Часть третья. Цветок–Татарник. В поисках автора “Тихого Дона”



II. Революция и гражданская война – взгляд автора

Изучение описания событий революции и гражданской войны в “Тихом Доне”, того как введены они в художественное пространство романа и какова при этом оценка самого автора происходившего мы начали с, казалось, незначительной детали – с того, какое название получает у автора сама революция. Дело в том, что по мере развития событий их оценка в сознании людей, а соответственно и названия, менялись. Со временем вступил в действие и мощный идеологический фактор: новая власть пыталась утвердить “свои” понятия и представления для совершившихся исторических перемен. В частности это касалось и одного из главных событий эпохи.

Для одних – все события, происшедшие после февраля 1917 г. были “переворотом” (февральским или октябрьским), для других – переворотом была лишь октябрьский захват большевиками верховной власти в стране, а февральские события носили гордое имя “Февральской революции”, для большевиков же и их последователей октябрьский переворот 1917 года был конечно революцией, ставшей для них со временем “Великой”. Большевистская идеологическая традиция в названиях событий сложилась, кстати, не сразу. Первое десятилетие общепринятым в историографии была следующая формула для 1917 года: “Февральская революция” и “Октябрьский переворот”. Активный отход от нее и переход на именование событий “Октябрьской революцией”, да еще и “Великой” наметился лишь в период подготовки к празднованию десятилетия Октября 1917. Все это позволяет нам взглянуть на автора “Тихого Дона” под несколько необычным углом зрения, узнать его отношение к событиям, к старой и “новой” России.

Для сравнения в качестве свидетеля и очевидца событий нами был выбран известный русский писатель начала века, Федор Дмитриевич Крюков – один из главных альтернативных претендентов на авторство “Тихого Дона”. Находясь в самой гуще событий, так ярко описанных в “Тихом Доне”, он успел прямо по горячим следам событий не только “записать” их, но и опубликовать некоторые из своих наблюдений. Этим мы решали одновременно две задачи. Яркие и точные описания и характеристики событий, сделанные по свежим следам вдумчивым очевидцем, искренне переживавшим трагичную судьбу родины, являются прекрасным историческим источником для работы над текстом “Тихого Дона”. А сравнительный параллельный анализ текстов “Тихого Дона” и произведений Ф. Д. Крюкова последних лет его жизни дает одновременно важный материал для проблемы авторства как таковой.

1. Февральский переворот ?

Внимательное изучение текста показало, что автор в “Тихом Доне” последовательно называет революционные события переворотом. Систематически введенная в роман, эта деталь, конечно, не случайна и выражает авторское отношение к происходившим событиям.

В пятой части романа большевистская революция неоднократно трактуется как октябрьский переворот. Для примера можно взять слова революционерки Анны Погудко:

“Она... [Анна] продолжала расспрашивать его... о настроении рабочих, об Октябрьском перевороте”. (V, 5, 253)

Здесь же в главах, относящихся к Григорию Мелехову, встречаем еще два упоминания октябрьского переворота.

“В сентябре он [Григорий]... был послан в полк. После Октябрьского переворота получил назначение на должность командира сотни... Изварин подолгу беседовал с Григорием... Вскоре после Октябрьского переворота у них с Извариным...” (V, 2, 243–244)

Вот и до Мишки Кошевого на Юго-Западном фронте доходят слухи о перевороте:

“В первых числах ноября стали доходить до казаков разноречивые слухи о перевороте в Петрограде”. (IV, 21, 240)

Мы видим, что автор использует термин переворот в эпизодах с самыми разными персонажами и этим ясно подчеркивает авторское восприятие событий, свое отношение к ним. Причем отношение современника этих событий: ведь именно как переворот, совершенный кучкой крайних радикалов, и воспринималась “революция”. Так думали и писали не только активные борцы против большевиков, сами большевики в первое десятилетие “советской” власти писали в своих книгах об Октябре 1917 г. как об октябрьском перевороте.

Незначительный факт – использование определенной, несущей важную идейную нагрузку, терминологии, стремление с максимальной точностью воссоздать происшедшие события со всеми сопутствующими деталями – окрашивается авторским отношением к самим описываемым событиям.

Однако еще многозначительнее многократное употребление автором слова переворот также по отношению и к Февральской революции. Практически во всех эпизодах “Тихого Дона”, где те или иные персонажи соприкасаются с февральскими событиями 1917 года, “февральская революция” трактуется как переворот, февральский переворот – и другие названия в тексте почти не используются.

Четвертая часть, глава 7: “...А в начале марта... накрыла Сергея Платоновича весть о низвержении самодержавия. Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием...

Евгений рассказал как еще до переворота он вынужден был бежать из полка”. (IV, 7, 195, 196, 198)

Глава 8: “Первую бригаду одной из пехотных дивизий, находившуюся в резерве Юго-западного фронта, с приданным к ней 27 донским казачьим полком, перед февральским переворотом сняли с фронта с целью переброски в окрестности столицы...

Растерянность, после переворота охватившая верхушки армии...” (IV, 8, 199)

Глава 10: “полк... из которого ему [Листницкому] пришлось еще до февральского переворота так позорно бежать...” (IV, 10, 204)

Упоминания переворота встречаются в тексте многократно и в связи с разными персонажами. Следовательно, правомерно говорить о не случайности присутствия такого “архаического” выражения в тексте “Тихого Дона”, причем для автора 20-х годов – небезопасного, поскольку намекает на незаконность прихода большевиков к власти.

Особенно интересна трактовка Февральской революции как переворота. Именно так и воспринималось это событие современниками и лишь позднее, под действием пропаганды название “революция” привилось к событиям как Февраля, так и Октября 1917-го года.

Использование автором слова “переворот” вместо привычного уже в двадцатые годы – “революция” характеризует его, как современника событий, писавшего не по письменным источникам, а по личным наблюдениям и впечатлениям. Человека старого воспитания, для которого нововведения уже февраля 1917-го года вызывали скорее скрытые сомнения, скепсис, чем романтический энтузиазм неофита революции. Одновременно, автор тонко показывает нюансы настроений того времени, поскольку скептическое отношение к внезапным изменениям в государственной жизни было характерно для многих и многих жителей России того времени.

“Как же без царя-то?”

Посмотрим теперь, что и как писал Ф. Д. Крюков о перевороте. Оказывается, описание того, как казаки воспринимали известие о низвержении царя, есть не только в “Тихом Доне”. Весной и летом 1917 г. в двух сдвоенных номерах “Русского богатства”, №№ 4–5 и №№ 6–7, был опубликован очерк Крюкова “Новое”, в котором он рассказывал о своих впечатлениях от поездки в родные места на Дон в первые послереволюционные месяцы.

“В моем родном углу – в Глазуновской станице – весть об отречении царя была принята спокойно. Не то, чтобы это было равнодушие к судьбам родины, а просто привычка принимать покорно к сведению или исполнению то, что укажут сверху, не входя в рассмотрение вопроса по существу. Были люди, которым весть о перевороте принесла радость. Были недоумевающие и спрашивающие:

– Что же это – к лучшему будет, али как? Но были старички и старушки, которые всплакнули, объятые тревогой:

– Как же теперь без царя жить-то будем? Что же это будет?

Однако, в обычном, налаженном течении жизни ничто не изменялось, жили, работали, несли повинности, хлопотали и праздновали, молились, бранились, судились и мирились – так же, как и всегда...” (Ф. Д. Крюков. “Новое”. – Русское Богатство, № 4–5, с. 297)

А теперь посмотрим как такое же событие описано на страницах “Тихого Дона”:

“...А в начале марта, как стрепета ночью, накрыла Сергея Платоновича весть о низвержении самодержавия. Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием. В этот день у закрытой моховской лавки толпились до вечера старики и казаки помоложе. Хуторской атаман Кирюшка Солдатов... был подавлен... ползал косыми глазами по казакам, изредка вставляя растерянное восклицание:

– Наворошили делов!.. Ну и ну!.. Как теперича жить?..

Сергей Платонович, увидев из окна толпу у лавки, решил пойти потолковать со стариками...

– Ну, Платоныч, ты человек грамотный, расскажи нам, темным, что теперь и как будет? – спросил Матвей Кашулин...

– Без царя будем жить... – помялся Сергей Платонович.

Старики заговорили все сразу:

– Как же без царя-то? – Отцы наши и деды при царях жили, а теперя не нужен царь? – Голову сними, – небось, ноги без нее жить не будут... – Какая же власть заступит?” (IV, 7, 195)

Трудно отрицать, что композиция и основные художественные образы эпизода, конкретные его частные детали и даже лексика персонажей – близки между собой, а порой просто совпадают!

Параллельные сопоставления текстов
из произведений Ф.Д. Крюкова и из "Тихого Дона"

1. После февральского переворота

Ф. Д. Крюков "Новое" (РБ, № 4–5, с. 297)	“Тихий Дон” (V, 4, 249)
Как же без царя-то? что теперь и как будет? Как теперича жить!	Как же теперь без царя жить-то будем? Что же это будет?
весть об отречении царя весть о перевороте...	весть о низвержении самодержавия известие о перевороте...

Выясняется еще одна любопытная аналогия. Летом 1917-го года Федор Дмитриевич ездил к себе на родину в Глазуновскую. Позднее он несколькими короткими зарисовками мастерски описал атмосферу путешествия по железной дороге. И одна из сцен прямо напоминает картину ростовского вокзала в романе, когда автор описывает приезд осенью 1917-го года в Ростов большевика Бунчука.

Ф. Д. Крюков "Новое"	“Тихий Дон” (V, 4, 249)
(РБ, № 6–7; М., Сов. Россия, 1990) И звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе – детский голос: – Га-зет, журналов! (с. 544) ...все слилось в одну картину. Кучи лежащих и сидящих солдат, мужиков, баб. Шелуха подсолнушков. Груды людей... (с. 548)	Народу на вокзале в Ростове – рог с рогом. Пол по щиколотки засыпан окурками, подсолнечной шелухой. Разноплеменная толпа, обычная для большинства южных приморских городов, медленно движется, гудит. – Ас-с-смоловские, ас-с-смоловские рассыпные! – голосит мальчишка-папиросник.

Слышны в железнодорожной сутолоке голоса людей. Вслушаемся в них: в те, что слышал и записал Ф. Д. Крюков в 1917 году и в те голоса, что звучат на страницах “Тихого Дона”, относящихся к тому же 1917-му.

Ф.Д. Крюков "Новое" (РБ, 1917, №№ 4–5, 6–7)	“Тихий Дон”
тягучим басистым голоском... поправил из публики густой бас. звонким-звонким альтом... детский голос Мелким, звонким бисером сыпал детский голос слова... (с. 545)	Знаем мы эту шерсть! – басил третий... убеждающе восклицал чей-то ломкий, почти мальчишеский альт... сыпал дробный горошек слов...

2. Новое.

Революционные "низы" глазами автора

Валет, Максимка Грязнов и др.

Революция многое изменила и перевернула в России. Поэтому попробуем по возможности точно воспроизвести спектр персонажей, которые составляют “фон” революционных событий в романе. Три года кровавой войны изменили облик солдата и казака, защитников родины. Не выдержав испытаний, многие из тех, кто был призван защитить Отечество, забыли долг и присягу, но потеряли даже свой человеческий облик, повернув оружие против своей родины.

“– Грозные события... Солдаты буквально все разложены, воевать не желают – устали. Собственно, в этом году уже не стало солдат в общепринятом смысле этого слова. Солдаты превратились в банды преступников, разнузданных и диких... Самовольно уходят с позиций, грабят и убивают жителей, убивают офицеров, мародерствуют... Невыполнение боевого приказа – теперь обычная вещь”. (IV, 7, 198)

Так оценивает Евгений Листницкий происшедшие в солдате изменения, весной 17-го года, рассказывая в Ягодном о состоянии армии после февральского переворота.

В “Тихом Доне” таких “новых” солдат-фронтовиков, рисуемых автором с нескрываемым отталкивающим чувством, несколько. Наиболее яркий представитель – Валет:

“Он курил огромную из газетной бумаги цигарку. Хориные, с остринкой, глазки его сонно, обмякло светились, на щеках серела дымчатая щетина...

Большая не по росту шинель висела на нем, как кафтан на бахчевном чучеле. Висячими полями фуражка прикрывала острые хрящи немытых, с зеленью внутри ушей. Он недавно заявился в хутор, сопутствуемый “порочной” славой красногвардейца. Казаки расспрашивали, где был после демобилизации, но Валет отвечал уклончиво, сводил на нет опасные разговоры. Ивану Алексеевичу да Мишке Кошевому признался, что четыре месяца отмахал в красногвардейском отряде на Украине... попал к Сиверсу, погулял с ним вокруг Ростова и сам себе написал отпуск на поправку и ремонт...”

Узнав о разгроме Красной гвардии под Мигулинской, Валет возбуждающе горячился:

“– Уходить сейчас же! Нынче же сматывать удочки!... Да что ж вы, аль мне всех больше надо? Один уйду! Не нужны нюхари!”

И , выслушав возражения Григория, грубо крикнул:

“– Ты что рот раззявил! Офицерство свое кажешь? Не ори! Плевать мне на тебя!

Ежиная мордочка его побелела от злости, остро и дичало зашныряли узко сведенные злые глазенки, даже дымчатая шерсть на ней как будто зашевелилась”. (V, 22, 298–299 )

Ежиная мордочка, хориные, узко сведенные злые глазенки, острые хрящи немытых, с зеленью внутри ушей, большая не по росту шинель висела... как кафтан на бахчевном чучеле...

В момент ссоры Валет не задумается убить Григория. Об этом он открыто говорит Кошевому:

“– А Гришка... подлец он, твой товарищ!.. Обидел он меня, сволочь!.. Винтореза при мне не было – убил бы... – сказал он хлипким голосом. Мишка, шагая рядом с ним... подумал: “А ить убил бы,
хорек!” (V, 22, 300)

Эта злоба Валета к “своим”, готовность убивать, “погулять” с отрядом какого-нибудь Сиверса выступает на страницах романа резким контрастом с миролюбием того же Валета к врагам родины. На фронте, столкнувшись в окопе с немцем, он отпускает пленного:

“Беги! – сказал он пустым ломким голосом. – Беги, немец! У меня к тебе злобы нету. Стрелять не буду”. (IV, 3, 180)

Еще один представитель “нового” – непутевый казак Максимка Грязнов:

“Коня потерял он в бою с кутеповским отрядом, с той поры безудержно запил, пристрастился к картежной игре. Когда убили под ним коня... вынес на себе Максимка седло, пер его четыре версты и, видя, что живым не уйти от яро наседавших добровольцев, сорвал богатый нагрудник, взял уздечку и самовольно ушел из боя. Объявился он уже в Ростове, вскорости проиграл в “очко” серебряную шашку, взятую у зарубленного им есаула, проиграл оставшуюся на руках конскую справу, шаровары, шевровые сапоги и нагишом пришел в команду к Бунчуку. Тот его приодел, примолвил..” (V, 25, 308)

Именно о таких “героях” нового времени так красноречиво говорит Евгений Листницкий:

“Тех не интересует сущность большевистского учения, а лишь возможность пограбить, уйти с фронта... Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на любых условиях кончить, как они выражаются, “империалистическую войну”, хотя бы даже путем сепаратного мира...” (IV, 7, 198)

Пограбить чужое и убить близкого, но идейно чуждого, станет не только основой ленинского учения, но и генеральной линией большевистской политики на долгие годы...

Мишка Кошевой

Не интересующийся сущностью учения, но падкий на “революционную” пропаганду, Мишка Кошевой уже изначально несет в своих жизненных целях полный набор социалистических грез, чуть ли не со времен Мора и Кампанеллы. Вспомним, как в канун Октябрьского переворота, когда его сверстники и однохуторяне ломают головы и испытывают судьбу перед дилеммой: с кем идти и как дальше жить, Кошевой далек от забот о будущем своей родины:

“Я, парень, жадный до жизни стал – как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж сердце защемит! Вздумаю, что мне их всех сроду не придется облюбить, – и кричать хочу с тоски! Такой я нежный до баб стал, что каждую бы до болятки миловал... Крыл бы и летучую и катучую, лишь бы красивая была... А то тоже с большого ума приладили жизню: всучут одну тебе до смерти – и мусоль ее... нешто не надоисть?” (IV, 21, 239)

Чем не раннесоциалистический вариант общности жен? Согласишься, пожалуй, с Листницким, когда он восклицает:

“Меня коробит один вид “товарищей социалистов””. (IV, 1, 168)

В романе вид одного такого “товарища-социалиста” – Мишки Кошевого – действительно вызывает чувство отталкивания и негодования. В слабости он демонстрирует трусость и малодушие (сцены порки в Каргинской и начала Вешенского восстания в хуторе Татарском), а в силе – жестокость и алчность.

“– Белье не сымай, – прошептал Мишка и, вздрогнув, вдруг пронзительно крикнул: – Живей, ты!.. [Мы таких как ты без слез наворачиваем...] *” (VI, 33, 414)

“Конь под ним был справный, темногнедой и белоноздрый... Конь был трофеем, им можно было похвалиться...А вот седло было под Кошевым – так себе седлишко. Подушка потерта и залатана... такой же скромной, без единого украшения, была и уздечка. Что-то требовалось предпринять... Около купеческого дома, прямо на площади, стояла белая никелевая кровать, вытащенная из горевшего дома купцовыми челядинцами. На углах кровати ослепительно сверкали, отражая солнце, белые шары. Стоило лишь снять их или отломить, а потом привесить к трензелям, как уздечка обрела бы совершенно иной вид. Мишка так и сделал: он отвинтил с углов кровати полые внутри шары, привесил их на шелковых шнурочках к уздечке, два – на кольца удил, два – по сторонам нахрапника, – и шары засверкали на голове его коня белым полуденным солнцем...” (VI, 65, 497)

“Выстрел. Емельян, не роняя из рук возжей, упал с саней... И на миг не пришла Кошевому в голову мысль о защите. Он тихо слез с саней, не глянув на Емельяна, отошел к плетню... Кошевой без крика лег лицом вниз, ладонями закрыв глаза, упал не от боли... а скорее от страха...

[Даже его мать отказывается от такого сына, стыдясь его:]

“Уходи... Иди, куда хочешь. Нехай убьют, но не на моих глазыньках. Уходи. Не хочу тебя зрить”. (VI, 27 – в журн. “На подъеме”, 1930, № 6, с. 15)

Не углубляясь в анализ специфики образа Мишки Кошевого, обратим внимание на жизненность и реалистичность приведенных выше сцен. Трудно объяснить, например, описание украшения коня перед сватовством лишь плодом воображения автора. Такое, причем в контексте тех великих драм в судьбе семьи Мелеховых, главным виновником которых являлся Кошевой (убийство Петра), можно было либо увидеть воочию, либо, обладая даром психоанализа, спрогнозировать и вычислить.

В любом случае, сцены с Кошевым отражают стереотип поведения реальных групп людей вполне определенного времени с типическими характерными чертами мышления и психики.

“Попрячутся как черти в рукомойнике”

Не обошел тему “нового солдата” и Федор Дмитриевич Крюков. Находившийся все эти бурные годы в самой гуще событий, (так ярко описанных в “Тихом Доне”), он успел прямо по горячим следам событий не только “записать” их, но и опубликовать некоторые свои наблюдения.

Федор Дмитриевич лично наблюдал возвращение казаков-фронтовиков в родную станицу Глазуновскую зимой 1917–1918 гг. Очерки “В углу”, напечатанные тогда же, весной 1918 г. в московской газете “Свободная Россиия”, были последней публикацией Ф. Д. Крюкова в столичных изданиях. Связь его с центральной Россией, оказавшейся под властью большевиков, весной 1918 г. прервалась из-за начавшейся гражданской войны, прервалась, как оказалось, навсегда.

“В морозный день перед Рождеством, когда станичники копошились как муравьи над рубкой и возкой делян в лесу, в станицу вошла на рысях сотня казачьего полка, за ней – другая, третья, потом пулеметная команда, команда связи, обозы. И сразу тихая, мирная жизнь нашего угла наполнилась гамом и бестолковой суетней. Гости служивенькие распоряжались, как разнузданная солдатская ватага распоряжается в завоеванном городе и мы сразу изведали сладость бытия покоренных.

Обиднее всего было то, что это были свои, не чужие, наши же дети, казаки нашей и соседней станиц, которых мы любовно снаряжали на защиту родины, благословляли, провожали со слезами – от которых
приходили к нам такие простые, трогательные, сердечные письма. Что преобразило до неузнаваемости эту молодежь, сделало их чужими, вызывающе грубыми, наглыми, отталкивающими? Откуда этот разбойничий облик, упоение сквернословием, щегольство оскорбительным отношением к старикам и женщинам...

– Душа болит! – грустно делились со мной старые приятели в дубленых тулупах: фулюганы какие-то... Разбойничья шайка, как есть. Никаких у них других слов, как “убить, убить, убить...””

А приди сюда человек с десяток партизанов, – попрячутся все, как черти в рукомойнике...” (“В углу”, II. – “Свобода России”, № 9, 21(8) апреля 1918 г.)

Попрячутся как черти в рукомойнике...

Разве не таким и изображен в романе Мишка Кошевой, когда он в начале восстания оказывается лицом к лицу с восставшими. Сравнение текстов весьма красноречиво, особенно, если выделить еще фразы, изъятые самим Шолоховым из текста в поздних изданиях :

• И на миг не пришла Кошевому в голову мысль о защите...
• не от боли... а скорее от страха...
• Иди, куда хочешь. Нехай убьют, но не на моих глазыньках.

У Крюкова общая атмосфера смутного безвременья похожа на то, что мы встречаем в “Тихом Доне”. Похожи и некоторые характерные представители “нового” времени. Разве не напоминает нам Валета мозглявый солдат из очерка Крюкова:

“Шатались по станице молодые люди в шинелях, лихо заломленных папахах, бесцеремонно лезли в чужие дома... Один из фронтовиков мозглявый, с заячьей губой и мокрым носом, смотрит особенно взыскательно...” Почему офицеру предпочтенье, а мы на улице должны оставаться?.. Что такое офицер? Офицеров нынче мы... – выплюнул безстыдное циническое выражение. – Захотим в катухах поместим офицеров, в свиных хлевах.

