существенные идейные различия между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном». Вопрос о том – почему автор «Донских рассказов» неожиданно задумал, а затем необычайно быстро создал роман не о комсомольцах и продотрядниках, а о казачестве, не решен пока еще отечественным шолоховедением.

«В ранних рассказах Шолохова, – как справедливо отмечает Л.Якименко, – почти совсем нет фигуры середняка. В них действуют, с одной стороны, бедняки, батраки, бывшие красноармейцы и партизаны, с другой – кулаки. Борьба двух миров в деревне изображена писателем как столкновение наиболее активных представителей непримиримых классовых лагерей».

В книге «Путь Шолохова» И.Лежнев также пишет, что в «Донских рассказах» нет ни казака, ни крестьянина-середняка с его двойственным отношением к революции. «Только в «Тихом Доне», – пишет Лежнев, – появился образ казака, в душе которого бушуют социально-психологические противоречия. Двойственность души крестьянина-середняка, которую Шолохов недостаточно осознавал еще в 1925 году, прояснилась для него в конце 1926 и в 1927 годах, когда он писал первый том «Тихого Дона». Естественно возникает вопрос – где источник этой столь разительной перемены в течение года-полутора?»

Лежнев ищет ответа на поставленный им вопрос в том влиянии, которое могли оказать на молодого писателя постановления ЦК ВКП(б) по крестьянскому вопросу, принятые в процессе борьбы с левой оппозицией в 1925–1926 гг. Но такое объяснение слишком легковесно и неубедительно. Кажется странным, что И.Лежнев, литературовед, обязанный понимать природу художественного творчества, без тени смущения объясняет разительную перемену в творчестве Шолохова действием... резолюции. Можно было бы предположить, что упомянутые резолюции ЦК ВКП(б) заставили молодого писателя глубоко задуматься над проблемами среднего крестьянства. Но чтобы для него в социальном и художественном отношении эти проблемы прояснились за год настолько, чтобы он тут же написал на эту тему гениальную эпопею, такое объяснение совершенно несостоятельно, тем более, что как мы видели из изложенного выше, проблемы эти эмоционально и политически решены автором отнюдь не в духе резолюции, на которую ссылается И.Лежнев.

Мы приводили на первых страницах нашего очерка свидетельство П.В.Палиевского о тех вопросах, которые возникают у литературоведов, знатоков, специалистов по литературной технике и форме по поводу романа «Тихий Дон». Это, казалось бы, отнюдь не риторические вопросы. Но Палиевский и не думает отвечать на них, отделываясь замечанием, что было бы неблагодарностью в отношении Шолохова задавать подобные вопросы. Но литературоведение не может оставаться наукой, если оно будет уходить от решения подобных вопросов.

Особо стоит вопрос о личном участии в событиях, описываемых в «Тихом Доне». Мы уже приводили свидетельство И.Лежнева о том, как удивляет читателей тот факт, что Шолохов, никогда не побывав, за малолетством, на фронтах первой мировой войны, так правдиво и точно описывает тогдашние боевые эпизоды. Пытаясь рассеять недоумения читателей, И.Лежнев пишет, что в 1914-м году 9-летний Шолохов в течение нескольких месяцев лечился в Москве в глазной лечебнице доктора Снегирева. В этой же лечебнице проходило лечение и несколько солдат-фронтовиков. «На нервного мальчика, – пишет И.Лежнев, – рассказы взрослых бойцов о войне должны были произвести сильное впечатление. Отдельные эпизоды он запомнил крепко».

Смехотворность подобного объяснения очевидна. Небольшой биографический эпизод, о котором пишет И.Лежнев, действительно нашел некоторое отражение в «Тихом Доне». Мы имеем ввиду главу ХXIII третьей части первой книги романа, в которой рассказывается о пребывании Григория Мелехова в этой же московской главной лечебнице. Григорий встречается здесь с украинцем Гаранжой, который разъясняет молодому казаку антинародный характер происходящей войны. Однако вся эта глава носит какой-то искусственный характер и как-то мало соответствует логике всего произведения. Разговоры, которые ведут между собой Григорий и Гаранжа, не характерны для сентября 1914 года, когда война только начиналась. Совершенно не отвечает характеру Григория Мелехова и та выходка, которую он якобы совершил при обходе лечебницы «особы императорской фамилии». Казак и недавний георгиевский кавалер мог бы грубо ответить офицеру, но попросить у женщины из императорской семьи разрешения «сходить по нужде» он не мог. Вся эта сцена фальшива и неубедительна. Неубедительны и те мысли, которые якобы клубились в этот момент в его голове:

«Ах гадюки! Проклятые! Дурноеды! Вот они, самые едучие вши на нашей хребтине!.. Не за эту ли... топтали мы конями чужие хлеба и убивали чужих людей? А страх?.. Туда бы вас, трижды проклятых! На коней, под винтовку, вшами вас засыпать, гнилым хлебом, мясом червивым кормить!»