Старообрядческий ктитор Иван Михайлович, присутствовавший при этой сцене, горько покачал головой...Старик молча поглядел... на ближестоявшего к нему мозгляка с заржавленной винтовкой за спиной. Седобородый, благообразный, крепко сбитый старый казак казался богатырем рядом с этой невзрачной фигурой, шмурыгавшей носом.

– Кто же это – большевики? – спросил он, презрительно глядя сверху вниз на фигуру с винтовкой.

– Большевики? Первые люди! – учительно проговорил казак с заячьей губой...

– Ни стыда, ни совести, ни присяги! Провожали вас отечество защищать, а вы бросили грань, явились сюда...Кто вас оттуда отпустил?

– Мы сами... Кого нам спрашивать”. (Там же)

Параллели при сравнении обнаруживаются даже в мелких деталях. Например, если у Крюкова про фронтовиков говорится:

“Откуда этот разбойничий облик... фулюганы какие-то... Разбойничья шайка, как есть”.

то и в “Тихом Доне” мы встречаем это характерное слово – шайка:

“Через хутор Татарский день и ночь тянулись конные шайки верховых человек по 10 – 40, направлявшихся на левую сторону Дона”. (V, 1 – в журн. “Октябрь”, 1928, № 8, с. 103)

Впрочем, в последующих изданиях романа слово шайка, как и многие другие “неподходящие” слова и характеристики, из текста в ходе последующей правки и редактирования были исключены.

2. “Новый” солдат

Ф.Д. Крюков	“Тихий Дон”
Что преобразило до неузнаваемости эту молодежь, сделало их чужими, вызывающе грубыми, наглыми, отталкивающими? Откуда этот разбойничий облик, упоение сквернословием, щегольство оскорбительным отношением к старикам и женщинам... Гости служивенькие распоряжались, как разнузданная солдатская ватага распоряжается в завоеванном городе и мы сразу изведали сладость бытия покоренных.	[Листницкий:] – Грозные события... Солдаты буквально все разложены, воевать не желают – устали. Собственно, в этом году уже не стало солдат в общепринятом смысле этого слова. Солдаты превратились в банды преступников, разнузданных и диких... самовольно уходят с позиций, грабят и убивают жителей, убивают офицеров, мародерствуют.

Внешний вид

Один из фронтовиков мозглявый, с заячьей губой и мокрым носом, смотрит особенно взыскательно... Старик молча поглядел... на ближестоявшего к нему мозгляка с заржавленной винтовкой за спиной. Старик... казался богатырем рядом с этой невзрачной фигурой, шмурыгавшей носом.

Он [Валет] курил огромную из газетной бумаги цигарку. Хориные, с остринкой, глазки его сонно, обмякло светились, на щеках серела дымчатая щетина.. Большая не по росту шинель висела на нем, как кафтан на бахчевном чучеле. Висячими полями фуражка прикрывала острые хрящи немытых, с зеленью внутри ушей... Ежиная мордочка его побелела от злости, остро и дичало зашныряли узко сведенные злые глазенки, даже дымчатая шерсть на ней как будто зашевелилась.

Отношение к офицерам

“Почему офицеру предпочтенье, а мы на улице должны оставаться?.. Что такое офицер? Офицеров нынче мы ... – выплюнул безстыдное циническое выражение. – Захотим в катухах поместим офицеров, в свиных хлевах.

[Валет] выслушав возражения Григория, грубо крикнул: “– Ты что рот раззявил! Офицерство свое кажешь? Не ори! Плевать мне на тебя!

Убить, убить, убить...

...фулюганы какие-то... Разбойничья шайка, как есть.	Через хутор Татарский... тянулись конные шайки верховых..
Никаких у них других слов, как “убить, убить, убить”... А приди сюда человек с десяток партизанов, попрячутся все, как черти в рукомойнике...	– Винтореза при мне не было – убил бы, – сказал он хриплым голосом. – Мишка, подумал: “А ить убил бы, хорек!”

Самовольство

– Ни стыда, ни совести, ни присяги!.. вы бросили грань, явились сюда... Кто вас оттуда отпустил? – Мы сами... Кого нам спрашивать.

[Максимка Грязнов] Когда убили под ним коня... сорвал богатый нагрудник, взял уздечку и самовольно ушел из боя.

Пьянка и картеж

Легендарные, никогда у нас неслыханные размеры приняли кутежи, орлянка и картежь. В ночь проигрывались и выигрывались тысячи.

Коня потерял он в бою... с той поры безудержно запил, пристрастился к картежной игре... Проиграл в “очко” серебряную шашку, проиграл оставшуюся на руках конскую справу, шаровары, шевровые сапоги и нагишом пришел в команду...

Большевики

– Кто же это – большевики? – спросил он, презрительно глядя сверху вниз на фигуру с виновкой. – Большевики? Первые люди! – учительно проговорил казак с заячьей губой...

[Листницкий]: большевики... Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на любых условиях кончить... “империалистическую” войну, хотя бы даже путем сепаратного мира, – земли передать крестьянам, фабрики – рабочим. Разумеется, это столь же утопично, сколь и глупо, но подобным примитивом достигается расположение солдат.

3. “ВЕРОЙ-ПРАВДОЙ БЕЛОМУ ЦАРЮ СЛУЖИЛ”

Устоявшие в революционном водовороте,
сохранившие верность…

Стариковатый вахмистр

Образу “нового” солдата в “Тихом Доне” противостоят предста-вители “старого” мира, старой, ушедшей России. Это и Евгений Листницкий:

“Ведь вот я по-честному не приемлю революцию, не могу принять! И сердце, и разум противятся... Жизнь положу за старое, отдам ее не колеблясь, без позы, просто, по-солдатски...” (IV, 10, 206)

и старый казак, дед Гришака, и простые безымянные герои Донской земли.

Разрушение родины, общий развал и одичание, и как результат – порабощение казаков чужой безжалостной силой, пришедшей на Дон и сеющей смерть под красными знаменами, пробуждает чувство протеста у большинства казаков. Мы видим как постепенно в душах тех из них, кто еще не запутался окончательно в сетях лжи “нового строя”, возрождаются “старые” ценности, казаки поднимаются на защиту и освобождение родной земли.

Запоминающийся образ такого казака, преданного солдата, защитника родной земли, мы встречаем в шестой части романа.

Метель... Через Дон пробирается отставшая батарея. Часть казаков потерялась, разошлась по домам. Но тем сильнее решимость оставшихся выполнить свой долг защитников Дона до конца:

“С утра густо посыпал снег. Выйдя на баз, Григорий увидел, как из-за Дона на переезд ввалился чернеющий ком людей. Лошади восьмеркой тащили что-то, слышались говор, понуканье, матерная ругань. Сквозь метель, как в тумане, маячили седые силуэты людей и лощадей... Минут пять спустя в ворота въехал на рослом, широко-крупом коне стариковатый вахмистр...

– Станишники! Помогите ради Христа выручить орудие! Провалилось по самые ося... Заблудились мы. Маршрут мы потеряли, а тут красные вот-вот хвост прищемют... – Что ж вы, братцы! – Вахмистр, как волк, не поворачивая шеи оглядел всех. Голос его будто помолодел и выправился... – Аль вы не казаки? Значит нехай пропадает войсковое имущество? Я за командира батареи остался, офицеры поразбеглись, неделю вот с коня не схожу, обморозился, пальцы на ноге поотпали. Но я жизни решуся, а батарею не брошу!

...Истощенные лошади трудно брали самую малую горку. Номера, половина которых поразбежалась, шли пешком. Вахмистр снял шапку, поклонился, поблагодарил помогавших и, поворачиваясь в седле, негромко приказал:

– Батарея, за мной!

Вслед ему Григорий глядел почтительно, с недоверчивым изумлением. Петро подошел... сказал:

– Кабы все такие были! Вот как надо тихий Дон оборонять-то!” (VI, 15, 377–378)

Старый солдат

Зима 1919-го, казаки разошлись по станицам, открыв фронт. Красные полки широкой волной хлынули на Дон, устанавливая новую власть. Все затаилось в испуге и ожидании. В этой атмосфере боязни, неуверенности в будущем появляется перед нами фигура старого воина:

“Постаревший и уже растерявший несколько зубов, дед Гришака встретил его на базу. Было воскресенье, и дед направлялся в церковь к вечерне. Пантелея Прокофьича с ног шибануло при взгляде на свата: под распахнутой шубой у того виднелись все кресты и регалии за турецкую войну, красные петлички вызывающе сияли на стоячем воротнике старинного мундира, старчески обвисшие шаровары с лампасами были аккуратно заправлены в белые чулки, а на голове по самые восковые крупные уши надвинут картуз с кокардой.

– Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору кресты носит, кокарду?

– Ась? – дед Гришака приставил к уху ладонь.

– Кокарду, говорю сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобное. При советской власти нельзя, закон возбраняет.

– Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта не от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам я не присягал, так-то!” (VI, 19, 389)

Многие исследователи отмечали, что в романе дед Гришака является символом доблестного прошлого казачества, который как бы сопутствует на протяжении всего действия главному герою, Григорию Мелехову.

Одна из значительных сцен в романе – встреча “нового” и “старого” – убийство Кошевым деда Гришаки. У каждого из них свой закономерный путь к финалу.

Для деда Гришаки этот путь обозначен и казачьим мундиром с заслуженными крестами, который он носит, невзирая на запреты новой власти, и раздумьями о наступивших временах над Библией.

У Кошевого – борьба за “равноправие”, то есть за право на грабеж и проложен он через убийство своих хуторян-казаков. Пути их пересеклись. “Новое” подписывает себе приговор – уничтожением прошлого и полным разрывом с ним оно обрекает себя на моральную смерть...

“...Дед Гришака молчал. В суровом взгляде его смешались злоба и отвращение...

– Ты почему, дед Григорий, не отступил за Дон?

– А ты откель знаешь, как меня кличут?

– Тутошний рожак, потому и знаю... Кошевой.

– Акимкин сын? Это какой у нас в работниках жил?

– Его самого.

– Так это ты и есть, сударик? Мишкой тебя нарекли при святом крещении? Хорош! Весь в батю пошел! Энтот, бывало, за добро норовит г... заплатить, и ты, стал-быть, таковский?... В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?...

– Супротив, – отвечал Мишка. – И что не видно концы им наведем!..

– Из своих куреней не пойду. Я знаю, что и к чему... Ты – анчихристов слуга, его клеймо у тебя на шапке! Это про вас было сказано у пророка Еремии: “Аз напитаю их полынем и напою желчию, и изыдет от них осквернение на всю землю”. Вот и подошло, что восстал сын на отца и брат на брата...”

Гордость за казачье имя, верность своему долгу – у старого воина и уязвленное самолюбие, тупая злоба, жажда мести и крови в словах и действиях Кошевого:

Не дослушав деда Гришаку, “Мишка торопливо начал снимать карабин:

“– Самое через вас, таких закоснелых, и война идет! Вы самое и народ мутите, супротив революции направляете...”

После выстрела дед Гришака упал навзничь, внятно сказал:

– Яко... не своею си благодатию... но волею бога нашего приидох... Господи, прими раба твоего... с миром...” (VI, 65, 498–499)

Мы встречаем в “Тихом Доне” четкое разделение солдатских образов: “новый солдат” революционного образца – Валет, Максимка Грязнов, Кошевой – все они несут на себе отпечаток их авторского неприятия. Мы чувствуем их обреченность: все они, кроме Кошевого*, погибают. Отщепенцы, порвавшие связи со старым укладом жизни, равнодушные к родине, жестокие и безжалостные – они не ценят ни своей родной земли по которой прошли как завоеватели огнем и мечом, ни жизни – своей или чужой. Один за другим они исчезают со страниц романа.

После всех шатаний и колебаний, распрей и заблуждений казачество в заключительных главах романа, в седьмой части, на завершающей стадии борьбы за родную землю предстает перед читателем как единое – действующее и борющееся против внешней силы, с возрожденным и непобежденным духом!

4. Симбирский дворянин

– глазами автора

Поднимем знамя гражданской войны !

Старое и новое. Преданность и предательство. Родина, боль за ее судьбу и шкурный интерес. Здравый смысл и фанатизм. Любовь и ненависть. Расколотая, распадающаяся Россия.

Но есть во всей этой круговерти одна точка, в которой распавшиеся части сходятся, пересекаются – Ленин. Символ надежды – для одних и роковая, злая сила – для других. В нем многие искали – и находили – желаемое. То, что хотели найти. В нем как бы отражался и преломлялся каждый житель России, отражалась она сама.

Упоминание Ленина появляется на страницах “Тихого Дона” в самом начале четвертой части романа. Прекрасно выписана сцена в офицерской землянке. Именно здесь, в 1-й главе мы встречаем как бы завязку будущей русской смуты: две силы стоят друг против друга. Первую представляет Листницкий:

“...Долг каждого, которого вскормила эта земля, защищать свою родину от порабощения...” (IV, 1, 169)

Ему противостоит собирающийся дезертировать хорунжий Бунчук:

“Рабочие не имеют отечества, – чеканом рубил Бунчук – ...Нет и не было у нас отечества!... Проклятая земля эта вас вспоила и вскормила, а мы... бурьяном, полынью росли на пустырях... (там же)

[цитирует Ленина] “Пропаганда классовой борьбы;... работа, направленная к превращению войны народов в гражданскую войну. Поднимем знамя гражданской войны!” (“Тихий Дон”, кн. 2, М.–Л., ГИЗ, IV, 1, 10 – в издании 1941 года эти строки опущены.)

Россия и отколовшиеся, отщепившиеся от нее, восставшие на нее – стоят друг против друга... Бурьяном выросшие на проклятой этой земле – готовые всю ее заглушить.

В этой сцене автор создает четкую коллизию: с одной стороны – Листницкий, из любви к родине, к России ушедший на фронт и готовый жизнь положить за нее, а с другой стороны – Ленин, холодный, расчетливый, равнодушный к России, готовый ввергнуть ее в пучину бедствий.

И Бунчук, его тень, проводник этих роковых ленинских идей, хвост конский на украшенном древке, бывший в употреблении в Турции, как поясняет нам этимологию этого слова Владимир Даль.

“После долгого молчания Меркулов спросил:

– Не в России печаталось?

– Нет...

– А чья это статья?

– Ленина.

Горячась, заговорил Листницкий,... тычась из угла в угол, сыпал дробный горошек слов:

– Статья эта – жалкая попытка человека, выброшенного родиной из своих пределов, повлиять на ход истории. В наш век реального пророчество не пользуется успехом, а такое пророчество – тем более. Истинно русский человек пройдет мимо этих истерических выкриков с презрением. Болтовня! Превращение войны народов в войну гражданскую... о, чорт, как это все подло!” (IV, 1, 169)

Наступил 17-й год, началось воплощение программы гражданской войны. Уже достигнуто и разложение армии, и развал тыла, и ожесточение “классовой борьбы” на просторах России. В июльские дни во время неудачной попытки захвата большевиками власти в Петрограде стало широко известно о связях Ленина с германским генеральным штабом, о получении большевиками денег на ведение разрушительной работы.

В августовские дни 1917-го года устами боевого офицера, друга Евгения Листницкого есаула Калмыкова звучит на страницах “Тихого Дона” гневное обвинение изменнической политики Ленина и его приспешников:

“Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит! – немецкий главный штаб! Боль-ше-ви-ки... х-х-ха! Ублюд-ки! Вашу партию, сброд этот, покупают как б... Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся... каторжанин!..” (IV, 17, 233)

Низенький, плюгавенький, с небольшим брюшком...

Однако, мало кто из народа, увлекшегося соблазнительными лозунгами немедленного мира и передела земли, способен оценить реальное значение и цену ленинских посулов. Совсем другие настрое-ния царят в широкой народной массе после стольких лет кровавой войны на пределе человеческих сил.

Послушаем, что говорят между собой казаки в августе 1917-го :

“...а из каких народов Ленин будет?

– Ленин-то? – русский...

– Нет, браток!... Знаешь, каких он кровей? – наших. Сам он из донских казаков, родом из Сальского округа... Служил батарейцем – гутарют. И личность у него подходящая, – как у низовских казаков: скулья здоровые и опять же глаза... Гутарют, будто спервоначалу войны попал он к немцам в плен, обучался там, а потом все науки прошел, да как начал ихних рабочих бунтовать да ученым очки вставлять, – они и перепужались до смерти. “Иди, – говорят, – лобастый, восвоясы, Христос с тобою, а то ты нам таких делов напутляешь, что и в жисть не расхлебать!” – и проводили его в Россию... Ого! Он, брат, зубец!.. Нет, Митрич, ты не спорий со мной: Ильгич-то – казак...” (IV, 17, 229–230)

Что-то новое прочно уселось в душе...

Чтобы представить весь широкий спектр представлений, существовавший в те годы, целесообразно привести любопытное воспоминание о переговорах с Лениным в ноябре 1917-го года председателя Петроградского Союза казачьих войск П. И. Ковалева, опубликованное в повременной донской печати тех лет.

Эти воспоминания рисуют нам образ совсем непохожий на привычные пропагандистские клише. Но именно этим и ценны эти воспоминания, дающие возможность посмотреть на “вождя” глазами современников:

“– С кем имею честь? – начал было я.

– Ленин-Ульянов, моя фамилия Ленин! – скороговоркой ответил подошедший.

Низенький, плюгавенький, с небольшим брюшком, в черной паре довольно подозрительной чистоты он своей наружностью напоминал приказчика из захолустного местечка. Еще непригляднее было его лицо: синий цвет кожи, плоский нос, маловыразительные черты лица. Но всего неприятнее были его глаза: маленькие, глубоко сидящие и беспокойно бегающие они не смотрели прямо на человека и были подернуты какой-то дымкой, точно думал он все время одну затаенную думу, а все эти разговоры с многочисленными посетителями являлись для него неизбежным злом, не могущим, впрочем, изменить его взглядов на давно вырешенные им вопросы.

– Правда ли, что вы по происхождению – донской казак? – спросил кто-то из нас Ленина.

– Что вы, что вы, – поспешил отказаться глава России – ничуть не бывало, я – симбирский дворянин”*.

Начинает раскручиваться кровавое колесо внутренней истребительной междоусобной борьбы. Слезы и бедствия народу. Отдельные предупреждающие голоса тонут в взволновавшемся море народных страстей.

Зимой 1918-го года на Дон катится вал большевистских отрядов. Но некому защитить донскую землю – пропаганда и демагогия уже сделали свое дело. Казаки-фронтовики становятся главными помощниками новой власти, прокладывают ей дорогу. Ослепление их так велико, что доводы здравого смысла, призывы к патриотическому чувству бессильны повлиять на умы усталой и возбужденной казачьей массы.

Один из таких призывов опомниться: и стряхнуть с себя завораживающие посулы “новых отрепьевых” – звучит во время переговоров Донского правительства с делегацией мятежного ревкома во главе с урядником Подтелковым.

“После небольшого перерыва заседание возобновилось горячей речью Мельникова. – “Красногвардейские отряды рвутся на Дон, чтобы уничтожить казачество! Они загубили Россию своими безумными порядками и хотят загубить и нашу область! История не знает таких примеров, чтобы страной управляла разумно и на пользу народа кучка самозванцев и проходимцев... Россия очнется – и выкинет этих Отрепьевых!...” (V, 10, 265)

Лишь много времени спустя на Дону казаки сложат слова песни: “Ленин, Троцкий, Дудаков нас стравили дураков!”* . Поздним признанием ошибочности и гибельности ленинского пути для казачества придет к казакам понимание. Кровью своей и разорением родной земли заплатят за временную свою душевную слабость. Иначе уже будут воспринимать те же “прелестные” слова казаки, когда на деле познакомятся с “диктатурой пролетариата”.

“Я бы этих верховодов свел один на один и сказал: “Вот вам, господин Ленин, вахмистр, – учитесь у него владеть оружием. А вам, господин Краснов, стыдно не уметь”. И пускай бы, как Давид с Голиафом, бились: чей верх, того и власть. Народу все равно, кто им правит. Как вы думаете, господин хорунжий?”. (VI, 10, 368)

На страницах “Тихого Дона” мы обнаруживаем последовательное и вполне определенное развитие “ленинской” темы. Во-первых, в сцене разговора Листницкого с Бунчуком автор подчеркивает чуждость и враждебность Ленина России, родине. Во-вторых, устами офицеров, защитников родины (Листницкого, Калмыкова, Мельникова) выносится суровый приговор как самому Ленину, изменнику, действующему в интересах злейших врагов России, так и ленинской политике – политике временщиков и самозванцев. И, наконец, в-третьих, автор подчеркивает утопический, бессознательный характер веры народной массы в Ленина, непонимание политики большевиков, которые обманом и завлекательными лозунгами временно увлекли за собой часть народа.

Интересно отметить здесь, что в “Тихом Доне” из казачьей среды прочно связывают свою судьбу с большевизмом лишь такие отщепенцы, как Валет, Кошевой и др. Последнее обстоятельство в авторском замысле играет важную роль, поскольку казаки по логике вещей рано или поздно, но должны все-таки очнуться и осознать ложность и пагубность ленинской идеи “диктатуры пролетариата”. И тогда – подняться на борьбу за свою разоренную и обесчещенную донскую землю.

5. Новые хозяева

“Сжатые, как у коршуна, когтистые, черноволосые руки...”

Два полюса борьбы за Россию, олицетворяемые в романе двумя полярными персонажами – Листницким и Бунчуком. И между ними, в смятении чувств и мыслей находится в сущности основная масса казачества. Ее увлечения, метания находят в “Тихом Доне” свое отражение в судьбе Григория Мелехова, прошедшего весь путь от бойца красной гвардии в январе 1918-го до защитника родной Донской земли в дни Верхнедонского восстания.

Листницкий – в определенном смысле alter ego автора, выразитель его мыслей, тревог раздумий. Если Григорий Мелехов в романе олицетворяет казака-землероба, преданного, привязанного к земле, ввергнутого в водоворот событий, которые он сам плохо понимает, то место Листницкого в романе иное.

Образованный, интеллигентный, одновременно кровно связанный с Донской землей, он способен глубоко осознавать происходящее, видеть возможные последствия, понимать что есть благо для родной земли и стремиться к его достижению. Его позиция – позиция сознательного патриота любящего Россию и свою “малую” родину – Дон, готового отдать за родину все, даже жизнь для ее блага. Любовь эта в начале войны заставляет покинуть гвардию и отправиться на фронт, а после всеобщего развала приводит его в добровольческую армию.

Свой проект будущего для России представляет и Бунчук, для “проклятой земли этой” (“тюрьма народов” – по Ленину). Он вырос на ней “бурьяном” и с ненавистью предлагает свой (ленинский!) план:

“ Ну, свергните вы монархию... Власть-то какая?

– Власть пролетариата.

– Парламент, что ли?

– Мелко! – улыбнулся Бунчук.

– Что же именно?

– Должна быть рабочая диктатура.

– Вон ка-ак! А интеллигенции, крестьянству какая же роль?

– Крестьянство пойдет за нами, часть мыслящей интеллигенции тоже, а остальных... а с остальными мы вот что сделаем... – Бунчук быстрым жестом скрутил в тугой жгут какую-то бумагу, бывшую в его руках, потряс ею, процедил сквозь зубы:

– Вот что сделаем!” (IV, 1, 169–170)

И сделали...

Казаки попали в “остальные” – спустя два года на Донской земле начиналось поголовное их уничтожение – “расказачивание”, ответом на которое и явилось трехмесячное Верхнедонское восстание!

Ну, а что же сам Бунчук, порвавший с родиной, вставший на путь насилия? Логика борьбы приводит его в конце концов, уже после победы большевиков на Дону, в ревтрибунал, в сущности на должность палача. Логический путь развития большевика-революционера – от теории, взявшей за основу жизни насилие, к практике революционного насилия. В конце этого пути – разложение личности, потеря человеческого облика, неприязнь к самому себе...

“...пьяно шатаясь, прошел в свою комнату... повалился на кровать... глаза его были липко зажмурены, на оскаленных плотных зубах искрилась слюна, редкие, вывалявшиеся от тифа волосы лежали на лбу мокрой прядью... он спал с полузакрытыми, заведенными вверх глазами, из-под век воспаленно блестела желтизна выпуклых белков”. (V, 20, 293)

Какая разительная перемена, если сравнить с тем волевым, уверенным в себе вольноопределяющимся, которого мы впервые встречаем на страницах “Тихого Дона” в третьей части романа.

Какие же идеи руководят победителями, что несут они людям?

“...ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть, удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди... Может, сын мой будет ходить, какого нет... – Он засмеялся скрипуче и невесело”. (там же)

Прервем его слова.

Сына у Бунчука не будет. Внутреннее опустошение доведет его до физической и нравственной импотенции. Автор сурово вершит свой приговор – не оставив после себя никого на земле, безвестным умрет Бунчук на краю казачьего хутора.

“Сколько я расстрелял этих гадов... клещей... вот этими руками убил. – Бунчук вытянул вперед сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые руки...” (там же)

Все высокие идеи, за которые на страницах “Тихого Дона” отдал столько сил верный “слуга” революции – Бунчук – получили в конце концов воплощение в ярком законченном символе: “сжатые, как у коршуна, когтистые, черноволосые руки...”

Судьба Бунчука в романе – зеркальное отражение судьбы революционной теории – “диктатуры пролетариата”. Она предрешена также как и судьба ее носителей. Ибо никогда в истории не удавалось построить светлое общество будущего на развалинах отцовских домов и на окровавленных трупах тысяч и тысяч людей.

Более того, как бессмысленно продолжение существования Бунчука на страницах романа, бесследно исчезающего с его страниц, точно также бесперспективна судьба “диктатуры пролетариата”, исчерпавшей всю свою энергию в кровавом насилии и разрушении.

“Но не о тех, с погониками, болит сердце... Те – сознательные люди, как и мы с тобой. А вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков... тружеников... Одного начал развязывать... – Голос Бунчука становился глуше, невнятней, словно отходил он все дальше и дальше: – тронул его руку, а она, как подошва... черствая. Проросла сплошными мозолями... Черная ладонь, порепалась... вся в ссадинах... в буграх...” (V, 20, 293)

Картина постепенной, по мере реализации поставленных целей, деградации верного адепта ленинских идей, хорунжего Бунчука, знаменательна. И сама победа, и многочисленные жертвы, принесенные ради ее достижения, оказываются ненужными. А смерть на краю безвестного хутора воспринимается Ильей Бунчуком как облегчение, долгожданное избавление от тяжестей жизни, в которой он, росший и выросший бурьяном на своей же родной земле, так и не смог найти себе места – и мстившего ей за это.

Весь путь последовательного разрушителя старого и проводника нового, “бунчука” революции пройден от начала и до логического конца. И мы можем сравнить теперь то, как этот путь показан на страницах “Тихого Дона”, с восприятием современника и очевидца этих событий.

Осенью 1919 г. Ф. Д. Крюков в редактировавшихся им “Донских ведомостях” так писал о причинах кровавой распри:

“По существу детское зубоскальство – вся эта перепалка двух берегов. Но если вдуматься глубже, в ней трепещет тот же трагический вопрос, который волнует всех – и старых, и малых, многосведущих и темных, простых и умудренных людей; за кого, или точнее за что идет эта бессмысленная бойня, кому от нее выгода, кто стал благополучнее, счастливее, какое улучшение или облегчение внесла она в жизнь, какой новой истиной осветило и возвысило человечество?..

“Мы – за Ленина”... Вот – конечный итог, к которому дошли и кровавым путем “расширения и углубления революции” пришли пустоголовые люди, обратившие в ремесло грабительскую войну. Ни одного клочка, ни одного обрывка не осталось от тех высокопарных вещаний о свободе, братстве, равенстве, красовавшихся когда-то на красных знаменах. Свергнув старые кумиры, российская революция к конечному этапу своему осталась при едином болванчике, изображающем плешивую фигурку с отвисшим брюшком – при Ленине. Не очень почетное знамя...”*

“прижимаясь к кресту горячечными глазами...”

Мы показали, казалось бы, цельную и последовательную картину развития образа революционера, его эволюцию – от пропаганды и подготовки революции до краха и безвестной смерти. Но все-таки этой схемой не исчерпывается эта сюжетная линия на страницах “Тихого Дона”. Образ “железного” революционера Бунчука полифоничен. Интересна тема любви, безусловно важная для автора. Пробуждающееся чувство Бунчука к Анне Погудко впервые смогло поколебать в нем незыблемую до того уверенность в правоте революционных идей, а точнее, в правоте революционной одержимости в жизни.

Но хотелось бы остановиться на иной стороне повествования. Автор “Тихого Дона” не просто ведет спор со своим героем, устами ли Евгения Листницкого, либо устами других персонажей. Не менее важным для создания образа оказывается иное противопоставление.

На короткое мгновение, во время приезда на Дон Ильи Бунчука для революционной работы, перед нами возникает образ его матери.

“Изжелта-белые, грудастые, как струги, тихо проплывали над Новочеркасском облака. В вышней заоблачной синеве, прямо над сияющим куполом собора, недвижно висел седой курчавый каракуль перистой тучи, длинный хвост ее волнами снижался и розово серебрился где-то над станицей Кривянской.

Неяркое вставало солнце, но окна атаманского дворца, отражая его, жгуче светились... В это утро с московским поездом приехал в Новочеркасск Илья Бунчук...” (V, 4, 248)

Красота города, синее небо, облака... Все это должно подчеркнуть убогость и непритязательность родного дома, из которого Бунчук давно ушел и в который теперь ненадолго его снова привела судьба.

“Спустя полчаса Бунчук, наискось пересекший город, остановился у небольшого полуразрушенного домика. Давным-давно не ремонтированный, домик этот выглядел жалко. Время наложило на него свою лапу, и под тяжестью ее ввалилась крыша, покривились стены, расхлябанно обвисли ставни, паралично перекосились окна...” (там же)

Как бы в ответ на все революционные речи и деятельность своего героя автор рисует нам картину воплощения этих идей в жизни. Отщепенцу, проклявшему свою родину, противостоит заброшенный, оставленный им родной дом.

“В тесном коридорчике половину места занимал заваленный разной рухлядью сундук... От страшно знакомого запаха, присущего только этому дому, у него закружилась голова. Взглядом охватил всю обстановку: тяжелый застав икон в переднем углу горницы, кровать, столик, пятнистое от старости зеркальце над ним, фотографии, несколько дряхлых венских стульев, швейную машину, тусклый от давнишнего употребления самовар на лежанке”. (там же)

И тут обнаруживается нечто чрезвычайно важное для понимания авторского отношения к своему герою, к революции. Отношение автора к родине!

Первое, что обращает на себя внимание, это, хотя и слабые, но сохранившиеся связующие нити в душе Ильи Бунчука, все еще соединяющие его с покинутым родным домом, с родиной.

“С внезапно и остро застучавшим сердцем, – через рот, как при удушье, вдыхая воздух, Бунчук повернулся...

– Мама!.. – глухо прорвалось у Бунчука. – Что же ты, – не узнаешь?..

– Илюша!.. Сыночек! Не угадала... Господи, откуда ты взялся?..” (V, 4, 249)

Но самое важное – это возникающий вдруг перед нами образ матери, хранительницы этого старого дома, ранее воспитавшей сына, а теперь из последних сил поддерживающей в доме едва теплящуюся жизнь. Два чувства старой матери тихим светом льются к нам со страниц книги: материнская любовь к своему пусть незадачливому, но родному чаду, которая наполняет ее сердце, и жаркая молитва за непутевого, грешного, забывшего родной угол, сына. Молитва, идущая из самой души – единственная остающаяся у нее надежда в этой тяжелой и жестокой жизни.

“Через день Бунчук уехал... Попрощался с матерью комкано, наспех, обещал через месяц быть...

Она, торопясь, сняла с себя нательный маленький крест, – целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.

– Носи, Илюша. Это – святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник-милостивец, укрой и оборони... Один он у меня... – шептала, прижимаясь к кресту горячечными глазами”. (V, 4, 249)

Надо признать, что эти две-три страницы являются одними из самых значительных, можно сказать ключевых, для понимания отношения автора к революции. В романе подробно и последовательно рассказана история борьбы на донской земле двух противоположных сил: тех, кто, остался верными своей родной земле, своему долгу и тех, кто восстал, кто изменил родине. Листницкий – Бунчук, Мелехов – Кошевой...

Но эпизод встречи Бунчука с матерью раскрывает нечто большее. Революция разделила людей на два непримиримых лагеря, ведется беспощадная, кровавая борьба. Однако, все они, и правые, и виноватые, дети России, любимые ею чада, за спасение которых она, родина-мать молится:

Защити и спаси... Укрой и оборони...

Автор “Тихого Дона” умом понимает бессмысленность и трагичность междоусобной борьбы. Но в чем же выход? И здесь автор становится пророком. Он указывает путь спасения: Россия, родина-мать, любит всех своих сыновей, ни от кого не отказывается, как бы низко кто не пал. Она плачет о каждом из них и молится, чтобы Господь пробудил их сердца.

И дети России должны вспомнить о матери-родине, открыть для нее свои сердца, погасить в них огонь ненависти и насилия, чтобы вновь соединиться всем под родным кровом.

Сокровенное чувство автора “Тихого Дона” – всепроникающая любовь к России – проступает перед нами.

* * *

На своем пути революционера, создателя “новой жизни” Илья Бунчук предстает перед нами и пламенным пропагандистом “нового”, и решительным, волевым проводником в жизнь революционных начал, и палачом, безжалостным разрушителем “старой” жизни. Он должен, казалось бы, знаменовать либо торжество революции, либо ее поражение, крах.

Однако, автор “Тихого Дона” дает нам иное измерение судьбы революционера в сцене ожидания казни.

“В ночь эту, обрызганную молочным светом бледножелтых звезд, в лавчушке, набитой людьми до отказа, почти не было сна... Бунчук устроился у самых дверей, жадно ловил губами ветерок, сквозивший в дверную щель. Тасуя прожитое, он мельком вспомнил о матери и, пронизанный горячим уколом, с усилием отогнал мысль о ней... Он готовился к смерти, как к невеселому отдыху после горького и страдного пути; когда усталость так велика, так ноет тело, – что волновать уже ничто не в состоянии”. (V, 29, 320)

Перед лицом смерти, “тасуя прожитое”, ничего не остается у Бунчука из того “нового”, за что пускал в расход чужие жизни и должен положить на рассвете свою. Ничто не осветит его последний путь. Ведь жизнь прожита в метаниях, чужая, как бы ненужная – не удалась, не поэтому ли мысль о самом дорогом, о матери, приходится в эту последнюю минуту гнать от себя.

Автор “Тихого Дона” вершит суд не над революционером Бунчуком – над революцией. И трудно было бы изобразить конец судьбы революционера Бунчука страшнее. Все слова и преступления революции, как оказалось, не стоят в жизни Ильи Бунчука даже вот этого простого ветерка, который сквозит в дверную щель сарая.

Без дома, без матери, без родины – жизнь становится тяжелой обузой и лишь один выход, как избавление, рано или поздно, виднеется впереди – долгожданная смерть.

“Ждет, надеется и верит...”

У Ф. Д. Крюкова также можно найти образ старухи-матери, ждущей с трепетным волнением помощи от своих сыновей. Пусть темная и грязная в прошлом, жалкая и убогая – гибнет Россия, родина-мать, и летом 1918 года Ф. Д. Крюков ждет, кто же из верных сыновей матери-родины придет к ней на помощь, спасет ее.

“Была когда-то великая Россия... разсыпалась на куски... Мы, войско Донское, представляем, собою один из осколков ее, но думаем и вслух заявляем, что это временно. “Впредь до”... Мы не можем верить, не мирится с этим наше сердце, что она умерла навеки, великая наша Россия... что не встанет она из праха... Нет великой России, но... да здравствует великая Россия!”

Слушая это выступление председателя Войскового Круга Павла Агеева на заседании Круга в августе 1918 года, Крюков мучительно пытается угадать какую судьбу готовит России будущее:

“...Нет России – но да здравствует великая Россия!

Звенит и сейчас в ушах взволнованный голос, и слезы навертываются на глаза и бьется сердце, цепляясь за восторженный зов, как за взмах родных крыльев. Да, была она неумытая, тупо терпеливая и тупо жестокая, убого пьяная, великая Русь. Но от чего же так неутомимо тоскует по ней сердце, отчего так жаль ее, несчастную Федору, со всей ее темнотой и грязью, и вонью, приятной тихостью и пьяными слезами, с ее городовыми и жуликами, старыми наивными церковками и питейными домами, университетами и кутузками? Почему кажется сейчас, что все в ней было такое чудесное, славное какого нет ни в одной стране на свете. И почему так тепло было около патриархальной печки с лежанкой и так сиротливо холодно теперь, под собственным флагом?”

Острая боль, чувство жалости по безвозвратно ушедшему, но такому дорогому...

“Я гляжу на эту внушительную живую глыбу, заполнившую партер новочеркасского театра. Плотные, крепко сшитые, загорелые, твердые люди. Станицы выслали сюда самых серьезных граждан. Редкий из них не глядел в глаза смерти. Значительная часть лила кровь на всех фронтах. Многие изведали сладость и горечь партизанских дерзаний, и имена отважных бойцов за спасение родного края огненными цветами горят даже тут, в крещенных огнем рядах бойцов безвестных и простых...

Я гляжу на них с тем молитвенным волнением затаенных упований, с каким смотрит сюда, на этот скромный театрик, вероятно вся Россия, ограбленная, взятая в залог, измученная, истерзанная Россия: что скажут они, эти степные, суровосерьезные люди, уставшие от битвы и испытаний походной жизни, обносившиеся, разоренные, но не помирившиеся с позором подневольной жизни, с вакханалией красной диктатуры? Чем отзовутся на мои затаенные чаяния о “единой, неделимой”, несчастной нашей матери-родины?... И чувствуется во всей интонации этих слов черноземного человека усталое, непобедимое равнодушие и к судьбе царской короны, и к участи России, с трепетной надеждой вперившей в него взоры... А великая страдалица, Россия, родина-мать, вперила скорбный трепетный взор, ждет, надеется и верит... Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого – казачества – героизм, порыв к жертве, святое самоотверженье – были прожиты до последней пылинки на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции...”*

III. СВЕТЛЫЙ ПРОРОК.

РОДНОЙ КРАЙ В СЕРДЦЕ АВТОРА. ПРИЗЫВ НА БОРЬБУ

1. “Край родной” Ф. Д. Крюкова. 1918 год.

Слова о пророке произнесены нами не случайно. Тема пророчеств несколько раз встречается в тексте: в разговоре деда Гришаки с Григорием, в сцене убийства старого воина. И очень интересным представляется появление в тексте имени ветхозаветного пророка Иеремии. Эпоха, в которой жил и пророчествовал Иеремия, как-то перекликается с эпохой “Тихого Дона”: крушение страны, гибель и распыление народа, страдание, голод, мор. И даже судьба пророка, его безвестная гибель, находит себе параллель в смерти Ф. Д. Крюкова, могила которого сегодня неизвестна, а споры об его авторстве так и не завершены, хотя и прошло уже после его смерти более семи десятилетий. Не было ли у автора “Тихого Дона” какого-то предчувствия своей судьбы, когда он вписывал имя Иеремии в текст романа?

В 1918 г. в станице Усть-Медведицкой отмечали юбилей: 25 лет литературной деятельности Ф. Д. Крюкова. В его честь друзья выпустили небольшой сборник – “Родимый край”, который чудом уцелел и дошел до наших дней. В нем можно непосредственно почувствовать и атмосферу тех дней, и затаенные чувства и мысли русских интеллигентов, оказавшихся на краю общей гибели.

Но особенно ценны нам слова сборника, посвященные Федору Дмитриевичу. Ценны тем, что дают возможность взглянуть на писателя глазами современников, узнать, чем был Ф. Д. Крюков для тихого Дона в грозные годы лихолетий Смутного времени.

“В эти скорбные дни развала и безсилия России, Ф. Д. Крюков является одним из тех, пока немногих, кто всею своею жизнью и деятельностью служит делу собирания и объединения нашей разбитой и опозоренной родины. Он один из тех светлых пророков, которые заставляют верить измученное сердце, что наша матерь, Россия, скоро возстанет из тлена, по слову Господа и исполнится великого духа”* .

В том же сборнике опубликовано стихотворение Ф. Д. Крюкова в прозе “Край родной”. Судьба стихотворения необычна. Написанное в дни смертельной опасности, впитавшее в себя самые сильные и задушевные чувства писателя, оно производило на современников незабываемое впечатление. На фронте его раздавали в полках для воодушевления казаков,

Край родной

...

...

1918 г.. Ф. Д. Крюков

идущих на прорыв красного фронта*. В тылу стихотворение, включенное в обязательную школьную программу, читали гимназисты.

Сегодня возвращаются забытые тексты прошлого, снова звучат голоса людей, ушедших, казалось, навсегда в небытие. По иному воспринимается и сам роман. Явственней со страниц “Тихого Дона” проступает трагедия разрушенной и разоренной родины, щемящей болью откликается сердце читателя на встающую перед ним трагедию России.

И уже нельзя сегодня читать и изучать “Тихий Дон” отдельно от донской литературы тех лет, не выслушав участников, современников далеких событий. А первым историческим и литературным документом в этом ряду для понимания самого Ф. Д. Крюкова и той борьбы казачества за свою свободу, в которой он принял самое тесное участие, стоит вышедшее как бы прямо из любящего и исстрадавшегося сердца стихотворение “Край родной”.

На стихотворение это, как мы покажем ниже, следует обратить особое внимание – многие авторские чувства, мысли, интонации, настроения в “Тихом Доне” находят себе аналогию или как бы проистекают из этого небольшого по объему, но яркого и страстного произведения Федора Крюкова, родившегося в трагическую минуту лета восемнадцатого года.

Когда читаешь это стихотворение Крюкова, то словно слышишь звенящую струну, тронутую и заигравшую в его сердце. Поток ее звуков плавно течет и... растекается по страницам “Тихого Дона”, где эти звуки, усиливаясь и набирая богатство и многообразие красок, продолжают звучать и трогать сердца читателей по прошествии многих и многих лет...

2. “Родимая степь под низким донским небом!”

При внимательном знакомстве с текстами Ф. Д. Крюкова обнаруживаются многочисленные параллели и аналогии между его произведениями, в том числе и его стихотворением в прозе “Край родной”, и “Тихим Доном”. Значительна тема родного края, любви и преданности ему.

Одно из немногих мест в “Тихом Доне”, где автор непосредственно выражает свое личное отношение к родному краю, восхищается его красотой и величием, испытывает трепетное чувство при виде курганов, олицетворяющих многовековую славу казачества в прошлом и являющихся как бы жизненным ориентиром в настоящем – лирическое отступление “степь родимая”.

И здесь из сравнения текстов “Тихого Дона” и стихотворения Ф. Д. Крюкова возникает единый образ родного края.

Ф. Д. Крюков “Край Родной”	“Тихий Дон” (VI, 6, 352)
Молчанье мудрое седых курганов... в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это, родимый край?	Родимая степь под низким донским небом! ...ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь!

Еще один запоминающийся образ донской степи в “Тихом Доне”:

“Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его наплывая, шершавил, бугрил гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился и на седой его хребтине долго лежала чернеющая тропа...” (VI, 6, 352)

Так же выразительно и ярко встает образ степных просторов в эпизоде с Григорием, когда он возвращается в разрушенное красными Ягодное. Глядя на “яростно кипевшую” в степи жизнь, Григорий вспоминает свою жизнь, оглядывается на прошлое. Все: и плавное колыхание хлебов и зарослей конопли, и песни жаворонков, и шелест травы,– располагает его к таким размышлениям.

А если мы расширим круг исследуемых произведений Ф. Д. Крюкова, в частности, привлечем для сравнения два его ранних рассказа: “В родных местах” и “Счастье”, то увидим похожее, текстуально, образно и психологически, авторское восприятие у Крюкова.

Вот что происходит с героем раннего рассказа Крюкова – Ефимом, который предавался в Сибире мечтам о родине и озирал свою неугомонную жизнь на фоне мысленно воссозданной им донской степи с бездонным ярким небом, волнистым колыханием хлебов, со звонкими песнями жаворонка и стрекота кузнечиков, с синеватыми балками в переливающихся струях горячего воздуха.