Но в августе-сентябре 1914 года казаков еще не кормили ни гнилым хлебом, ни червивым мясом. А, главное, как об этом справедливо пишет Д., все эти мысли начисто выветрились из головы Григория, как только он приехал на побывку в родной хутор. Невольно создается впечатление, что ХXIII глава была уже приписана к законченной ранее в ином ключе третьей части первого тома романа.

И.Лежнев упоминает о некоторых боевых эпизодах, в которых принимал участие молодой продотрядник Шолохов. Но эти эпизоды уже нашли свое отражение в «Донских рассказах». Они слишком незначительны, чтобы послужить основой картин грандиозных сражений и жестоких боев, которые следуют один за другим во всех четырех книгах «Тихого Дона».

Непонятным остается и то, каким образом удалось Шолохову столь глубоко и широко изобразить жизнь именно белого лагеря: Донской и Добровольческой армий и повстанческих сил; как удалось ему столь точно нарисовать портреты главных руководителей этого лагеря, которых он никогда не встречал в своей жизни? Ведь мемуарная литература на эту тему была еще незначительна и малоизвестна, особенно в провинции.

«Я описываю борьбу белых с красными, а не борьбу красных с белыми, заявил в одной из своих бесед Шолохов. – В этом большая трудность».

Для советского писателя это действительно была необычайно трудная задача. Когда за эту тему брались такие писатели, как А.Н.Толстой или Михаил Булгаков, то это было понятно, – они писали о том, что знали по опыту. Естественным было писать романы о белом движении для тех, кто оказался в эмиграции. Бывший белый офицер Роман Гуль написал, например, интересный роман «Ледяной поход», книга эта была издана в середине 20-х годов в СССР. Несколько романов и повестей о казаках написал в эмиграции и бывший донской атаман П.Краснов. По таланту ни книга Р.Гуля, ни тем более книги П.Краснова не могут, конечно, идти ни в какое сравнение с «Тихим Доном», но знание материала в них чувствуется. Однако для начинающего писателя-комсомольца, никогда не принимавшего участия в белом движении, создание столь обширного полотна о борьбе казаков-повстанцев и белых армий с Красной Армией, было, казалось бы, делом совершенно непосильным. Каким образом, Шолохов все же блестяще справился с этой задачей – на этот вопрос наше шолоховедение пока не дало убедительного ответа.

«Донские рассказы» предельно субъективны. В них нет и следа той спокойной объективности и кажущегося беспристрастия, которые мы отмечали, как характерную черту «Тихого Дона». Откуда такой поворот в самой манере художественного повествования?

Советские литературоведы не скупятся на похвалы «Тихого Дона». Так, например, Ив.Ермаков пишет: «Шолохов, как и подобает автору эпопеи, ничего не «ставит» и ничего не «решает». Спокойно развертывает он перед читателем широкую панораму жизни, как она есть, в ее объективном содержании, с присущей ему логикой. Но вот дочитана последняя страница этой «беспроблемной» книги, и читатель чувствует, что перед ним прошла жизнь со всем ее сложным и многообразным комплексом проблем, вопросов, радости и драм... Как через античный эпос мы познаем субъективные нормы и объективные законы того мира, состояние быта и нравов, поэзию и мудрость эпохи, так и «Тихий Дон» является порождением и выражением духа времени, философским ключом, с помощью которого мы проникаем в тайники самосознания исторического кризиса со всеми его проблемами и вопросами в их объективном содержании... Перед нами движение всех классовых групп страны, движение самой истории».

В 1950 году, когда была опубликована статья Ив.Ермакова, должно быть, даже труды Сталина не оценивались в нашей печати столь высоко. Однако, если в этих похвалах «Тихому Дону» и есть немало преувеличений, то здесь есть и значительная доля истины. Но все же – как оказался «философский ключ» к тайнам революционной эпохи в руках у 20-летнего юноши с очень малым по тому времени жизненным опытом и очень скромным образованием? На этот вопрос Ив.Ермаков и не пытается дать ответ.

Для молодого советского писателя-комсомольца странными являются и те народнические взгляды и политические симпатии, которые с несомненностью видны в «Тихом Доне», казалось бы, даже вопреки воле автора. Ни многочисленные оговорки, которые делаются на этот счет в романе, ни высказывания шолоховедов не могут затемнить и переселить художественной логики самого романа, языка его образов, основного эмоционального впечатления от прочитанных страниц «Тихого Дона».