Рассмотрим параллельно две пары отрывков.

Сопоставление их в очередной раз выявляет общую смысловую направленность, художественные средства, стилевое и текстологическое единство. Здесь, среди любимых образов, мы встречаем и зеленый простор степи, и бездонное голубое небо, и воздушные струи, колышущиеся хлеба и травы, и звенящие песни жаворонков в вышине… И главное – самого Федора Дмитриевича с героями Тихого Дона роднят те “цепкие и прочные нити”, которые прикреплены к “этому вот серому уголку и краю, где я родился и вырос”:

Ф. Д. Крюков “В родных местах”	“Тихий Дон” (VII, 6, 523)
Ефим... предавался мечтам о родине, вспоминал о своей далекой молодости, мысленным оком озирал свою неугомонную жизнь... И во сне часто он видел себя там, среди зеленого простора родных степей с их бездонным и ярким небом. Рассыпались, сверкали и трепетали песни жаворонков... Безбрежный стрекот кузнечиков разлит был кругом... Волнистое море хлебов плавно колыхалось и тихо шептало что-то приветливое и ласковое ... Синеватые балки жмурились в переливающихся струях горячего воздуха... И сердце Ефима при этом билось трепетно, смеялось и плакало и пело чудные песни восторга и счастья... (Ф. Крюков. “Казацкие мотивы”, – М., Худ. литература, 1993, с. 79) “Счастье” Зеленая балка меж пашен, и разбрызган пестрый узор по ней: золото, пурпур, бирюза, алый бархат тюльпанов,	Удрученный воспоминаниями, Григорий прилег на траву неподалеку от этого маленького дорогого сердцу кладбища и долго глядел на величаво распростертое над ним голубое небо. Где-то там в вышних беспредельных просторах гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле, только что принявшей веселого лошадника... деда Сашку, все также яростно кипела жизнь: в степи зеленым разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна – неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки и, утверждая в природе человеческое величие, где-то далеко-далеко по суходолу настойчиво, злобно и глухо стучал пулемет... (VI, 6, 352)
“цветов лазоревых”, среди сизых пучков густо пахнущей полыни... Не слыхать голосов человеческих – над ухом лишь мушки звенят, да жаворонки за черной пашней сыплют заливистые трели. Звенят. А все кажется: безбрежно разлита тишь неподвижности над волнистой ширью степной, над редкими черными хатками (с. 285)	Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его наплывая, шершавил, бугрил гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился и на седой его хребтине долго лежала чернеющая тропа

“Ты понимаешь, Евгений... Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек – всех люблю!..” (IV, 11, 210)

Читая эти строки, сразу встают в памяти слова Ф. Д. Крюкова, слова любви к своей донской земле – ведь тема любви к родному краю проходит красной нитью через все его творчество.

“Я любил Россию – всю целиком, великую, несуразную, богатую противоречиями, непостижимую... Могучую и безсильную... Я болел ее болью, радовался ее редкими радостями, гордился гордостью, горел ее жгучим стыдом. Но самые заветные, самые цепкие и прочные ее нити моего сердца были прикреплены к этому вот серому уголку, к краю, где я родился и вырос. Я так горд был ее прошлым, которое мне представлялось в романтическом освещении, вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную и удалую вольницу и голытьбу... Я любил казака-землероба, повинного долгой воинской работе. Я издали угадывал родную фигуру в фуражке блином, в заплатанных шароварах с лампасами, в чириках, и благодушно смеялось мое сердце при звуках простодушной речи казацкой, трепетно отзывалось на тягучий мотив старинной казачьей песни”. (“Первые выборы” – “Русские Записки”, 1916, № 4)

Образ родного края для Крюкова понятие объемное и конкретное. Это и вся великая Россия, и колодезный журавец в родной его станице. Вольные степные просторы и гумно, покрытое соломой. Мудрый Тихий Дон и кресты родных могил. Все это вместе: большое и малое, значительное и второстепенное, красивое и слабое – составляет единый образ любимой им до самозабвения родины.

Такое же ощущение родины и у Григория Мелехова, когда он подъезжает к хутору, возвращаясь в “полузабытую прежнюю жизнь”.

Ф. Д. Крюков “Край Родной”

“Тихий Дон” (V, 13, 274)

На другой день перед вечером подъехали к хутору. Григорий с бугра кинул взгляд на Дон: вон Бабьи ендовы, опушенные собольим мехом камыша; вон сухой тополь, а переезд через Дон уже не тут, где был раньше. Хутор, знакомые квадраты кварталов, церковь, площадь... Кровь кинулась Григорию в голову, когда напал глазами на свой курень. Воспоминания наводнили его.

Кресты родных моих могил, а над левадой дым кизечный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе, волнуют сердце мне сильней всех дивных стран за дальними морями, где красота природы искусство создали мир очарованья...

С база – поднятый колодезный журавль словно кликал, вытянув вверх серую вербовую руку. – Не щипет глаза? – улыбнулся Пантелей Прокофьич, оглядываясь, и Григорий, не лукавя и не кривя душой, сознался: – Щипет... да ишо как! – Что значит – родина! – удовлетворенно вздохнул Пантелей Прокофьич”.

Много общего имеется, многое объединяет Ф. Д. Крюкова и автора “Тихого Дона” и прежде всего глубокая и беззаветная любовь к родной земле...

3. “Седой старик в зипуне”.

За дедовский завет… за честь казачества…

“Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли..”

“Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея. Григорий... увидел в окно, как в снегу, пятня его кровью, катается собака, в предсмертной яростной муке грызет простреленный бок и железную цепь...

– За что убил собаку? Помешала? – спросил Григорий, став на пороге...

– А тебе что? Жалко? А мне вот и на тебя патрон не жалко потратить. Хочешь? Становись!” (VI, 16, 379)

В таком облике приходят на казачью землю новые властители. Со злобой в сердце, разнузданностью в действиях, жестокие и безжалостные – поначалу вызывая удивление у казаков. В январе 1918 г. после бессудной расправы Подтелкова с пленными чернецовцами Григорий Мелехов уходит из рядов красных и возвращается в родную среду. Теперь, год спустя, красные приходят прямо к нему в дом. Григорий должен снова сделать свой выбор: смириться, подчиниться или подняться на защиту родной земли.

Его раздумья, поиск своего пути наиболее полно показаны в разговоре с Котляровым, представителем новой хуторской власти.

Григорий в действиях новой власти прежде всего отмечает обман рядового человека, казака. Многочисленные слова, обещания, посулы на деле оборачиваются еще большим неравенством.

“– Ты говоришь – равнять... Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а “Ванек” в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а когда укоренятся они – куда равенство денется?.. Нет! Привада одна!...” (VI, 20, 392)

Что же несет казакам новая власть по мнению Котлярова, назначенного этой властью главой хуторского ревкома. Идеи равенства и братства? Свободу? Права? Для Ивана Алексеевича последнее не вызывает сомнений. Возбужденный от недавнего общения с председателем станичного ревкома, который подал ему руку при встрече и знакомстве, он придает этому особое значение.

“– Мне руку, как ровне, дал, посадил”. (VI, 20, 391)

Вся сложность жизненных отношений упрощается, укладывается в представлении Котлярова в узкие, примитивные рамки. Для Григория же проблема новой власти видится много сложнее. Он пытается разобраться, трезво оценить обстановку, взвешивает все “за” и “против”. Ибо эта проблема для него не личная (как и при какой власти ему легче приспособиться), а общая – решается судьба его народа и родного края!

Итак, Григорий формулирует три главных вопроса казачьей жизни, которые служат для него мерой вещей и событий: – вопрос о земле. Казачество имело ее достаточно и не нуждается в ее переделе. – Вопрос о “воле” или, точнее, о личной свободе. Бывшие ограничения личной свободы казаков определялись опасением впасть в анархию и не были обременительными в повседневной жизни. – Вопрос о власти и, в частности, о самоуправлении казаков. При старом порядке вещей казаки имели возможность самим эффективно участвовать в местном управлении. “Атаманов сами выбирали.”

Чувствуется, что рассуждения Григория вполне осмысленны. И причиной этому служит его крепкая связь с землей, глубокая укорененность в казачью жизнь. Ведь сам Григорий увлекался на фронте большевистскими идеями, но его “природа” и кровные узы с родной землей взяли верх:

“Ломала и его [Григория] усталость, нажитая на войне... Но, когда представлял себе, как будет к весне готовить бороны, арбы, плесть из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля, выедет в степь; держась наскучавшими по работе руками за чипиги, пойдет за плугом, ощущая его живое биение и толчки; представлял себе, как будет вдыхать сладкий дух молодой травы и поднятого лемехами чернозема... – теплело на душе... Мира и тишины хотелось... Все напоминало ему полузабытую прежнюю жизнь”. (V, 13, 274)

Такую же особенную тягу к земле отмечал у казаков и Ф. Д. Крюков.

“Горизонт революционных мечтаний в народных низах за излишним простором не гнался.

– Земля? Да будет у меня земля – стану я тут, около паровоза мазаться? Да сделай одолжение, ни одна собака на нашей работе не останется! От земли и в шахту, например, вряд ли охотники полезть найдутся!..”*

В последствии эти чувства еще сильнее утвердятся в сознании Григория Мелехова. Невозможность мирно трудиться на донской земле, ее разорение и опустошение возбудят в нем резкое неприятие завоевателей. Попытка оторвать его от земли и приведет на путь непримиримой борьбы с большевиками.

“И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками... И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел. “Бьемся за нее, будто за любушку”, – думал Григорий”. (VI, 9, 362)

В романе четко вырисовываются две непримиримые политические линии различной ориентации. Одна из них выражает интересы казачества в целом, рассматривает приход красных как завоевание и насилие, покушение на свободу и жизнь. Другая линия представлена казаками, по тем или иным причинам порвавшими с казачьей средой, оторвавшимися от земли. Поэтому они так податливо и легко усвоили идеологические лозунги революционной пропаганды. Такие, как Иван Алексеевич и Кошевой восприняли новую власть как свою родную (“Вот она, наша власть, любушка! Все ровные!...” – говорит Иван Алексеевич) и легко и охотно шли на сотрудничество с ней.

А какой путь остается основной массе казачества?

Какой выбор делает Григорий Мелехов?..

Клич чести и свободы...

“Во дни безвременья, в годину смутного развала и паденья духа, я ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной!.. Но все же верил, все же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич – клич чести и свободы...”*

Так думал, надеялся и верил, верил и ждал весной памятного для Дона 1918 года Ф. Д. Крюков...

В конце февраля 1919-го года Григория Мелехова в хуторе Рыбном застает весть о начале Вешенского восстания . На улицах толпятся возбужденные казаки, обсуждая чрезвычайную новость. И вдруг перед казаками является гонец – седой старик в зипуне.

“...в конце улицы, упиравшейся в белый лобастый скат горы, показались двое верховых. Они скакали вдоль улицы, останавливаясь около каждой группы казаков, поворачивая лошадей, что-то кричали, махали руками. Григорий жадно ждал их приближения.

– Это не наши, не рыбинские... Гонцы откель-то, – всматриваясь, сказал казак и оборвал рассказ о взятии Вешенской. Двое, миновав соседний переулок, доскакали. Передний, старик в зипуне нараспашку, без шапки, с потным красным лицом и рассыпанными по лбу седыми кудрями, молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку.

– Что ж вы, казаки, стоите на проулках, как бабы?! – плачуще крикнул он. Злые слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки.

Под ним ходуном ходила красавица-кобылица, четырехлетняя нежеребь, рыжая, белоноздрая, с мочалистым хвостом и сухими, будто из стали литыми ногами. Храпя и кусая удила, она приседала, прыгала в дыбошки, просила повод, чтобы опять пойти броским, звонким наметом, чтобы опять ветер заламывал ей уши, свистел в гриве, чтобы снова охала под точеными раковинами копыт гулкая выжженная морозами земля. Под тонкой кожей кобылицы играли и двигались каждая связка и жилка. Ходили на шее долевые валуны мускулов, дрожал просвечивающий розовый храп, а выпуклый рубиновый глаз, выворачивая кровяной белок, косился на хозяина требовательно и зло...” (VI, 28, 405–406)

Рвущаяся на свободу жизнь, с трудом сдерживаемая, прекрасная и непримиримая... Сдерживаемая, она волнуется и как бы рвется на простор... И на волне жизни в повествование врывается гонец, вестник – сам седой Дон, “зипунный рыцарь”, с призывом взяться за оружие...

На минуту оторвемся от этих звенящих, хватающих за сердце строк “Тихого Дона” и повторим еще раз задушевные слова “Края родного” – молитвы Федора Дмитриевича Крюкова:

“...взметнет волну наш Дон седой и кликнет клич – клич чести и свободы...

И взволновался Тихий Дон... Кипит волной, зовет на бой родимый Дон...

...кипит, волнуется, шумит седой наш Дон...”

И снова волнующие страницы “Тихого Дона”.

Колокольным набатом звучит взволнованный клич седого старца:

“– Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! – еще раз крикнул старик, переводя глаза с Григория на остальных. – Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища? Ждете, покель вам арканом затянут глотку? Докуда же вы будете держаться за бабьи курпяки?.. Али вместо казачьей крови мужицкий квас у вас в жилах? Встаньте! Возьмитесь за оружию!.. На конь, казаки, покуда не поздно!”* (VI, 28, 406)

За право на жизнь...

Наступил кульминационный момент в жизни Григория Мелехова. Все колебания, заблуждения, ошибки должны отойти в прошлое. Перед Мелеховым, также как и перед всем казачеством, открывается прямой жизненный путь: возврата к старым, исконным ценностям, искупление совершенных ошибок и предательств в смертельной борьбе, защищая родину.

Григорий Мелехов стоит перед выбором. И делает этот выбор в своем сердце. Прочные, неразрывные связи с родной донской землей, лишь на время ослабевшие, поколебленные, дают ему прочную основу жизни, в решающую минуту жизни, определяют его выбор, его путь.

“Григорий не дослушал, кинулся на баз. Из половни он на рысях вывел своего застоявшегося коня; до крови обрывая ногти, разрыл в кизеках седло и вылетел из ворот как бешенный.

– Пошел! Спаси Христос! – успел крикнуть он подходившему к воротам хозяину и, падая на переднюю луку, весь клонясь к конской шее, поднял по улице белый смерчевой жгут снежной пыли, охаживая коня по обе стороны плетью, пуская его во весь мах... Под стременами стремительно строчили конские копыта...” (VI, 28, 406)

Страстный призыв услышан...

“Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях... Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, у каждого своя правда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть рвать у них из под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю... Проба сделана: пустили на войсковую землю полки вонючей Руси, пошли они как немцы по Польше, как казаки по Пруссии. Кровь и разорение покрыли степь. Испробовали? А теперь – за шашку!” (VI, 28; цит. по изд.: “Подъем”, 1930, № 6)

Кульминационное место “Тихого Дона”. Клубится снежная пыль под копытами его коня. Именно в эти минуты Григорий окончательно осознает цели борьбы, смысл своей жизни – слитой воедино с судьбой родного казачества! Словно бурный поток, долго копивший энергию, вырывается на простор, круша преграды на своем пути, мчится казачество на бой за родной край.

Сопоставим и сравним чувства Григория в минуту порыва, итоги его мучительных раздумий с заветными словами стихотворения Федора Дмитриевича “Край родной”, стихотворения, которое воодушевляло защитников Дона, придавало им силы, поднимало на борьбу:

“И взволновался Тихий Дон... Клубится пыль, ржут кони, блещут пики... То край родной возстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...

Кипит волной, зовет на бой родимый Дон... За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон – родимый край”.

Сделаем еще одно необходимое сравнение.

“Когда волна красных подвинулась на Дон, – писал в своем некрологе С. Сватиков, – Федор Дмитриевич покинул парламентскую работу и пошел в ряды войск... Ф. Д. не пожелал остаться в тылу: “...никто не должен упрекать нас в том, что мы только звали на бой, а сами остаемся в тылу”,

– говорил он”*.

Одновременно с сообщением об уходе на фронт в составе Усть-Медведицкой боевой дружины в “Донских ведомостях” появилась прозвучавшая осенью 1919 г. пламенным обращением редакционная статья Ф. Д. Крюкова, в которой Федор Дмитриевич попытался прямо и открыто ответить на ключевой и злободневный вопрос – за что мы воюем?

“Но если спросят нас с “того” берега, за что мы воюем, – мы попросту, по человечески скажем им, врагам нашим, но и нашим братьям, связанным с нами узами единого языка и истории, и единой горестной судьбы: мы воюем за свой родной край, за целость его, за бытие казачества, за право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем. За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили “весь мир”, а в сущности – шайку международных проходимцев жидовского происхождения.

За родину... В ней для нас самое дорогое, заветное и святое: и политая трудовым потом родная нива, и родительские могилки, колокольный звон родной церкви, старая дедовская песня и плачь матери, провожающей родимого сынка на службу родному краю, кизечный дымок наших куреней и каждая тропинка в своей леваде... Все убогое и бедное в родине – многоценнее нам тех самохвальных заявлений о коммунистическом рае для всего мира, которое протрубили вы раньше и от которых дошли до паскудного истукана под фальшивой кличкой – “Ленин”.

За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою”** .

В едином строю бойцов, защитников родной Донской земли, стоят русский писатель Федор Крюков и донской казак, герой “Тихого Дона”, Григорий Мелехов!

4. В едином строю…

Созвучность творчества Ф. Крюкова и “Тихого Дона”

О многом говорит сопоставление произведений Крюкова последнего периода его жизни (1917–1919 гг.), в основном очерков и публицистики, с содержанием той части “Тихого Дона”, которая непосредственно относится ко времени начала революционных событий в России и развертывания гражданской войны.

В своих очерках “Новое” (лето 1917 г.) и “В углу” (зима 1918 г.) Ф. Д. Крюков ярко и с документальной точностью изобразил характерные черты нового, наступившего после февральского переворота, времени. И оказывается, что в тех немногих фрагментах и эпизодах четвертой и пятой части, посвященных в романе описанию этого же периода времени, мы встречаемся с образами, ситуациями, фразами – как бы непосредственно сошедшими с крюковских страниц.

В “Тихом Доне” почти никак не отражена жизнь хутора Татарского в 1917 году, она как бы выпала (или удалена?) из повествования – тем замечательнее, что вся сцена объявления в хуторе вести о произошедшем свержении царя в точности воспроизводит аналогичный эпизод из очерка Ф. Крюкова “Новое”.

Зимой 1917/18 гг. на Дон возвращаются казаки-фронтовики. Прототипы многих образов “нового” солдата революционного времени, воплощенные в романе в таких персонажах как Валет, Максимка Грязнов, мы находим у Крюкова в очерке “В углу”: это и вид разбойничьей шайки пришедших фронтовиков, и солдат-мозгляк, нагло рассуждающий о своих полковых офицерах, и вот эта постоянно слетающая с языка фраза – убить, убить, убить... И даже печальный конец в романе “героев” первого завоевания красными Донской области – Валета и Кошевого – сразу вызывает сопоставление с тем, что писал Крюков. Кошевой в романе отделался публичной поркой, и именно о публичной порке одного из “фулюганов”-фронтовиков в назидание остальным рассказывает Ф. Д. Крюков в своем очерке.

Что же касается Валета и его смерти, то автор описал как, похоронив его, на могиле поставили крест и написали мудрые слова:

В годину смуты и разврата

Не осудите, братья, брата.

Но строки эти, как выяснил в своем исследовании М. Т. Мезенцев*, принадлежат перу русского поэта А. Голенищева-Кутузова:

В годину смут, унынья и разврата

Не осуждай заблудшегося брата;

Но, ополчась молитвой и крестом,

Пред гордостью – свою смиряй гордыню,

Пред злобою – любви познай святыню

И духа тьмы казни в себе самом...*

А Голенищев-Кутузов был любимым поэтом Ф. Д. Крюкова. Круг опять замыкается!

Другой важный элемент авторского восприятия в “Тихом Доне” связан с его отношением к активным проводникам, “углубителям” революции и “революционного сознания” масс – к тем , кто, потакая низменным и недалеким чаяниям народной массы, вел дело к разрушению старых устоев жизни, прежде всего морали, любви к родине, чувства долга и ответственности, заменяя все это “классовым сознанием” и экспроприацией (т. е. попросту говоря грабиловкой и братоубийственной войной). Мы показали, что эта авторская линия в романе тщательно продумана и развернута, причем начинается в повествовании еще в главах, относящихся ко времени, предшествующему революции.

Одной из ключевых фигур здесь проступает образ вождя большевиков Ленина. На страницах “Тихого Дона” фигура эта показана многопланово. Здесь и утопическое восприятие Ленина казачьей массой с одной стороны, и многократные яркие (и, отметим, неправдоподобно резкие и прямо невозможные для советской литературы 20-х годов) “выпады” против большевистского вождя, и последующие разочарование и усталость от революционных экспериментов и ожиданий народной массы. Обвинения, звучащие со страниц романа в адрес Ленина беспрецедентны, и они-то безусловно и дали одну из главных основ массового восприятия романа читателями-современниками как романа антисоветского.

Листницкий: ... жалкая попытка человека, выброшенного родиной из своих пределов, повлиять на ход истории... Истинно русский человек пройдет мимо этих истерических выкриков с презрением... Превращение войны народов в войну гражданскую... о, чорт, как это все подло.

Есаул Калмыков: ...банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит! – немецкий главный штаб!.. Продали родину!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся... каторжанин!..

Мельников: ...История не знает таких примеров, чтобы страной управляла разумно и на пользу народа кучка самозванцев и проходимцев... Россия очнется – и выкинет этих Отрепьевых!

Ф. Д. Крюков: За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили “весь мир”, а в сущности – шайку международных проходимцев жидовского происхождения... Все убогое и бедное в родине – многоценнее нам тех самохвальных заявлений о коммунистическом рае для всего мира, которое протрубили вы раньше и от которых дошли до паскудного истукана под фальшивой кличкой – “Ленин”.

Ф. Д. Крюков: “…И нам немного потребовалось… Всего – какой-то кучки предателей, заранее имевшихся в запасе у германского штаба для русского фронта... Доставленные немцами в запечатанных вагонах, эти люди с подложными паспортами с изумительной легкостью углубили “революционное сознание”…

И вот что интересно. С позиций наших сегодняшних знаний о революции и гражданской войне и их отдаленных последствиях на судьбу России характеристика в романе Ленина и большевиков: Гнусность и подлость ленинской политики (Листницкий), немецкие деньги на развал России (Калмыков), кучка самозванцев и проходимцев (Мельников) – исторически точна и абсолютно достоверна!

И при этом, конечно, было бы просто смешно сравнивать эти страницы, написанные пронзительной болью сердца автора за Россию, ее крушение и трагедию русского народа, с невразумительным лепетом автора “Донских рассказов”, начинающего РАПП’овца, одного из сонмища обслуги нарождавшейся советской пропаганды и мифологии, который как раз и начинал свою литературную карьеру с примитивных рассказов об этом самом “коммунистическом рае для всего мира”.

Что же касается Крюкова, то проведенное нами сравнение показало полное совпадение его позиции, его отношения к большевизму, к Ленину с тем, что мы встретили на страницах “Тихого Дона” – и Крюков, и автор романа безусловно принадлежат к одному стану, стану активных и бескомпромиссных противников большевизма.

Ф. Д. Крюков: Свергнув старые кумиры, российская революция к конечному этапу своему осталась при едином болванчике, изображающем плешивую фигурку с отвисшим брюшком – при Ленине.

В “Тихом Доне” такое авторское отношение выражается в мыслях его главных персонажей и практически полностью совпадает с тем, что писал в те годы Ф. Д. Крюков.

Григорий Мелехов: ...темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек... А куда это равнение делось? Да ить это год ихней власти прошел, а когда укоренятся они – куда равенство денется?

Ф. Д. Крюков: Ни одного клочка, ни одного обрывка не осталось от тех высокопарных вещаний о свободе, братстве, равенстве, красовавшихся когда-то на красных знаменах.

Но, пожалуй, наиболее характерное и явное совпадение мировоззрения и художественного восприятия событий гражданской войны у Крюкова и у автора “Тихого Дона” мы встречаем во вдохновенном призыве казачества на борьбу с большевизмом, на защиту своей родной земли от порабощения, а также в предлагаемой при этом программе этой смертельной борьбы казачества за свое существование.

Некоторые картины романа, описывающие начало восстания против большевистской власти являются как бы развернутым художественным продолжением стихотворения Ф. Д. Крюкова “Край родной”.

Ф. Д. Крюков: Но все же верил, все же ждал... взметнет волну наш Дон седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич – клич чести и свободы... И взволновался Тихий Дон... зовет на бой родимый Дон... кипит, волнуется, шумит седой наш Дон...

“Тихий Дон”: ...старик в зипуне нараспашку... молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку... – Что же вы стоите, сыны тихого Дона?!.. Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются жидовские комиссары, а вы лузгаете семечки и ходите на игрища?.. Встаньте! Возьмитесь за оружию!.. На конь, казаки, покуда не поздно!

Ф. Д. Крюков: И взволновался Тихий Дон... Клубится пыль, ржут кони, блещут пики... То край родной возстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...

Григорий Мелехов: ...не дослушал, кинулся на баз. Из половни он на рысях вывел своего застоявшегося коня; до крови обрывая ногти, разрыл в кизеках седло и вылетел из ворот как бешенный. – Пошел! Спаси Христос! – успел крикнуть он подходившему к воротам хозяину и, падая на переднюю луку, весь клонясь к конской шее, поднял по улице белый смерчевой жгут снежной пыли...

Ф.Д.Крюков: За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою. За родину... В ней для нас самое дорогое, заветное и святое: и политая трудовым потом родная нива...

Григорий Мелехов: Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства... Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть рвать у них из под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю...

И в завершение отметим полное совпадение образа родного края, родной земли, донских степей у Ф. Д. Крюкова и у автора “Тихого она”.

Ф. Д. Крюков: Молчанье мудрое седых курганов... виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... родимый край...

“Тихий Дон”: Родимая степь под низким донским небом!.. курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу... донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь!

Проведенное нами сравнение отрывочно и весьма неполно, оно лишь намечает направления будущих научных поисков. Но того, что мы уже рассмотрели вполне достаточно, чтобы сделать определенный вывод о полной созвучности творчества Федора Крюкова последних лет его жизни художественному содержанию соответствующих частей “Тихого Дона”. Именно из этих родников наполнялся и питался могучий поток казачьей эпопеи, а не из случайных литературных опытов начинающего автора “Алешкина сердца” или “Двумужней”...

Лексические и образные совпадения и параллельные места

в текстах Ф.Д. Крюкова и в “Тихом Доне”

Ф.Д.Крюков

“Тихий Дон”

1. Единое видение и восприятие родного края

1. 1 Родная донская земля, казачьей кровью политая...

Люблю тебя, родимый край...	Родимая степь под низким донским небом!..
Молчанье мудрое седых курганов	Курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу...
виденье зипунных рыцарей былых,	Донская, казачьей не ржавеющей кровью политая степь! (VI,6,352)
поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это, родимый край?	земля эта – наша, кровью наших предков полита, костями их удобрена. (V,1,244) Прадеды наши кровью ее полили, оттого, может, и родит наш чернозем. (VI, 20, 391) рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. (VI, 28, 408)

1.2 Пятна белых куреней... и журавец...

пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых.. Журавец, застывший в думе волнуют сердце мне, родимый край...

напал глазами на свой курень. С база – поднятый колодезный журавль словно кликал, вытянув вверх серую вербовую руку... – Что значит – родина!..

1.3 Среди зеленого простора родных степей...

Ефим предавался мечтам о родине, вспоминал... мысленным оком озирал свою неугомонную жизнь среди зеленого простора родных степей	Удрученный воспоминаниями, Григорий прилег на траву на земле... Все также яростно кипела жизнь: в степи, зеленым разливом подступивших к самому саду
с их бездонным и ярким небом...	величаво распростертое над ним голубое небо
Волнистое море хлебов плавно колыхалось и тихо шептало что-то приветливое и ласковое	Шелестела обласканная ветром трава [Ветер, наплывая, шершавил, бугрил, гнал сизо-опаловые волны]
Безбрежный стрекот кузнечиков разлит был... рассыпались, сверкали и трепетали песни жаворонков.	звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, пели в струистом мареве жаворонки.
в переливающихся струях горячего воздуха...	[пробегала текучая воздушная струя] Степь... оделась колышущимся серебром.

2. Призыв на борьбу

2. 1 Седой гонец

Во дни безвременья... все же верил, все же ждал...		Григорий жадно ждал их приближения
в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых... за честь казачества взметнет волну наш Дон седой...	Передний, старик в зипуне на распашку, без шапки, с потным красным лицом и рассыпанными по лбу седыми кудрями, молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку.

2. 2 За честь, за родной свой угол

Вскипит, взволнуется и кликнет клич... И взволновался Тихий Дон... Клубится пыль, ржут кони...	Что ж вы, казаки, стоите как бабы?!.. Злые слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки. Под ним ходуном ходила красавица кобылица...
Кипит волной, зовет на бой родимый Дон...	Что же вы стоите, сыны Тихого Дона?!
За дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества	Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают,
За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется шумит седой наш Дон – родимый край. кликнет клич – клич чести и свободы...	над вашей верой смеются жидовские комиссары... Возьмитесь за оружие!.. На конь, казаки, покуда не поздно!
То край родной возстал за честь отчизны; за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол...	Григорий не дослушал, кинулся на баз... до крови обрывая ногти, разрыл в кизеках седло и вылетел из ворот как бешеный.

3. За право на жизнь

3. 1 Мы воюем за свой родной край...

Мы воюем за свой родной край, за целость его, за бытие казачества, за право жить тем бытовым укладом... За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою.

За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться... Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть...

3. 2 Побереги землю !

За право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем.	Мы все царевы помещики. На казачий пай по двенадцати десятин падает, побереги землю!
поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это, родимый край?	рвать у них из под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю.

Прямые лексические и образные совпадения и зависимые выражения

Ф.Д.Крюков “Тихий Дон”

1. Родимый край... земля, казачьей кровью политая...

Люблю тебя, родимый край...	Родимая степь под низким донским небом!..
Молчанье мудрое седых курганов	Курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу...
виденье зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... Не ты ли это, родимый край?	Донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь! (VI, 6, 352 ) земля эта – наша, кровью наших предков полита, костями их удобрена. (V, 1, 244 ) Прадеды наши кровью ее полили, от того, может, и родит наш чернозем. (VI, 20, 391) рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. (VI, 28, 408)

2. Зеленый простор степи... бездонное небо... кипение жизни...

Ефим предавался мечтам о родине неугомонную жизнь... среди зеленого простора родных степей с их бездонным и ярким небом, рассыпались сверкали и трепетали песни жаворонков. Безбрежный стрекот кузнечиков разлит был... волнистое море хлебов плавно колыхалось в переливающихся струях горячего воздуха...

Удрученный воспоминаниями, Григорий яростно кипела жизнь в степи, зеленым разливом подступившей к самому саду величаво распростертое над ним голубое небо. а на земле неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки

3. Пятна куреней... журавец...

пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, журавец, застывший в думе волнуют сердце мне сильней всех дивных стран...

курень поднятый колодезный журавль... вытянув вверх серую вербовую руку. – Не щипет глаза?.. – Что значит – родина!

4. За право на жизнь... за родной свой угол...

Во дни безвременья... все же верил, все же ждал...	Григорий жадно ждал их приближения.
в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых... за честь казачества взметнет волну наш Дон седой...	старик в зипуне нараспашку... с рассыпанными по лбу седыми кудрями, молодецки осадил лошадь; до отказа откидываясь назад, вытянул вперед правую руку.

5. Зовет на бой родимый Дон...

Вскипит, взволнуется и кликнет клич... И взволновался Тихий Дон... Кипит волной, зовет на бой родимый Дон...	Что ж вы, казаки, стоите... как бабы?!.. Злые слезы рвали его голос, волнение трясло багровые щеки... Что же вы стоите, сыны Тихого Дона?!
За дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества	Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают,
За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется шумит седой наш Дон – родимый край. кликнет клич – клич чести и свободы...	над вашей верой смеются жидовские комиссары... Возьмитесь за оружие!.. На конь, казаки, покуда не поздно!

6. За родину мы бьемся...

Мы воюем за свой родной край... за право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем. За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою.	За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться... Мы все царевы помещики. На казачий пай по двенадцати десятин падает, побереги землю! Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее... Биться с ними! Насмерть...
...поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной...	рвать у них из под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю.

IV. Казачья душа выливается в песне

Музыкальность, душевное сродство с казачьей
песней – путь к сокровенным чувствам и
переживаниям автора “Тихого Дона”

Мы переходим к новому разделу нашей работы. Выявление разнородной структуры “Тихого Дона”, характера и происхождения “вставных”, соавторских фрагментов и эпизодов позволяет нам по новому подойти к проблеме авторства. Старые споры шолоховедов по этому вопросу оказались бессодержательными – вопрос об авторстве разнородного, органически несвязанного текста некорректен. Только в результате проделанного текстологического анализа удалось выделить однородный по композиции, хронологии, языку, идейной связности слой текста “Тихого Дона” – “казачьи” главы. Лишь относительно этого однородного текста имеет смысл постановка вопроса о его атрибуции, его авторстве. Многочисленные pro и contra в спорах об авторстве “Тихого Дона” сами собой исчезают, если принять во внимание источники появления тех или иных ошибок, особенностей текста.

Однако, проблема выявления автора “казачьих” глав остается и после их вычленения весьма сложной. По мере развития действия романа, начиная с середины IV-й части, видна определенная фрагментарность текста. Недостающие части текста и замещены и дополнены Шолоховым с помощью “вставных” глав, эпизодов. Мы вправе предполагать, что и основной текст романа – “казачьи” главы – мог быть подвергнут обработке: введение в первоначальный текст характерных диалектных слов и оборотов, изменение в отдельных случаях грамматического построения фраз и предложений, редактирование, имитация авторской манеры письма. Все это следует учитывать при решении проблемы авторства. В связи с вышесказанным можно сделать вывод о невозможности получить решающие аргументы с помощью таких параметров, как частотный словарь автора, отдельные авторские излюбленные обороты и словосочетания, т.к. те возможные дополнения и изменения в первоначальном тексте, возникшие при вероятном редактировании, могут заметно повлиять на окончательный результат.

Еще один возможный способ атрибуции – поиск близких сюжетных
линий, аналогичных образов, описаний природы, событий использовался исследователями (см. указ. соч. В. В. Гуры и Р. А. Медведева) для обоснования своих концепций. Но и этот путь не дает в наши руки решающих
доказательств. Дело в том, что подобие двух отрывков возможно как при наличии общего для них автора, так и при существовании двух различных авторов, когда имело место прямое или косвенное взаимовлияние или заимствование. Последнее мы хорошо видели на примере шолоховских “вставных” глав. Целью и результатом такого сопоставления могло бы явиться не решение вопроса об атрибуции текста, а лишь о предварительном поиске возможных кандидатов на авторство, а также выявление направлений взаимных влияний.

Ключом к решению проблемы авторства для нас стал поиск авторского инварианта, той индивидуальной творческой особенности, которая не может быть ни имитирована, ни деформирована. Поиск авторского инварианта или поиск самовыражения автора в глубинных слоях текста “казачьих” глав “Тихого Дона”, в выявлении ассоциативных, эмоциональных и идейных связей, в мировосприятии автора. Авторский инвариант для романа – это проявление в романе души автора во всей ее многогранности и неповторимости при реализации сокровенного замысла писателя. Непредвзятый читатель согласится с тем, что страницы “казачьих” глав “Тихого Дона” написаны пером человека:

1. Кровно связанного с Донской областью, глубоко переживающего его судьбу, влюбленного в него до самозабвения.

2. Равно хорошо знающего различные слои казачьего общества: от простого казака-землероба до казачьей “интеллигенции”; причем знакомого и с их бытом, и с их психологией. Автор находится как бы посередине этого общества, выделившись из народной среды, знающий и любящий свой народ и желающий ему лучшей жизни.

3. Владеющего чистым народным языком, без вульгаризмов и излишних диалектизмов, без “интеллигентских” словечек.

Автор сопереживает каждому герою, которые все вместе, со всеми отдельными недостатками, составляют родной, любимый им народ. Все герои дороги автору. Для него в романе нет “отрицательных” героев. И, как мы видим в эпизодах с песней, автор сопереживает чувствам каждого из них в отдельности: Листницкого, Григория, Степана, Петра, Козьмы Крючкова, Кошевого и всем казакам в целом: тысячному обозу отступающих казаков.

Но помимо этих общих соображений, у нашего автора есть особый отличительный признак, который не часто встретишь в русской литературе: та удивительная музыкальность, гармонично сливающая воедино события, чувства, переживания героев с мелодией музыки, с народной казачьей хоровой песней. Именно здесь мы можем получить ключ к решению проблемы авторства “казачьих глав” Тихого Дона. Итак, душа у автора “Тихого Дона” – казачья. А казачья душа, как писал знаток и собиратель казачьих народных песен А. М. Листопадов, выливается в песне.

1. Казачья душа проявляется в песне

Беспросветная темная ночь. По черному небу ветер гонит на юг темные клубящиеся тучи. В этом же направлении двигается тысячный обоз отступающих казаков. Непроглядная темень окутывает степь, ветер зловеще свищет, сыплет мелкий, как бисер, дождь на израненную войной землю... В одной из повозок лежит тяжело больной Григорий Мелехов. Сознание редко возвращается к нему подобно крохотным просветам в темном небе, в которых желтой искрой вспыхивает одинокая звезда. Очнувшись, Григорий чувствует всю тяжесть общей утраты: позади – брошенные, разоренные чужим вмешательством, курени, политая казачьей кровью молодецкой родная степь, помутневший и притихший в скорби мудрый седой Дон. И бесконечные утраты близких. Покоятся в земле отец и брат Григория, умерли Наталья и Дарья. Смертельный недуг завладел Аксиньей и самим Григорием. Печать смерти на лицах и сердцах казаков. Это кульминационная точка романа. За все 300-летнее существование Войска Донского, не было тяжелее минуты. Двухлетняя освободительная борьба казаков за свободу, за родной край достигла высшего напряжения – решается их судьба. Предельный драматизм, кульминация в исторической судьбе донского казачества передается в романе посредством песни:

“...И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,

На славных степях, на саратовских...

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска...” (VII, 28, 618)

Песня подобно внезапному раскату грома врывается в эпизод, потрясает, ошеломляет, завораживает. Она же провожает казачий полк в полном боевом снаряжении, уходящий как бы в вечность. В нем олицетворение боевой силы, вольности, доблести донского казачества. Не все еще кончено. Подобно кличу седого Дона звучит голос запевалы. За игрой подголоска все следят, как за голосом самой жизни. Вместе с песней вливается в эпизод просветляющее начало, “своего рода луч света в ночь отступления”*.

В романе песня возникает не случайно, она тесно связана с определенными событиями, внутренними переживаниями героев; она способна полнее и образнее передать наиболее значительные эпизоды, раскрыть характеры героев. В определенной степени даже предопределить дальнейшее развитие событий в романе*.

Казачья песня возникает уже на первых страницах романа. Она сопровождает отъезд казаков в майские лагеря. Нахлынувшие чувства от недавнего прощания с близкими и домом выливаются в звонкую дружную мелодию песни:

“Эх, ты зоренька–зарница,

Рано на небе взошла...

Молодая – вот она бабенка,

Поздно по воду пошла...

Ты позволь, позволь, бабенка,

Коня в речке напоить...

.....

Не садися возле меня,

Не садися возле меня,

Люди скажут – любишь меня...” (I, 5, 16)

Текст песни параллелен реальной ситуации романа – встрече и разговору Григория и Аксиньи у Дона, началу их любви.

Наиболее показательна песня, которую слушает Козьма Крючков с другими казаками накануне войны в опаловой июньской темени в поле у огня. Особая безысходная грусть в этой старинной песне: “Поехал казак на чужбину далеку...” (III, 7, 117). Печальные слова песни о долгой разлуке с родным домом и гибели казака на чужбине предвосхищают военные события в романе, с особой остротой воспринимаются слушателями.

Казачьей песней “...Ой, да разродимая моя сторонка, не увижу больше я тебя...” открывается новая волна рожденных войной, окрашенных черной безотрадностью песен. Благодаря детальному описанию музыкального исполнения песни, ее воспроизведению в значительном объеме, раскрываются чувства и характеры героев. Перед читателями разыгрываются сцены, герои которых необыкновенно тонко, интимно чувствуют песню.

“Вечерами, проходя мимо просторного заводского сарая, где селилась сотня, Листницкий чаще всего слышал одну песню, тоскливую, несказанно грустную. Пели ее всегда в три-четыре голоса. Над густыми басами, взлетая, трепетал редкой чистоты и силы тенор подголоска.

Ой, да разродимая моя сторонка,

Не увижу больше я тебя.

Не увижу, голос не услышу

На утренней зорьке в саду соловья.

А ты, разродимая моя мамаша,

Не печалься дюже обо мне.

Ведь не все же, моя дорогая,

Умирают на войне.

Листницкий, останавливаясь, прислушивался и чувствовал, что и его властно трогает безхитростная грусть песни. Какая-то тугая струна натягивалась в учащающем удары сердце, низкий тембр подголоска дергал эту струну, заставлял ее больно дрожать. Листницкий стоял где-нибудь неподалеку от сарая, вглядывался в осеннюю хмарь вечера и ощущал, что глаза его увлажняются, слезой остро и сладко режет веки”. (IV, 2, 173)

Чувства, вызываемые пением, зависят и от внутреннего состояния души героев, и от характера самой песни. Задорная, ритмичная, строевая песня способствует поднятию духа, всегда воспринимается с улыбкой, хорошим настроением.

Вспомним, как, улыбаясь, слушает песню Петро Мелехов, едущий в майские лагери, как он “с удовольствием присоединяет свой голос к задорной казачьей песне”. Зараженные веселым напевом, “десятки грубых голосов хватают на лету”. (1, 5, 17).

Или как Листницкий “шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в такт голосам” под мощные раскаты с присвистом бодрой озорной песни “На войне кто не бывал, тот и страху не видал...” (IV, 2, 174).

“Неизъяснимо родным, теплым повеяло на Григория от знакомых слов давнишней казачьей песни “А из-за леса блестят копия мечей””, которую дружные молодые голоса ведут за приречными вербами, когда Григорий возвращается с фронта в отпуск, держит путь в Ягодное. “Щиплющий холодок покалывал глаза, теснил грудь...” (III, 24, 161).

Но более всего способна растревожить суровые казачьи сердца, разбередить до слез душу величавая, “как Дон в половодье”, старинная казачья песня. В ней и гордость, и былая удаль, и слава, и великая грусть, и глубокая скорбь. Звучит сильная раздольная казачья песня “Но и горд наш Дон” в разгар событий в Петрограде после назначения Корнилова на пост главкома. Новые надежды и мечты, новые тревоги о судьбе казачества занимают умы и сердца казачьих офицеров в период сплошных военных поражений России, попыток вывести страну из тупика. Звучащая в этой атмосфере казачья песня, ведомая Атарщиковым и Долговым, выбивает скупую “холодно сверкнувшую слезинку” даже у сурового Атарщикова. (IV, 11, 210)

“Очарованный пением,...” молодых казацких голосов, исполняющих песню “Как по той-то было по дороженьке...”, Григорий стоял, привалившись спиной к беленому фундаменту куреня, не слыша ни конского ржанья, ни скрипа проезжавшей по проулку арбы...” (VII, 19, 580).