Показательно, что многих первых читателей и критиков, отнюдь не принадлежавших к группе РАППа, очень раздражали эти оттенки во взглядах автора «Тихого Дона» на описываемые события. Давая сценку вышедшим в свет двум первым книгам романа, известный советский критик С.Динамов, специалист по западной литературе и ответственный редактор журнала «Интернациональная культура», писал:

«Шолохов обратился не к «зверскому» стандарту. Он явно хотел показать белых без каких бы то ни было преувеличений. Но получилось так, что в преувеличение Шолохов впал. До самого конца второй книги у Шолохова нет ни одного белого, качественно отличных от героев «Дней Турбиных». Говорит Шолохов, что Корнилов плетет сети черного заговора, но не показано все это с необходимой, разящей ненавистью, не хватает у Шолохова накала классовых противоречий: из его образов врагов революции не вскипает отрицание их. Со всем сознанием ответственности этих слов приходится их высказать, со всем опасением за дальнейший путь Шолохова приходится это утверждать. Белые для Шолохова враги, но герои. Красные – друзья, но отнюдь не могут идти в сравнение с белыми. Оказывается, по Шолохову, что не белые зверствовали, а красные; не удосужился Шолохов с этой стороны показать белых, а вот красных – «разложившихся под влиянием уголовных элементов», показал. Хватило у Шолохова терпения выписывать фигуры Корнилова и Алексеева, – но ни на одной равной им по своей роли фигуры красных нет в романе; белые – столбы, а красные – столбики. Странное равнодушие сквозит в его описании борьбы с контрреволюцией».

С этой же точки зрения критиковал Шолохова и автор романа «Как закалялась сталь» Николай Островский. Уже после выхода в свет третьей книги «Тихого Дона» Островский сделал на своей книге «Как закалялась сталь» следующую дарственную надпись: – «Товарищу Мише Шолохову, моему любимому писателю. Крепко жму вашу руку и желаю большой удачи в работе над 4-й книгой «Тихого Дона». Искренне хочу победы. Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи Тихого Дона. С коммунистическим приветом! Н.Островский».

Надо сказать, что под влиянием подобного рода критики «Тихий Дон» при последующих переизданиях неоднократно подвергался редакторской правке и различного рода текстологическим изменениям. Для нас поэтому наиболее интересен, естественно, текст первого издания романа. Даже самое поверхностное знакомство с первым изданием романа оставляет много неясных вопросов, как раз с точки зрения взгляда автора на события, о которых говорится в романе и на многих из его героев. Подробнее мы будем говорить об этом в следующем разделе. Но некоторые цитаты уместно привести и здесь. (Нами подчеркнуты слова, которые были исключены Шолоховым из последующих изданий).

Так, например, описывая встречу лидеров белоказачьей Донской армии с руководителями Добровольческой армии автор романа писал:

«Богаевский прислонился к невысокому окну, с щемящей жалостью вглядываясь в бесконечно усталое лицо Алексеева. Оно белело как гипсовая маска» (часть шестая, глава IV. Подчеркнутые слова были исключены только в изданиях 60-х годов).

Сообщая о встрече генералов Каледина и Корнилова на Государственном совещании в Москве, автор романа писал: «Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией с исторической декларацией двенадцати казачьих войск». (часть четвертая, глава ХIV. Подчеркнутые слова сохранялись во всех изданиях до 1949 г.).

О генерале Духонине во всех изданиях романа до 1941 года говорилось: «Духонин, подавленный тяжестью надвигавшихся событий, только теперь осознавший ту безразмерную ответственность, которую навалил на свои плечи, приняв главнокомандование, колебался.

Описывая отступление хоперских и усть-медведицких красных казаков на север, автор «Тихого Дона» писал: «Казаки низовых округов гнали их и теснили к границам области, с боями освобождая каждую пядь земли»... «Дон на две трети был очищен от большевиков».

Октябрьская революция почему-то упорно именуется в авторском тексте первых изданий романа «переворотом в Петрограде».

С первых страниц III-й книги «Тихого Дона» исчезли слова Петра Мелехова, адресованные Григорию: – «верно в песне поется: Ленин, Троцкий, Дудаков нас стравили дураков».

Кроме слов о «черной» кривой улыбке Подтелкова в другом месте исключены слова о «мертвячьем» упорстве его глаз.

С 1945 года из речи персонажей романа исчезли слова об идеях большевиков, как о «пагубном яде».