То же “очарованное молчание” сопровождает исполнение песни “Ой, да как на речке было, братцы, на Камышинке”, слушаемой Григорием вместе с “тысячным обозом” отступающих казаков:

“Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватило горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова... Разом смолкли голоса... утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании... еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей”. (VII, 28, 618)

Песня рождается в минуту душевного подъема и сама способна заставить звучать самые нежные и возвышенные струны души. И в то же время песня, ее слова несут важную смысловую нагрузку. Какие-то стороны жизни казаков, сконцентрированные в песне, отлитые в ее словах, в ярких народных образах – на последующих страницах как бы оживают и те же самые песенные образы и коллизии как бы возникают перед нами в реальной жизни героев романа. Казачья песня в “Тихом Доне” сублимирует и несет в себе все главные ценности родного донского края, которые так дороги автору. Песня, как символ, неотделима для него от образа родины, так же как любимые автором, дорогие его сердцу чувства и мысли невозможно выразить ему без мелодии и напева казачьей песни. Причем песни именно старинной, несущей в себе память о далеких событиях, напоминая каждым словом о прожитом славном прошлом маленького народа, издавна жившего по берегам голубых рек – Дона и Медведицы. Самые заветные стороны души автора, его любовь к родной донской земле, к ее людям и ее прошлому открываем мы в таких эпизодах “Тихого Дона”, где звучит казачья песня. И совсем не случайно именно ее, песню, ее образы использовал автор в качестве эпиграфа к первой и третьей книгам романа. Песня неотделима от художественной ткани казачьих глав. Песенный образ производит наиболее сильное эмоциональное воздействие на героев: и “простых”, и интеллигентов. Через песню наиболее полно выражается душа казака. Песня – образ родного края, ее славного прошлого и светлая вера в будущее. Благодаря своей музыкальности и таланту исполнения многоголосым хором, казачья песня вызывает самые сильные чувства: безбрежную грусть, глубокую тоску, сладкую печаль и слезы.

Описание внутренних переживаний под воздействием песни во всех эпизодах близки друг другу, автор глубоко переживает песню вместе со своими героями. В эпизодах с песней участвует сам автор, он проявляет себя, свои мысли, душевное состояние через восприятие казачьих песен (эпизод с Листницким во 2-й главе IV части). Он хорошо и детально знаком с хоровой песней, наделяет своих героев не только способностью сопереживать песне, но и глубокой музыкальностью, тонким слухом. Сама же песня воплощается автором в подлинное произведение с умелым выделением голосовой партитуры в общей структуре многоголосового хора и, как мы увидим ниже, сопровождается личным участием автора в хоровом пении.

И роман в целом, во многом благодаря этому, воспринимается как народный эпос, казачья Илиада или Одиссея.

2. “Тонкое вибрирующее пение”

Обратимся вновь к одному из эпизодов романа.

Наступила очередь и Григорию надолго покинуть родные места. Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы, в местечке Радзивиллово. Глубокие переживания терзают его, но тяжелее всего переживается им долгая разлука с родиной. Лишь “нагие деревья одинаковым языком шептались с ветром, таким же как и там, в покинутой далекой Донщине”. Впитанное Григорием с детства чувство музыкальности обострилось до предела. Обычные звуки вдруг обретают грустную мелодию:

“...По ночам далеким пастушечим рожком брунжала отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага, и Григорий, прислушиваясь в многоголосом храпе к ее звону, чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской. Тонкое вибрирующее брунжание щипцами хватало где-то под сердцем; в такие минуты беспредельно хотелось ему встать, пройти в конюшню, заседлать гнедого и гнать его, роняя пенное мыло на глухую землю, до самого дома...” (III, 2, 103)

А теперь представим другого героя – из произведения казачьего писателя Федора Дмитриевича Крюкова – Васюхина, учителя одной казачьей станицы, вернее отрывок из его дневниковых записей:

“Гаснет заря. Ночь спускается надо мной, тихая и безмолвно холодная... Как покойно и страшно... Где-то далеко или высоко раздается плачущий и причитающий женский голос. Какая невыразимая тоска стонет в нем, как надрывает он сердце... [Песня] звучит... с монотонными переливами, с старческой дрожью и дребезжанием... Как хочется туда, где звенит этот милый, родной и близкий мне голос...”* (“Из дневника учителя Васюхина”, с. 98)

Оба отрывка написаны в разное время, имеют разную подоснову. Но их объединяет общее эмоциональное восприятие:

Тихая ночь. Покойно и страшно. Где-то раздается плачущий, причитающий женский голос.(“ЗВ”) Сравним:

• “тонкое вибрирующее брунжание” (ТД) и
• “монотонные переливы с старческой дрожью и дребезжанием” песни, слушаемой Васюхиным.

И чувства, вызываемые этим звучанием, идентичны:

• “чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской” (ТД) и
• “какая-то невыразимая тоска стонет в нем”(ЗВ);
• невыразимая тоска “надрывает сердце” (ЗВ) и
• “вибрирующее пение щипцами хватало где-то под сердцем” (ТД).

И путь (выход), чтобы вырваться из этого оцепенения и тоски, един:

• “Как хочется туда (действие!), где звенит этот милый, родной и близкий мне голос” (ЗВ);
• “в такие минуты беспредельно хотелось... встать... заседлать Гнедого и гнать его... до самого дома”. (ТД)

Итак, с пением пастушечьего рожка ассоциируется у Григория звук отставшей от рамы бумаги. Для учителя Васюхина образ его возлюбленной Кати вызывает в душе музыку:

“Я смотрел на нее, и... в душе моей занималась музыка, чудная, нежная, сладостно-грустная, как прощальный поцелуй любимой женщины. Она росла, ширилась, трепетала в сердце, поднималась к горлу и излилась, наконец, теплыми тихими слезами...” (“Из дневника учителя Васюхина ”, с. 99)

Жгучее чувство тоски у Григория и желание гнать Гнедого до самого дома сродни внутреннему состоянию души после прощального поцелуя любимой женщины...

Учитель Васюхин вслушивается в трепещущую в сердце необыкновенной силы и красоты музыку, которая ширится, растет, поднимается к горлу и изливается наконец, теплыми тихими слезами... И нам вспоминается яркий эпизод в ночной степи с отступающим обозом донских казаков в 28-й главе седьмой части романа.

Звучит старинная казачья песня... Вдруг что-то обрывается внутри Григория. Внезапно нахлынувшие рыдания потрясают его тело, спазма перехватывает горло. Глотая слезы, он жадно ждет продолжения песни и беззвучно, вслед за запевалой шепчет знакомые с отроческих лет слова. И словно уловившая его состояние величественная музыка плывет, ширится, просторная как Дон в половодье.

Казачья песня, внутренняя музыка души, рождаемая звуками, вызывает острое чувство тоски, грусти, заставляет дрожать и трепетать самые сокровенные струны души, сжимает тисками сердце и вызывает слезы.

“встречаем все те же чувства...”

Евгения Листницкого в “Тихом Доне” “властно трогает бесхитростная грусть песни”:

“Какая-то... струна натягивалась в учащающем удары сердце, низкий тембр подголоска дергал эту струну, заставлял ее больно дрожать. Листницкий... ощущал, что глаза его увлажняются, слезой остро и сладко режет веки...” (IV, 2, 173)

И снова для сравнения запись из дневника Васюхина:

Единый строй ассоциаций

Ф. Д. Крюков	“Тихий Дон”
1. Учитель Васюхин	Григорий Мелехов

( тишина ночи )

ночь спускается надо мной.

по ночам...

( далекие звуки пения )

где-то далеко раздается... голос

далеким пастушечьим рожком...

( тембр звучания )

монотонные переливы со старческой дрожью и дребезжанием

тонкое вибрирующее брунжание

( воздействие мелодии на героя )

как надрывает он сердце

щипцами хватало где-то под сердцем

( чувство тоски )

невыразимая тоска стонет в нем..

исходит горючей тоской...

( ответное движение души )

как хочется туда, где звенит...

В такие минуты беспредельно хотелось... гнать гнедого до самого дома

ночь спускается <>по ночам

далеко раздается голос <>далеким рожком брунжала

переливы с дрожью и <>тонкое вибрирующее брунжание

дребезжанием

надрывает он сердце <>хватало где-то под сердцем

невыразимая тоска стонет <>исходит горючей тоской

хочется туда, где звенит <>хотелось гнать до самого дома

“Когда она [Катя] поет, я люблю... уноситься в неясных, туманных грезах далеко-далеко. Я редко вслушиваюсь в слова ее песен, но звуки их ласкают мое сердце своей нежной грустью: они так вкрадчиво вьются, дрожат, замирая, и манят куда-то в неведомую даль, они обещают что-то прекрасное и таинственное и сладкие слезы закипают на сердце”. (“Из дневника учителя Васюхина ”, с. 79)

Еще не улеглись в голове ассоциации с переживаниями песни Евгением Листницким, как вновь возникает образ Григория Мелехова, “очарованного пением”, слушающего песню “Как по той-то было по дороженьке” (VII, 19, 580) и как “щиплющий холодок покалывал” Григорию глаза, “теснил грудь”, когда он под звуки бодрой казачьей песни шагал в Ягодное.

В звучании “Калинушки” Листницкий слышал “все ту же тоску, перелитую в песнь”. (IV, 2, 173).

И учитель Васюхин, слушая казацкие песни, отмечает:

“Что-то близкое сердцу, непонятно грустное слышится мне всегда в переливах этих песен, воспевающих... тоску на чужбине”. (“Из дневника учителя Васюхина ”, с. 69)

Общий эмоциональный настрой, острое чувство музыкальности, глубокой гармонии мелодии и переживаний героев улавливаются при самом беглом сравнении отрывков.

Ф. Д. Крюков	“Тихий Дон”
2. “Казачка”	Евгений Листницкий

( воздействие песни )

звуки их ласкают мое сердце...

какая-то струна натягивалась в сердце..

( тембр мелодии )

[звуки] вкрадчиво вьются, дрожат, замирая...

низкий тембр подголоска дергал эту струну, заставлял ее больно дрожать...

( “сладкие слезы” )

сладкие слезы закипают на сердце

глаза его увлажняются слезой... сладко режет веки

( “тоска, перелитая в песнь” )

в переливах этих песен, воспевающих тоску

та же тоска, перелитая в песнь

звуки ласкают сердце — струна натягивалась в сердце

вьются, дрожат, замирая — дергал струну, заставлял дрожать

сладкие слезы закипают — глаза увлажняются слезой,

на сердце сладко режет веки

в переливах песен, —<>тоска, перелитая в песнь

воспевающих тоску

Попробуем расширить круг источников и проверим наши наблюдения, привлекая другие произведения Ф. Д. Крюкова. Продолжим наблюдения за чувствами героев от соприкосновения с песней, развитием и звучанием самой казачьей песни.

И в них мы встречаем все те же чувства...

Звучит хороводная казачья песня “Уж ты, батюшка-свет, светел месяц”.

“...тягучая и несколько тоскливая. Но и в самой грусти ее, в ее переливах, с особым щегольством и разнообразием исполняемых подголоском, слышалось... красивое чувство, которое требовало себе широкой, вольной жизни, беспечной радости и веселья... ” (“Казачка”, с. 55)

Казачий интеллигент Ермаков слушает небезызвестную ему песню: “Уж вы, куры мои, кочеточки!”, которую поют два женских голоса — контральто и сопрано:

“Мотив песни был не богатый, как большая часть мотивов казачьих песен, а ровный и грустный, но в таинственной, прислушивающейся тишине ночи, в этом серебристом блеске лунного света, негромкие, несколько однообразные звуки песни звенели нежною грустью, увлекательной и задушевной, и манили к себе с какою-то неотразимою силой, и заставляли дрожать самые сокровенные струны сердца”. (“Казачка”, с. 54)

Старый казак Ефим, большую часть жизни проживший в Сибири вернулся в родные места, на Дон. Не имея возможности устроиться заново в родном крае, он занялся кражей лошадей и, через это, оказался в станичной тюрьме. В один из вечеров Ефим рассказывает землякам – бывшим друзьям и знакомым в стихах, сочиненных им же в тюрьме, о тяжелой судьбе на чужбине.

“Голос его стал глуше, точно угасал... Ноты страстной любви к родине бились и дрожали в тоскующем признании и рождали в сердцах его
слушателей мягкие отзвуки жалости, сочувственной грусти и трепетного интереса к его судьбе”. (“В родных местах”, с. 103)*

Рассказ Ефима привлек внимание и молодых казаков-охранников. Беседа продолжается за бутылкой в казачьих казармах. Когда после выпивки и оконченного рассказа Ефима ведут снова под замок, тишину ночи прорезает мелодия знакомой Ефиму песни.

“Ефим остановился, вслушиваясь в песню. Она знакома ему. Он подумал с завистью:

– Играют!.. И я когда-то игрывал ее... “Э-э-о-о-й кабы мо-о-жно иметь си-зы кры-и-луш-ки... э-о-о-й воз-вил-си-и-и бы да я по-ле-те-е-ел” – тихо запел он фальцетом, вслушиваясь в виляющие, кудрявые переливы подголоска.

И почувствовал, что снова к глазам подступают слезы и в сердце занимается жгучая тоска и жажда воли...” (там же, с. 105)

В доме старой вдовы Варвары Аксеновны провожают на войну младшего сына Андрея:

“Из дома глухо доносились песни. Что-то однообразно-протяжное и грустное, волнующее сердце неясною болью скорбного раздумья слышалось в них”. (“Станичники”, с. 116** )

“И песни слышались всюду, грустные, песни разлуки, прощанья, песни тоски по родине и проклятия чужбине”. (там же, с. 117)

[Такие же песни звучат в “Тихом Доне” перед войной и в первые месяцы войны]

“Андрей слушал песни, пил... разъедающая тоска держала в тисках его сердце”. (там же, с. 126)

“Не очень то стройно выливалась песня, но едкая печаль ее, знакомая и близкая, тихим жалом впивалась в сердце, туманила глаза...” (“Силуэты”, с. 180 – Ср. эпизод с Листницким: IV, 2, 173)

“В соседней церкви Михаила Архангела звонили к вечерне. И немой тоской сжалось от этих тягучих медных звуков сердце”. (“Неопалимая купина”, с. 353)

Старая барская усадьба “Отрада”...

“На-де-ли-те слепенькому... наделите убогонькому...

Не ради мово прошения, ради Христова утешения...

Бьются в стены церкви, в стены ограды эти молящие причитания, подымаются над смутным жужжанием и говором в ограде и за оградой, смутной скорбью тревожат сердце...

Вслушиваюсь в монотонный ритм этого набора православных бедствий... и вспоминаю родной юг, его музыкальность, его своеобразную красоту в этой области народного творчества. Тут суше, грубее. Слабая попытка гармонизации слышится лишь в двух детских голосах, речитативом поющих заученные причитания:

Ты родитель, ты наш батюшка...

Хри-и-ста ра-а-ди...

Сударыня ты, наша матушка...

Хри-и-ста ра-ади...

Голоса слабенькие. Однообразно звенящий напев их тихо вливается в этот неистовый гвалт, скрашивает его трогательно-нежной поэзией детской жалобы и покоряет сердце представлением о беспомощности, сиротстве, отсутствии тепла и ласки...” (“Отрада”, с. 185)

“Но нет все-таки той торжественно-важной, строгой, сокрушенно-трепетной, плавно качающейся певучести, которая так берет в плен безрадостным очарованием своим, так размягчает сердце тихой и смутной печалью...

...И жалуются печальные, надрывающие душу однообразной горечью звуки...” (там же, с. 186)

“Как будто и веселы, и пьяны, и пестры были звуки оставленной позади жизни, а носился какой-то темный призрак неотвратимой обреченности над ней, призрак угасающей Отрады, мужицкой и господской... И было грустно так, жалостью сжималось сердце: милая, бездольная, доживающая Отрада!..” (там же, с.190)

“Грубоватые, лающие звуки, но я с удовольствием прислушиваюсь к ним... внезапный грубый звук здесь отражается тупым ударом в сердце... Меня каждый раз трогает эта необычная деликатность...” (“Полчаса”, с. 193–194)

“Тихой далекой музыкой звучат стихи в сердце:

Степной травы пучок сухой... Закипают и просятся на глаза слезы сладкой тоски и умиления... Я слышу ее серебряный голосок... Глаза мои застилает туман”. (“В камере № 380”, с. 215)

“звучала музыка так бодро, радостно и гордо...”

Еще один герой произведений Ф. Д. Крюкова – учитель истории в мужской гимназии Мамалыга. Он толст, неуклюж, нелюбим учениками. Несколько часов назад он долго торговался со своей бывшей сожительницей, пришедшей в очередной раз просить деньги на воспитание их общего ребенка. Мамалыга долго отнекивался, затем вынул десять трехрублевок, но, подумав, одну из них убрал обратно в кошелек. Лег спать...

Но почему-то не спится учителю Мамалыге, какая-то тоска гложет его сердце. “Зачем я на свете живу? Что от меня останется?” — задает он себе немой вопрос...

“Встал, зажег лампу. Походил по комнате... Остановился перед комодом, на котором стоял граммофон. Побарабанил пальцами по рупору, – вздрогнул певучий звук, мягкий и жалостливый. Захотелось музыки... Зашипела игла, грянули бравурные звуки. Сперва ударили и испугали своими внезапными, резкими трубными руладами. Потом мягко закачались, стройно-зыбкие и легкие, запели, понеслись щеголеватым,
отчетливым темпом, разливая кругом бодрый, ликующий шум, воодушевление, восторг...

[Звучит марш — “Под двуглавым орлом”]

Мамалыга одобрительно улыбнулся и стал качать в такт головой... Потом, охваченный обаянием этих подмывающих звуков, махая руками, мелкими шажками пошел маршировать по комнате”. (“Неопалимая купина”, с. 358–359)

Чувство воодушевления, испытываемое Мамалыгой, вновь возвращает нас к страницам “Тихого Дона”, к чувствам одного из его героев.

В начале войны Листницкий слышал в основном тоскливые, грустные песни, окрашенные черной безотрадностью:

“За время стояния на отдыхе единственный раз услышал Листницкий подмывающие, бодрящие слова старинной казачьей песни... Возвращаясь с прогулки, Листницкий еще издали услышал мощные раскаты песни и дикий, пронзительный, но складной присвист:

На войне кто не бывал,

Тот и страху не видал.

День мы мокнем, ночь дрожим,

Всею ноченьку не спим.

Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю!

Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю!

Фю-ю-ю! – сплошной, вибрирующей струей тек, спиралью вился высвист, и, покрывая его, гремело, самое малое, голосов тридцать.

В чистом поле страх и горе

Каждый день, каждый час.

Какой-то озорник, видно, из молодых, оглушительно и коротко высвистывая, бил по деревянному настилу пола вприсядку. Четко раздавались удары каблуков, заглушаемые песней.

Море Черное шумит,

В кораблях огонь горит.

Огонь тушим, Турок душим,

Слава донским казакам!

Листницкий шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в такт голосам...” (IV, 2, 173–174)

Между двумя приведенными отрывками существует эмоциональное единство, хотя оба события происходят в разное время, соответствуют разным внутренним состояниям героев. И все же...

В “Тихом Доне” Листницкий слышит слова бодрой озорной старинной казачьей песни. Его душевное состояние во время стоянки на отдыхе можно назвать критическим. И бодрая, дружно исполняемая, с щеголеватым высвистом, мощная казачья песня выводит его из такого состояния, его душа сливается с мелодией: “Листницкий шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в такт голосам”.

Сравните, как смешно и неуклюже Мамалыга улыбается и качает головой в такт стройным, бодрым звукам марша, а затем начинает мелкими шажками маршировать по комнате. И это в минуты самых сильных и мучительных размышлений о смысле собственной жизни.

Эпизоды с песней - внутренние ассоциации

1. Ф. Д. Крюков

а) “Казачка”; б) “В родных местах”; в) “Станичники”;
г) “Неопалимая купина”; д) “Отрада”; е) “В камере № 380”; ж) “Мать”

(цифра соответствует порядковому номеру отрывка в тексте)

1. Характер песни

• [песня] тягучая и несколько тоскливая (а1)
• мотив... был не богатый, а ровный и грустный (а2)
• что-то однообразно-протяжное и грустное (в1)
• не очень-то стройно выливалась песня (в3)
• тягучие мерные звуки (г)
• монотонный ритм... Однообразно звенящий напев (д1)
• нет... той торжественно-важной, строгой, сокрушенно-трепетной, плавно качающейся певучести, которая так берет в плен... (д2)
• жалуются печальные, надрывающие душу однообразной горечью звуки (д2)
• Тихой далекой музыкой звучат стихи в сердце (е1)

тягучая и тоскливая; ровный и грустный; однообразно-протяжное и
грустное; монотонный ритм; однообразно звенящий напев; тягучие
мерные звуки; надрывающие душу однообразной горечью звуки

2. Грусть в песне

• в самой грусти ее... (а1)
• звуки песни звенели нежною грустью (а2)
• мягкие отзвуки жалости, сочувственной грусти (б)
• что-то грустное... слышалось в них (в1)
• песни слышались всюду грустные, песни разлуки, прощанья, песни тоски по родине и проклятия чужбине (в2)
• едкая печаль ее (в3)
• Как будто и веселы, и пьяны были звуки... И было грустно так, жалостью сжималось сердце (д3)

в грусти ее; звенели нежною грустью; отзвуки жалости, сочувственной грусти; что-то грустное в них; песни слышались грустные, песни разлуки, прощанья, песни тоски по родине и проклятия чужбине; едкая печаль ее; и было грустно так, жалостью сжималось сердце

3. Подголосок в пении

• в ее переливах, с особым щегольством и разнообразием исполняемая подголоском (а1)
• вслушиваясь в виляющие, кудрявые переливы подголоска (б2)
• звенит в воздухе подголосок и кто-то свистит-заливается, виляет причудливыми извивами. (ж1)

в ее переливах, исполняемая подголоском; виляющие переливы подголоска; звенит подголосок... кто-то... виляет причудливыми извивами

4. Воздействие песни

• требовало себе широкой, вольной жизни (а1)
• манили к себе и заставляли дрожать (а2)
• рождали в сердцах... мягкие отзвуки жалости, сочувственной грусти (б1)
• снова к глазам подступают слезы и в сердце занимается жгучая тоска и жажда воли (б2)
• волнующее сердце неясною болью скорбного раздумья (в1)
• разъедающая тоска держала в тисках его сердце (в3)
• тихим жалом впивалась в сердце, туманила глаза (в4)
• немой тоской сжалось от этих... звуков сердце (г)
• смутной скорбью тревожат сердце (д1)
• скрашивает его трогательно-нежной поэзией детской жалобы и покоряет сердце (д2)
• берет в плен безрадостным очарованием своим, так различает сердце тихой и смутной печалью (д3)
• звук... отражается тупым ударом в сердце... меня... трогает эта необычная деликатность (д4)
• закипают и просятся на глаза слезы сладкой тоски и умиления. Я слышу ее серебряный голосок... Глаза мои застилает туман (е4)

манили и заставляли дрожать; рождали в сердцах отзвуки жалости, сочувственной грусти; волнующее сердце болью скорбного раздумья; тоска держала в тисках сердце; тоской сжалось от этих звуков сердце; скорбью тревожат сердце; звук отражается ударом в сердце;

к глазам подступают слезы и в сердце жгучая тоска и жажда воли; жалом впивалась в сердце, туманила глаза; закипают и просятся на глаза слезы сладкой тоски и умиления; глаза мои застилает туман

2. “Тихий Дон”

а) “пастушечий рожок”; б) “Ой, да разродимая моя сторонушка”;
в) возвращение Григория в Ягодное;

1. Характер песни, грусть в песне

• Листницкий чаще всего слышал одну песню, тоскливую, несказанно грустную (б)

2. Подголосок в пении

• взлетая, трепетал редкой чистоты и силы тенор подголоска... низкий тембр подголоска дергал эту струну (б)

3. Воздействие песни

• чувствовал как исходит весь каменной горючей тоской... щипцами хватало где-то под сердцем (а)
• какая-то струна натягивалась в сердце, глаза увлажняются, слезой сладко режет веки (б)
• щиплющий холодок теснил грудь (в)

Сравните, как смешно и неуклюже Мамалыга улыбается и качает головой в такт стройным, бодрым звукам марша, а затем начинает мелкими шажками маршировать по комнате. И это в минуты самых сильных и мучительных размышлений о смысле собственной жизни.

Сравнительное изучение отрывков показывает, что мы многократно встречаем в “Тихом Доне” слова, характерные для творчества Крюкова: “подмывающие звуки”, “певучий”, “жалующийся”, “резкий”, “бодрый”, “щеголеватый”... (Напр.: “Степан... сыпет мельчайшей, подмывающей скороговоркой” (I, 5, 16); “услышал Листницкий подмывающие, бодрящие слова...” (IV, 2, 174) и мн. др.)

Интересно также и то, что Федор Дмитриевич Крюков сам страстно тяготеет не только к грустной казачьей песне, но и к бодрым, воодушевляющим звукам марша. В одной из своих поздних работ он рассказывает о собственных переживаниях в дни февральских событий в 1917 года в Петрограде.

Начало революции... Бегущие толпы людей, выстрелы.

“И вдруг, среди этой пугающей трескотни, в дожде лопающихся звуков – донеслись звуки музыки... Со Спасской вышла голова воинской колонны и завернула направо, вдоль Литейного. Оттуда, ей навстречу, прокатился залп. Но музыка продолжала греметь гордо, смело, призывно, и серые ряды стройною цепью все выходили, выходили и развертывались по проспекту, вдоль рельсовой линии. Это был Волынский полк... Гремели выстрелы, весенним, звенящим, бурным потоком гремела музыка, и мерный, тяжкий шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим ритмическим тактом. Не знаю, какой это был марш, но мне и сейчас кажется, что никогда я не слыхал музыки прекраснее этой, звучавшей восторженным и гордым зовом, никогда даже во сне не снилось мне такой диковинной, величественной, чарующей симфонии: выстрелы и широко разливающиеся, как далекий крик лебедя на заре, мягкие звуки серебряных труб, низкий гул барабана, стройные ряды, молчащие, торжественно замкнутые, осененные крылом близкой смерти... Удаляясь, звучала музыка так бодро, радостно и гордо...”* (“Обвал”. – “Русские Записки”, № 2–3, с. 366; в кн. “Казацкие мотивы”: с. 503–504)

Подобное же восприятие Ф. Д. Крюковым звуков музыки в обстановке опасности, боя мы встречаем спустя два с половиной года в дни освободительной борьбы донских казаков летом-осенью 1919 г. Федор Дмитриевич выделяет уже знакомое нам воодушевляющее действие музыки.

Известны два его очерка, относящиеся к этому периоду времени. Первый, “Партизаны”, рассказывает о параде юных защитников Дона, состоявшегося в июне 1919 г. по возвращении из затяжных, тяжелых весенних боев.

“Плачь и гордись, страна родная...

Музыка звенела так бодро и радостно. Ряды за рядами шли со своими боевыми знаменами... Четкий звук шагов падал ритмическим эхом, гулко звенела каменная грудь площади, звонко откликался юный хор голосов на приветствие своего вождя. Звенела музыка так радостно и гордо, и сердце ширилось...”*

Второй очерк относится к осени 1919 г., когда Ф. Д. Крюков вступил в Усть-Медведицкую боевую дружину и принял участие боях с наступавшими частями Красной армии. В ряды армии были мобилизованы все способные носить оружие, в основном старики и юноши 16–17 лет. Описывая этих молодых защитников Дона, Крюков особо останавливается на картине обучения и закалки будущих воинов на улицах станицы прямо под артиллерийским обстрелом красных, проводившихся под руководством немногих стариков-ветеранов под звуки военного оркестра.

“И приучая своих питомцев показывать пренебрежение к красному врагу, он водил полк с музыкой по улицам. Жужжали снаряды, рвались с громом и столбом пыли, а марш веско и бодро гремел, разливался, звенел, и Н. П. Васильев... махал на виду у красных своей капельмейстерской палочкой, как едва ли махал когда-нибудь какой-нибудь закаленный в боях маршал своим жезлом”.**

Глубинные струны сердца

Ф. Д. Крюков неоднократно подчеркивает особые чувства героев, вызываемые песней, повторяя из одного произведения в другое близкие словосочетания. Как роднит героев автора “Записок Васюхина” с героями Тихого Дона чувство единения с песней, как властно трогает их бесхитростная ее грусть и печаль, какие глубинные струны сердца заставляет дрожать, проявляет сладкие, режущие веки слезы, сжимает тисками и глубокой тоской сердца слушающих.

Приводимые отрывки из произведений Ф. Д. Крюкова и из “Тихого Дона” близки не столь по дословному воспроизведению и повторению (они не повторяются дословно Крюковым и в своих произведениях, хотя роль близких, излюбленных оборотов речи, способов выражения чувств и мыслей значительна), сколь по внутренней психологической основе эмоционального восприятия и воздействия:

1. Звуки, мелодия, слова песни, подголосок, тембр подголоска... звенят, дрожат, манят, заставляют дрожать самые сокровенные струны сердца, получают как бы вторичное рождение в сердцах и душах слушающих.
2. Учащаются удары сердца, теснит грудь, волнуется и тоскует сердце, плачет и стонет в нем грусть, то безнадежно-тоскливая, то нежная и сладкая.
3. Сердце переполняется внешними звуками и внутренним звучанием и горением души и новое проявление этих чувств — в сладких слезах облегчения, умиления, радости, безнадежности и совершенства, в неудержимом спазме горла, удушья от переполненности новыми чувствами, ширившимися и вырастающими в сердце, изливающимися либо ответным

Эпизоды с песней, музыкой

“Неопалима купина”- Мамалыга

Ф. Д. Крюков –

1. “Обвал” (февраль 1917 г.)

2. “Партизаны” (июнь 1919 г.)

3. “Усть-Медведицкий боевой участок” (октябрь 1919 г.)

“Тихий Дон” – Листницкий

“Неопалима купина ” Ф. Д. Крюков “Тихий Дон”

Разливающийся, бурлящий, мощный, воодушевляющий поток звуков

[звуки] мягко закачались, стройно-зыбкие и легкие, запели понеслись ... разливая кругом бодрый, ликующий шум, воодушевление, восторг

весенним, звенящим, бурным потоком гремела музыка (1) Звенела музыка так радостно и гордо, и сердце ширилось. (2) марш... гремел, разливался, звенел (3)

сплошной струей тек, спиралью вился высвист...

Бодрые, радостные, восторженные звуки

разливая кругом бодрый ликующий шум, воодушевление, восторг...

Звучала музыка так бодро, радостно и гордо (1) Музыка звенела так бодро и радостно (2) марш веско и бодро гремел (3)

подмывающие, бодрящие слова старинной казачьей песни

Подмывающие звуки

охваченный обаянием этих подмывающих звуков

Подмывающие... слова... песни

Рождение музыки

зашипела игла, грянули бравурные звуки...

донеслись звуки музыки [она] продолжала греметь гордо, смело, призывно (1)

Листницкий издали услышал мощные раскаты песни и дикий, пронзительный, но складный присвист И, покрывая его, гремело самое малое голосов тридцать

Резонанс

улыбнулся и стал качать в такт головой, охваченный обаянием этих подмывающих звуков, махая руками, мелкими шажками пошел маршировать по комнате

мерный шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим, ритмическим тактом. (1) четкий звук шагов падал ритмическим эхом (2) махал своей капельмейстерской палочкой, как едва ли махал... маршал своим жезлом (3)

шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в такт голосам

пением, вымещением чувств в песне, либо немыми слезами причастности к гармонии.

Герои Крюкова легко узнаются по особой музыкальной чувствительности, сдержанной эмоциональности. А за ними легко узнается и сам
Федор Дмитриевич. Певучесть и музыкальность крюковских произведений одна из удивительных особенностей его творчества. И не только в “казацких мотивах” переливы подголоска оживляют однообразную жизнь его героев. Но и в очерки военного времени, путевые заметки, дневниковые записи-размышления вдруг вливается, врывается мелодия либо напевной старинной казачьей песни, либо грома оркестра, а то и просто звонкого голоса случайного попутчика.

Уж так дорога его сердцу песня, так просит и лелеет ее мелодию душа, что выливается она на страницы произведений вместе с частицами души автора. Читаешь его рассказы, размышляешь над переживаниями героев и жизнь самого Крюкова, искренняя и обнаженная, и мысли его, простые и ясные, все как на ладони протянутой другу. Добром и любовью отзываются они в наших душах.

Причем для героев Ф. Д. Крюкова характерно, что подобные чувства рождает не только казачья песня, но и песня, мелодия вообще.

“Сквозь разлитую кругом глухую трель городской жизни пение звучит мягко, грустно, мечтательно. Скорбной жалобой звенит вздыхающий голос, минутами едва слышный, угасающий

Куда, куда вы удалились

Весны моей златые дни...

Каждый вечер играет этот граммофон свои чувствительные песни. Я люблю их слушать. И обычная гостья — знакомая вечерняя печаль — тихо и ласково обнимает сердце... Я слушаю их в безмолвных белых сумерках одинокой своей кельи. И из темной глубины веков явственно звучит мне родственно-скорбный голос:

“Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды...”” (“У окна”. – в кн.: Рассказы, том 1. –
М., “Книгоиздательство писателей в Москве”, 1914, с. 128)

3. Структура казачьего хора

Хотя “в народном хоровом пении все голоса самостоятельны, не связанные чередованием аккордов, все они принимают одинаковое участие в целом*, нет и четкого деления голосов на партии, в казачьих песнях, с которыми мы встречаемся в романе автор выделяет звучание определенных голосовых партий, вырисовывает общую структуру казачьего хора. Это определенно свидетельствует о его музыкальном профессионализме, тонком музыкальном слухе, глубоких знаниях традиций казачьего народного хора – о неповторимом авторском подходе.

Показательна в этом отношении казачья песня, сопровождающая казаков в лагери.

“Степан (баритон) откидывает голову, – прокашлявшись, заводит низким звучным голосом:

Эх, ты зоренька-зарница,

Рано на небе взошла...

Томилин (тенор) по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском. Улыбаясь, заправив в рот усину, смотрит Петро, как у грудастого батарейца синеют от усилия узелки жил на висках.

Молодая – вот она бабенка

Поздно по воду пошла...

Степан переводит на Петра улыбающийся взгляд выпученных глаз и Петро, вытянув изо рта усину, присоединяет голос... [Степан], закрыв глаза, – потное лицо в тени, – ласково ведет песню, то снижая голос до шопота, то вскидывая до металлического звона:

Ты позволь, позволь, бабенка,

Коня в речке напоить...

И снова колокольно-набатным гудом давит Христоня [бас] голоса. Вливаются в песню голоса и с соседних бричек... Степан во весь рост стоит на бричке, одной рукой держится за брезентовый верх будки, другой коротко взмахивает, сыплет мельчайшей, подмывающей скороговоркой:

Не садися возле меня,

Не садися возле меня,

Люди скажут – любишь меня,

Любишь меня,

Ходишь ко мне,

А я роду не простого...

Десятки грубых голосов хватают на лету, ухают, стелют на придорожную пыль:

А я роду не простого

Не простого, –

Воровского,

Воровского, –

Не простого,

Люблю сына князевского...” (I, 5, 16)

Перед нами не просто текст казачьей песни.

Во-первых, несколько необычен вариант песни. Он отличен от текста, приведенного в сборнике А. М. Листопадова. Заметим также, что текстов большинства народных песен “Тихого Дона” нет ни в одном из широко известных сборников песен Савельева, Пивоварова и Листопадова*, а те немногие, которые в них встречаются, записаны в иной интерпретации. Следовательно, в распоряжении автора имелись независимые, неопубликованные источники. Возможно автор сам собирал и записывал казачьи песни.

Во-вторых, умело отобраны фрагменты песен. В данном случае отдельные строфы из песни, приводимые автором в эпизоде проводов, оказываются достаточными для раскрытия смысла и содержания всей песни. А песня, в свою очередь, не только полнее раскрывает образы героев романа, но и имеет символическое значение – предопределяет последующие события.

В-третьих, структура исполнения песни “Эх, ты, зоренька-зарница” хором казаков, едущих в лагери, содержит основные составные элементы казачьего хора. Присутствуют все характерные голосовые партии. Они занимают определенное место в процессе исполнения, расписаны последовательность и время вступления в песню. Переданы тончайшие оттенки голосов, участвующих в хоре. Эти оттенки рисуются неповторимым авторским языком (“тонким, стенящим подголоском”, “колокольно-набатным гудом”, “мельчайшей, подмывающей скороговоркой”). И голоса неизвестных нам певцов не просто вступают в песню или участвуют в ней. Голоса их вливаются в песню как отдельные ручейки в бурлящий поток песенной реки.

Одновременно, музыкальный оттенок каждой голосовой партии, соответствующей определенному персонажу “Тихого Дона”, раскрывает внутренние, глубинные стороны его характера и души.

В целом, возникает ощущение, что автор слышит звучание песни голосов, оттенков внутри себя. Песня живет в нем. Автор бережно переносит звучащую в самых сокровенных уголках его души и сердца песню на страницы романа и как бы оживляет ее. Песня сама становится действующим лицом в романе, одним из наиболее сильных изобразительных средств при реализации авторского замысла.

И место возникновения песни не случайно. Проводы – значительное событие в жизни казаков. Их особое внутреннее состояние, вызываемое предстоящей долгой разлукой с домом, возможными тяготами и опасностями, выливается в песне.

В нескольких рассказах Ф. Д. Крюкова (“Станичники”, “Силуэты”) мы встречаем похожие эпизоды проводов казаков на войну. Тема проводов образно раскрывается посредством песни. Песня в этих эпизодах несет такую же смысловую, идейную, композиционную нагрузку.

“Андрей сел на коня, простившись с родными, и кибитки, арба с сеном, тронулись в путь на сборы...

Грустная песня проводов сопровождала их отъезд. –

Ой чер-ный ворон... Ой чер-ный ворон... –

говорила песня, наполняя всю горницу тягучими звуками и покрывая громкий, одновременный говор подвыпивших казаков.

Ой что-о жь ты вье-е-шся на-э-до мно-о-й... –

спрашивали угрюмо басы.

Э-о-э-а-о...э-э-я-я-й-а-о... –

грустно звенел подголосок, точно плакал о горечи одинокой смерти на чужой стороне”*. (“Станичники”, с. 125)

Всего две строки из широко известной песни позволяют передать атмосферу опасности, раскрыть характеры и душевное состояние героев, предопределить последующие события. Особый эмоциональный акцент делает автор на определении оттенков звучания басов и тенора подголоска в хоре: скрытые суровыми лицами внутренние переживания героев, выдаются скорбью и плачем “грустно звеневшего подголоска” низким тембром угрюмо звучащих басов.

Последнее можно проиллюстрировать еще одним эпизодом проводов на войну из рассказа Крюкова “Силуэты”.

“Рычал густым басом почтальон Лихобабенко, жидкими тенорами дребезжали Кирик и Петя Паненкин, бубнил Горохов... тонким бабьим голосом, пронзительным и резким, крутя головой, подголашивал Липат Липатыч. Не очень стройно выливалась песня, но едкая печаль ее, знакомая и близкая, тихим жалом впивалась в сердце, туманила глаза”. (“Силуэты”, с. 180)

Посмотрим, как автор подчиняет процесс исполнения песни раскрытию душевного состояния героев. Лихобабенко не просто поет басом, а рычит густым басом. Дребезжат от напряжения и внутренних слез голоса теноров. Взлетает, придает песне ширь, размах, особый надрыв пронзительный и резкий подголосок.

“Поют песню... заливается на подголосках дядя Кирик, ревет ветер и относит его голос. Рычит мрачным басом почтальон Лихобабенко, и, встретившись глазами с Костиком, сперва подмигивает и улыбается, потом закрывает вдруг лицо руками, плачет”. (“Силуэты”, с. 181)

Вспомним, сравнивая эпизод из романа, как Степан Астахов, привлекая к пению Петра Мелехова, “переводит на Петра улыбающийся взгляд” и “закрыв глаза”, ласково “ведет песню...” (I, 5, 16).

Сродни тонкому бабьему подголоску Липата Липатыча тонкий стенящий подголосок батарейца Томилина. И одновременно “пронзительный и резкий тенор Липата Липатыча”, выделенный Крюковым во втором отрывке, находит аналогию в другом эпизоде романа.

Временное затишье в Каргинской. Григорий слушает как Рябчиков подпевает “резким, но приятным тенором”:

“Вот таперя нам попить, погулять,

Когда нечего на баз загонять...

...Рябчиков жалобно выводил:

Ты, мальчишечка, разбедняшечка,

Ой, ты склони свою головушку...

И, сливая с его тенорком, по-бабьи трогательно жалующимся, свой глуховатый бас, Алешка Шамиль подтягивал...” (VI, 41, 437)

В “Тихом Доне” мы встречаем темы по композиции близкие к тому, что и в произведениях Федора Дмитриевича Крюкова, и решаются они теми же художественными средствами: через песню. В голосах поющих в “Тихом Доне” слышатся знакомые, характерные для героев Крюкова нотки и оттенки звучания.

4. Запевала в казачьей песне

При описании пения отступающими казаками старинной казачьей песни “Ой, да как на речке было, братцы, на Камышенке” среди многоголосого хора автор выделяет голос запевалы.

Заводит песню неизвестный баритон:

“И вдруг впереди... как птица, взлетел мужественный грубоватый голос запевалы...” (VII, 28, 618)

Ведомые запевалой в романе “многие сотни голосов” подняли старинную казачью песню... В хор одновременно вступили многие сотни голосов.

Сочно и ярко представлена в Тихом Доне картина пения плясовой казачьей песни “Помаленечку я шел..”, которая нарушает ночной покой в хуторе Бахмуткине:

“Чей-то хрипатый басок завел плясовую песню, тщательно выговаривая слова, устало и медленно выводя:

Помаленечку я шел

Да потихонечку ступал

И по прежней по любови

С девкой шутку зашутил.

И тотчас же задорный тенорок подголоска взмыл, как птица, над гудящим басом и весело, с перебором начал:

Девка шутку не приняла,

Меня в щеку д'эх! вдарила,

Моя казацкая сердечка

Была разгарчивая

В песню подвалило еще несколько басов, темп ее ускорился, оживился, и тенор подголоска, щеголяя высокими концами, уже звучал напористо и подмывающе-весело:

Я праву ручку засучил,

Девку да в ухо омочил.

Их, эта девочка стоит

Как малинов цвет горит...” (VI, 47, 449–450)

Чтобы лучше понять казачью старинную песню, обратимся к одному из лучших знатоков и собирателей народных казачьих песен – А. М. Листопадову. Как пишет он в своем отчете о песенной экспедиции на Дону, “без запева не начинается ни одна из протяжных песен... “Запевала” – лучший в хоре песенник,“заводит песню”, причем свой запев иногда начинает особым, характерным для каждого запевалы, “наигрышем”... Песню ведут всегда “запевала” или “заводчик”; за ним держатся
остальные песенники. Он “говорит”, “доказывает” песню с начала и до самого конца подбадривая своих товарищей “дружнее держать голос”, а “подголосников” “брать на подголоски”, выводить*.

В “Тихом Доне” в хуторе Бахмуткине так “тщательно выговаривал слова” и “медленно выводил” “чей-то хриповатый басок”. Или в ночной степи в эпизоде с отступающим обозом “запевала, старательно-выговаривая, выводил начальные слова”. (VII, 28, 618)

Такое же пристальное внимание уделяет Ф. Д. Крюков роли запевалы в эпизодах с казачьей песней. В уже известном нам рассказе “Казачка” особый колорит и “завод” песне придает голос запевалы, который как бы “говорит”,“доказывает”, “читает” песню от начала до конца.

В эпизоде с казачьей песней “Как я шел – прошел из неволюшки”, которую дружно поют молодые казаки после кулачного боя, подобную функцию выполняет “звонкий баритон”.

“”Как я шел-прошел из неволюшки”, – начал читать звонкий баритон в толпе казаков. – “С чужедальной я со сторонушки, – подхватили один за другим несколько голосов, и песня помаленьку занялась, полилась, и заполнила воздух... Ребятишки продолжали свистеть, гикать, кричать, но их крик не нарушал гармонии громкой песни и тонул в ней слабым диссонансом”. (“Казачка”, с. 40)

Отметим вскользь, что свист, гиканье, сопровождающее пение казачьего хора, неотъемлемая его часть, придающее своеобразие и неповторимый колорит. Эту же характерную деталь – сопровождение пронзительным, складным присвистом песни “На войне кто не бывал” – в эпизоде с Листницким. (IV, 2, 173)

Профессионально, с хорошим знанием партий голосов различного тембра и оттенков звучания их в хоре, пишет автор об исполняемой женскими голосами старинной казачьей песни “Уж, вы куры, мои, кочеточки”. Запевает песню в данном случае контральт.