Описывая в конце второй книги бурный сбор в Татарском, Шолохов исключил слова о том, что «председатель ревкома заерзал на стуле, словно волк, ущемленный капканом».

Говоря о приближении красных войск к Дону, автор романа в конце второй книги писал: «Жухлые надвигались на область дни. Гиблое подходило время» И еще: – «Смыкалась и захлестывала горло области большевистская петля».

Исключена фраза о красногвардейских отрядах «на треть разбавленных китайцами, латышами и прочими иноземцами».

Эти примеры можно продолжить.

В рукописи третьей книги, полученной редакцией журнала «Октябрь», рассказывалось, в частности, о вступлении красной конницы в январе 1919 года в хутор Татарский. Бросившие фронт казаки и их семьи напряженно ждали этого момента. И вот конные красноармейцы вступают в хутор. В рукописи говорилось: «Всадники, безобразно подпрыгивая, затряслись в драгунских седлах». Эта фраза вызвала решительное возражение редактора. Шолохов, однако, вначале упорствовал. Он даже писал Горькому, пытаясь объяснить, что он хотел в данной фразе подчеркнуть неумение вчерашних рабочих и крестьян управлять конем и седлом. Но его объяснения не были слишком убедительны. Слова «безобразно подпрыгивая, затряслись» говорят и о презрении к плохим седокам, это взгляд казака, искусного наездника. Ведь тот же Шолохов в одном из своих «Донских рассказов» описывал вступление красноармейцев в станицу как радостное событие: «... Увидели: по дороге к станице на лошадях с куце подрезанными хвостами змеилась конница, ветер полоскал малиновое знамя и далеко нес голоса, хохот, команду, скрип полозьев».

Показательно, что Шолохов все же изменил описание вступления красных в хутор Татарский и приведенная выше фраза осталась только в письме к Горькому, которое часто цитируется «шолоховедами».

Автор «Тихого Дона» вообще не упускает случая показать – как сидит на коне тот или иной его герой. Степан Астахов, например, «сидел в седле как врытый». Штокман же, отправившийся с группой милиционеров искать Григория Мелехова, «рядом с Кошевым трясся в драгунском седле. Высокий гнедой донец под ним все время взыгрывал, ловчил укусить всадника за колено». Даже в бричке Федота Бодовскова Штокман все время «подпрыгивает и качается на сиденье».

Не вполне понятна и хронология Вешенского восстания. Если судить по первым изданиям «Тихого Дона», то это восстание началось в конце февраля 1919 года. Между тем, в действительности восстание началось в ночь с 11 на 12 марта этого года. Может быть, Шолохов приводит факты по старому календарю, как это было принято во всех документах белого движения. Но тогда это следовало бы оговорить в примечании, тем более, что другие исторические даты даются в романе по новому календарю, например, прорыв фронта Красной Армии ударной группой генерала Секретева, начало наступления группы войск Красной Армии под командованием Шорина и др. (глава У и глава ХХ седьмой части «Тихого Дона».)

Во всех изданиях «Тихого Дона» сохранилось описание Ростова и Новочеркасска, захваченных в мае 1918 года белоказаками.

«Ростов и Новочеркасск, являвшиеся тылом Добровольческой армии, – кишели офицерами. Тысячи их спекулировали, служили в бесчисленных тыловых учреждениях, ютились у родных и знакомых, с поддельными документами о ранении лежали в лазаретах... Все наиболее мужественные погибли в боях, от тифа и ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней. Это были еще те нетронутые, залежалые кадры офицерства, которые некогда громил, обличал, стыдил Чернецов, призывая к защите России».

Опять-таки кажется странным для автора-комсомольца этот взгляд на офицеров, уклоняющихся от борьбы с большевиками, как на «грязную накипь», а на офицеров, ведущих смертельную войну с большевиками, как на самую мужественную, сохранившую честь и совесть часть русского офицерства. Непонятна для такого автора и ссылка на Чернецова.

И подобные же примеры непонятных для автора-комсомольца и члена РАППа взгляда на описываемые им события можно было бы продолжить.

Таким образом, в целом личность 23-летнего М.А.Шолохова весьма разительно не соответствует тому «слепку личности автора», который можно было бы сделать по роману «Тихий Дон», если бы этот роман в конце 20-х годов вышел в свет анонимно. И если бы мы, анализируя текст «Тихого Дона», указали на 50-60 главных отличительных качеств автора этого произведения, то личность молодого Шолохова, как об этом можно судить по «Донским рассказам» и известной нам биографии писателя, совпала бы с личностью автора «Тихого Дона» только по 5-6 пунктам.