Ночь. Стук станичных “обходчиков”. Занимается песня. Поет дуэт: невидимые Ермакову Наталья Нечаева и старуха – жена Савелия Микуличева.

“Пели два женских голоса – контральто и сопрано небезызвестную ему песню: “Уж, вы куры, мои, кочеточки!”... Певицы пели не спеша, лениво, с большими паузами; запевало каждый раз контральто, а сопрано было на “подголосках”. Наконец, одна особенно грустная, щемящая нота, долго звеневшая в воздухе, упала, и песня замерла окончательно”. (Казачка, с. 53–54)

Контральтовый голос звучит и в одном из эшелонов, идущих на фронт:

“В одном занималась и ровно плыла протяженная песня, пели мужские голоса на подголосках разливался прекрасный женский голос контральто. Было странное очарование в этой широкой симфонии встревоженной жизни, многоголосом говоре, звучных перекликаниях, в конском топоте и фырканье в вагонах, в тоскующих переливах песни”. (“Около войны” – “Русские Записки”, 1915, № 2, с. 199)

Интересно, что контральтовый голос среди прочих выделяет и автор “Тихого Дона” :

“Женский контральтовый голос звал: “...Ста-а-асю – пидь до мене!” (III, 8, 120)

В “Тихом Доне” автор нас также знакомит с дуэтом, правда мужским: Атарщиков – Долгов. С какими тонкими оттенками, с какой образностью рисует нам автор “голоса” поющих: обветренный, ломкий бас Долгова и мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова:

“...Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка –

Басурманину он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался.

А с туретчиной – ох, да по потылице шашкой острою век здоровался...

А из года в год степь донская, наша матушка,

За пречистую мать богородицу, да за веру свою православную,

Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала со супостатами...

Атарщиков, скрестив на коленях пальцы, на высоких тонах вел песню, за все время ни разу не сбился, несмотря на то, что, варьируя, он далеко оставлял за собой напористый бас Долгова”. (IV, 11, 209)

Особое внимание автор обращает здесь на роль тенора. Здесь тенор одновременно и ведет песню (запевает), и, варьируя, “подголашивает” басу, придавая особо широкий диапазон мелодии песни.

Ведущая роль в исполнении песни “Как по той-то было, по дороженьке...”, слушаемой Григорием Мелеховым, принадлежит высокому тенору*.

“За углом куреня разлилась песня. Дрожащий высокий тенорок выводил:

Как по той-то было по дороженьке,

Никто пеш не хаживал...

Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором, потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольно и грустно... Ласковый тенорок до конца рассказал в песне про участь оплошавшего на войне казака”. (VII, 19, 580)

Автор подчеркивает характерную для исполнения казачьей песни деталь: песня не просто поется, она рассказывается, читается запевалой от начала до конца.

Это характерно еще для нескольких эпизодов в “Тихом Доне”. Описывая исполнение песни “Поехал казак на чужбину далеку...” автор обращает внимание как “многие голоса хлопочут над песней”, “рассказывают... нехитрую повесть казачьей жизни”. (III, 7, 118)

“Разсказывание” песни мы встречаем и в “Станичниках” Крюкова, в эпизоде проводов Андрея на войну:

“А песня грустную повесть рассказывала:

Вдоль по морюшку, вдоль по синему сера утица плывет.

Вдоль по бережку, вдоль по крутому родная матушка идет.

Все зовет она, все кричит она громким голосом своим:

“Ты вернись, мое чадо милое, воротись, простись со мной...” (“Станичники”, с. 127)

Басы в казачьей песне как бы создают основной фон, придают ей наполненность и объемность. Причем в отдельных случаях басы выступают самостоятельно (запевала), играя либо ведущую партию в хоре, либо равную с тенором в дуэте.

Чаще всего в разговорной речи автор отмечает “басовитые”, “басистые” ноты в голосах своих героев. Поражает читателя и непревзойденная образность в передаче оттенков голосов, как например: “бас у него был с трещинкой, и несло от него теплом, как от свежеиспеченного хлеба”, или “ломкий, обветренный бас”.

В приведенных отрывках подчеркивается важная роль запевалы, дирижера песни. Значительная часть казачьих песен сопровождается его “ведением” и, благодаря этому, имеет особо стройную структуру, позволяет лучше выделить основные партии голосов, пронаблюдать за их игрой на протяжении всей песни. Но не только “басистые” голоса привлекают внимание Ф. Д. Крюкова. В шумной толпе он безошибочно определяет тембр и звучание каждого голоса и многоголосой толпы в целом.

Например:

“и звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе, – детский голос: – Га-зет, журналов...”;

“кашлянул сиплым тенорком и сказал...”;

“голос полковника, приятный баритон с хрипотой и веселыми нотками”;

“Свобода... Перекидывают это слово сейчас пестрые голоса, густые и тонкие, гнусавые и детски-ясные, ленивые и нервные, вокруг теснота, смрад, бестолковый гам пререканий, споров, пустословия – и все же чудесно звучит оно, значительное, широкое как мир...” (“Новое”, № 6–7, с. 193–195)

Спектр песен в произведениях Федора Дмитриевича Крюкова значительно шире, чем в “Тихом Доне”, тематически ограниченного казачьими песнями. Федору Дмитриевичу близко и понятно пение церковного хора, пение более стройное, возвышенное, строгое.

В рассказе “К источнику исцеления” особый трагизм придает повествованию пение хора слепых.

“И-о-он мо-лит-ся Бо-гу с-ы-ы-ы сле-за-э-э-ми, – ровным басом ведет фланговый слепец, согнув шею и вытянувши вперед кудластую, непокрытую голову.

– Ион-о-н вя-ли-кие по-кло-э-ны ис-пра-вля-а-е...

– мягкими тенорами грустно говорят два других слепца, крутя в такт головами и глядя перед собой темными, невидящими очами... Женские голоса, не произнося слов, присоединяются то разом, то поочередно, и звуки тогда свиваются в красивую гирлянду”. (“К источнику исцеления”, с. 136)

Структура казачьего хора

1. Запевала, ведущий песню

Ф. Д. Крюков	“Тихий Дон”
Начал читать звонкий баритон в толпе казаков. (Казачка, с. 25)	Степан... прокашлявшись, заводит низким, звучным голосом. (I, 5, 16)
Запели песню молодые тенора... (Силуэты, с. 180)	Сильный, чеканно-чистый тенор заводил. (III, 24, 161)
Ровным басом ведет фланговый слепец. (К источнику исцеления, с. 389)	Чей-то надтреснутый ломкий голос затянул “Калинушку”... (IV, 2, 173)
Марья заводила низким, славившимся на весь хутор, почти мужским по силе и чистоте грудным голосом. ……..(Казачка, с. 48)	Запевало каждый раз контральто (V, 22, 302) Чей-то хрипатый басок завел песню. (VI, 42, 437)
Благово взмахнул рукой, и стройные звуки... полились. (Картинки школьной жизни, с.137)	Королев, на минуту закрыл глаза и, отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова. (IV, 15, 220) И вдруг впереди... взлетел грубоватый голос запевалы (VII, 28, 618)

2. Звучание голосов. Басы

Ф. Д. Крюков

“Тихий Дон”

( гудящий )

сдержанно и серьезно гудели басы (Картинки школьной жизни, с. 300)	и снова колокольно-набатным гудом давит Христоня голоса. (1, 5, 16)
комендант опять загремел своим басом (Около войны, с. 211)	взмыл... над гудящим басом (VI, 47, 450)

( густой )

рычал густым басом почтальон Лихобабенко (Силуэты, с. 180)

над густыми басами... трепетал (IV, 2, 173)

( широкий спектр звучания )

звучит однообразными басами, с монотонными переливами. (Из дневника учителя Васюхина, с. 37)	вместе с ним тоскуют басы унылыми (III, 7, 118) напористый бас Долгова. (IV, 11, 209)
неиствовали жидкие старательные басы (Неопалмая купина, с. 92)	свой глуховатый бас подтягивал... (VI, 41, 437)
Басы... стояли серьезные и сосредоточенные (Картинки из школьной жизни, с. 300)	другой глуховатым простуженным басом в полголоса пропел... (VII, 9, 537)
ровным басом ведет фланговый слепец (К источнику исцеления, с. 385)	покрывая стихающие басы (VII, 28, 618)

<Басы>

гудели басы; загремел басом; густым басом; однообразными басами; жидкие старательные басы; басы серьезные и сосредоточенные; ровным басом

колокольно-набатным гудом; гудящим басом; густыми басами; тоскуют басы; глуховатый бас; глуховатым простуженным басом; стихающие басы

Оттенки голосов поющих, диапазон и тембр их звучания передается Крюковым уже знакомыми нам по казачьим песням словами. Обязательное для церковного пения управление хором осуществляется в данном случае фланговым слепцом, поющим ровным басом.

Великолепно выписан гимназический хор на уроке церковного пения, дирижируемый Благово.

Церковное пение в гимназии:

“Один из старших пансионеров прочитал главу из Евангелия и затем Благово дал тон: – До-о-ля-фа...

Малыши – дисканты и альты – с напряженным и боязливым вниманием, полуобернувшись, глянули на руки Благово. Басы и тенора стояли серьезные и сосредоточенные в темном углу, у окна. Благово взмахнул рукой, и стройные звуки молитвенного пения, сначала тихие, робкие, несколько неуверенные, потом постепенно вырастающие, словно издали приближаясь, полились в душный, нагретый и испорченный воздух пансиона... – теперь колыхали воздух гармонические, торжественно-спокойные и светлые, ласкающие слух звуки... белокурый и конопатый Гадаев старательно звенел прекрасным альтом, весь уходя в поток звуков, отчаянный Гамов иногда выделялся своим резким дискантом... Сдержанно и серьезно гудели басы, переплетаясь с яркими, нежно-грустными струйками теноров, то уходящими в ввысь, то широко и красиво покрывающими весь хор.

Звуки наполняли всю эту большую комнату, бились и звенели в ней, и... отраженные стенами, долго не умирали...” (“Картинки из школьной жизни”, с. 137–138)

Слаженное хоровое пение вызывает у автора особый восторг. Внимательное руководство хором со стороны дирижера, четко расписанные партитуры, красивые голоса гимназистов, – все это, с присущей знатоку академического хора профессионализмом, позволяет Крюкову представить цельную жанровую картину, воспроизвести общую структуру гимназического хора.

Определенное место занимают малыши – дисканты и альты; у окна, в темном углу, приготовились к пению басы и тенора. Дирижер взмахнул рукой и... полились стройные звуки музыки молитвенного пения. В котором особой силой и красотой выделялись альт Гадаева (“звенел прекрасным альтом”), резкий дискант Гамова. “Гудели басы, переплетаясь с яркими, нежно-грустными струйками теноров, то уходящими ввысь, то широко и красиво покрывающими весь хор...”

5. Серебристый подголосок звенит вдали...

А. М. Листопадов отмечает особо важную роль, которую играет “подголосок” в казачьем хоре. “Подголосок” в казачьей песне... принадлежность того голоса, который ведет самую высокую партию.. В мужском хоре – это высокий тенор, в смешанном им бывает и тенор, и сопрано, и альт... Без [подголоска] песня кажется неполною. Его сопровождение дает песне ширь и свободный размах, свойственные исконной казачьей песне и обусловленные историческим складом бое- вой жизни донских казаков*.

Для Ф. Д. Крюкова подголосок не только душа песни, но и душа его героев. Именно через звучание подголоска преломляются судьбы и характеры героев его рассказов. С подголоском, его грустно звенящими нотами связывает Федор Дмитриевич понятие любимой им родины, Тихого Дона. Практически в каждом его рассказе присутствует песня, мелодия, музыка. И в каждом “казачьем мотиве”, где звучит казачья песня, эмоциональное начало передается присутствием подголоска.

“Звучала мягко, издали протяжная песня хоровода... И когда, словно тихо качающаяся колыбель, подымались далекие, плавные волны песни, не сразу можно было угадать, что поют, но казались знакомыми голоса, и хотелось, не отрываясь, слушать тонкий подголосок, легкий женский голос, так красиво жаловавшийся, так задушевно говоривший о безвестной, трогательно-нежной грусти. Порою отделялись гордо-спокойные, густые звуки мужских голосов, ровно плескались над смутным гулом улицы и снова падали в подымающиеся волны хора”. (“Зыбь”, с. 397)

“Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали как нежная струна”. (“Край родной”)

“Грустно звенел подголосок, точно плакал о горечи одинокой смерти на чужой стороне”

“песня разлуки, звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать в голые рощи верб и тополей за станицу”. (“Станичники”)

“белокурый и конопатый Гадаев звенел прекрасным альтом”. (“Картинки школьной жизни”)

“что-то подкупающее... было... в вихрастых и кудрявых затяжках подголоска”. (“К источнику исцеления”)

“с особым щегольством и разнообразием исполняемая подголоском”. (“Казачка”)

“...песня слышалась. Бас точно читал протяжно, нараспев, медленно, спокойно, важно, а в конце тонкой-тонкой струей звенел в воздухе и тихо угасал подголосок”. (“Зыбь”, с. 401)

К “подголоску” в казачьей песне Крюков относится с особым сочувствием и любовью. Самозабвенно и восторженно выписывает он пение подголоска в хоре. Следя за пышными переливами подголоска, изумляясь его звенящим нотам и широкому диапазону звучания, вдруг задумываемся: а не сам ли автор “заливается на подголосках”, вымещая свои накопившиеся в душе чувства в мелодии любимой и близкой ему казачьей песни.

Ответ на вопрос можно найти в воспоминаниях современников Федора Дмитриевича, в частности Н. Казмина – редактора журнала “Донская волна ” в 1918 году:

“Душа казака понята им проникновенно. Душа казачья выливается в песне. И не простая случайность то, что в компании, когда хором поются песни, Федор Дмитриевич выступает в роли “подголоска”. “Подголосок” чуть ли не самая характерная особенность казачьей хоровой песни, а Федор Дмитриевич роль “подголоска исполняет мастерски”. (Донская волна, 1918 г., № 23, с. 2)

Обращаясь вновь к страницам “Тихого Дона”, остановимся на эпизодах с казачьей песней, где наиболее ярко и задушевно выписано исполнение тенором-подголоском песни “Ой, да как на речке было, братцы, на Камышенке”. И среди многоголосого звучания резко выделяет автор тенора подголоска:

“...и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска... Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил... Подголосок звенел, падал, и снова взлетал...” (VII, 28, 618)

Мастерски выписанная картина казачьей песни, в которой автор остро чувствует и переживает каждую голосовую партию (выделяя при этом особую, жизненно важную, роль подголоска), позволяет ему с особой глубиной и цельностью раскрыть значительные эпизоды романа.

“а подголосок уже взметывался... и звуки, трепеща, как крылья белогрудого стрепета в полете...” (IV, 2, 173)

“задорный тенорок подголоска взмыл, как птица... Тенор подголоска, щеголяя высокими концами, уже звучал напористо и подмывающе весело”. (VI, 47, 450)

“Томилин... подхватывает тонким стенящим подголоском...” (I, 5, 16)

Но на одну песню, звучащую в романе с участием тенора подголоска хотелось бы обратить особое внимание.

В опаловой темени у огня звучит старинная казачья песня “Поехал казак на чужбину далеку”. Ее слушают накануне войны казаки 3-го Донского казачьего полка вместе с Козьмой Крючковым, новым персонажем, с которым нас знакомит автор в этом эпизоде.

“Поехал казак на чужбину далеку

На добром своем коне вороном,

Свою он краину навеки покинул...

Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную, густую печаль:

Ему не вернуться в отеческий дом.

Тенор берет высоту, хватает за самое оголенное:

Напрасно казачка его молодая

Все утро и вечер на север смотрит,

Все ждет она, поджидает – с далекого края

Когда ж ее милый казак-душа прилетит.

И многие голоса хлопочут над песней. Оттого и густа она и хмельна, как полесская брага.

А там, за горами, где вьются метели,

Зимою морозы лютые трещат,

Где сдвинулись грозно и сосны и ели,

Казачьи кости под снегом лежат.

Рассказывают голоса нехитрую повесть казачьей жизни, и тенор подголосок трепещет жаворонком над апрельской талой землей:

Казак, умирая, просил и молил

Насыпать курган ему большой в головах.

Вместе с ним тоскуют басы:

Пущай на том на кургане калина родная

Растет и красуется в ярких цветах”. (III, 7, 118)

Особый надрыв песне, плачущей об умирающем на чужбине казаке, придает взволнованный голос тенора-подголоска. Щемящей нотой, застывшей в воздухе, он зароняет в сердца казаков чувство тревоги, надвигающейся катастрофы, грядущих глубоких перемен в их жизни, в судьбе родины.

Неожиданная связующая нить тянется от этого песенного эпизода “Тихого Дона” к Федору Дмитриевичу. По свидетельству близко знавших его людей эта песня была одной из его любимых:

“Часто можно было видеть, как этот вольный сын Дона сидит где-нибудь забившись в углу, и заунывно тонким фальцетом поет грустную казачью песню, повествующую о том, как “поехал, поехал казак на Украйну”, о том, как “собачка верная его залает у ворот” и т. д. Он весь был душой на Дону и едва ли не самым дорогим для него днем было воскресенье, когда он мог пойти в казармы к своим казакам и провести день в обществе земляков...”*

А Козьму Крючкова, первого георгиевского кавалера Отечественной войны 1914-го года, уроженца одного с Крюковым Усть-Медведицкого округа, Федор Дмитриевич лично хорошо и близко знал.

Действительно, война 14-го года и последующая Смута переломили судьбу донского казачества. Многие лишились родного угла, а то и жизни. Федор Дмитриевич Крюков тяжело переживал гибель знакомых ему казаков-станичников. Уже в эмиграции, вспоминая о Крюкове, близко знавший его еще по Глазуновской Д. Ветютнев (публиковавшийся под псевдонимом Воротынский) писал:

“Война перевернула все прежние бурлящие возмущения и убеждения Федора Дмитриевича и он открыто перешел на сторону монархии. Он сделался каким-то чуждающимся встреч с нами, так сильно грызла его тоска по отъезжающим на войну станичникам и даже казачья песня совершенно замолкла в его устах в знак печали по казачеству”.*

3. Звучание голосов. Тенора

Ф. Д. Крюков

“Тихий Дон”

( резкий, бабий тенор )

Жидкими тенорами дребезжали Кирик и Петя Паненкин, и тонким бабьим голосом, пронзительным и резким... подголашивал Липат Липатыч... (“Силуэты”, с. 181)

Рябчиков... подпевая резким, но приятным тенором.... И, сливая с его тенорком, по-бабьи, трогательно жалующимся, свой глуховатый бас.. ( VI, 41, 436–437)

( мягкий )

Мягкими тенорами грустно говорят два других слепца... (“К источнику исцеления”, с. 373)

Мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова (IV, 11, 209)

( серебряный )

Голосок у нее тоненький как звон серебряного колокольчика (“Из записок Васюхина, с. 16”)

Убивается серебряный тенорок... (III, 7, 118)

( высокий )

где-то выпрыгивает вверх бараний тенор... (“Мельком”, с. 284)

Дрожащий высокий тенорок выводил (VII, 19, 580)

( пронзительнный, стенящий )

заливались нелепые, пронзительные тенора. (“Неопалимая купина”, с. 92)

Томилин... подхватывает тонким стенящим подголоском (I, 5, 16)

( звенящий )

Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали как нежная струна. (“Край родной”)

трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце, тенор-подголосок

( звенел, падал, взлетал )

что-то подкупающее... было... в вихрастых и кудрявых затяжках подголоска... грустно звенел подголосок точно плакал... (“К источнику исцеления”, с. 389)	Подголосок уже взметывался... и звуки трепеща, как крылья белогрудого стрепета в полете (IV, 2, 173) а подголосок звенел, падал и снова взлетал
песня разлуки... звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать за станицу. (“Станичники”,с.125)	(VII, 28, 248) задорный тенор подголоска взмыл как птица.. (VI, 47, 450)

( звенит, трепещет )

Звенит в воздухе подголосок и кто-то свистит-заливается, виляет причудливыми извивами. (“Мать”, с. 246)

Тенор подголоска трепещет жаворонком над апрельской талой землей. (III, 7, 118)

( с щегольством, щеголяя )

с особым щегольством и разнообразием исполняемая подголоском. (“Казачка”, с. 17)

тенор подголоска, щеголяя высокими концами, уже звучал напористо и подмывающе весело. (VI, 47, 450)

6. Мелодия души

Крюков увлекает нас в мир казачьей песни с самых первых мгновений ее звучания. Постепенно вырисовывая разнообразные партии голосов, их своеобразное и последовательное вступление в хор, автор особое внимание уделяет процессу “развертывания” песни, развитию и звучанию мелодии. И, как правило, доводит развитие песни, мелодии до той кульминационной точки, когда сама мелодия вступает в соприкосновение с чувствами, внутренним состоянием души героев и получает новый толчок в своем развитии. Новое качество песни воплощается теперь в переживаниях героев, в виде интимной мелодии их души. Когда герой “Неопалимой купины” Мамалыга слушает марш, автор замечает, что звуки

“сперва ударили и испугали своими внезапными резкими трубными руладами. Потом мягко закачались, стройно-зыбкие и легкие, запели, понеслись щеголеватым отчетливым темпом, разливая кругом бодрый, ликующий шум, воодушевление, восторг”. (“Неопалимая купина”, с. 359)

Неуверенные, испуганные первыми аккордами, звуки затем мягко полились, понеслись, расширяя и углубляя спектр звучания, сливаясь в единую гармонию красоты и восторга. Точно так же зарождается мелодия гимна в гимназическом классе, где Мамалыга ведет урок истории. Сначала расправившись с особо мешавшими ему учениками, он углубляется в громкие рассуждения о своей приверженности старой России. И вдруг в этот патетический для Мамалыги момент, безусловно насмехаясь над ним, гимназисты исполняют, стоя, гимн:

“Где-то низом, как будто под партами, сперва глухо и неуверенно, занялись и потекли звуки [гимна] нестройные, но торжественные, плавные, близкознакомые и новые в то же время... Пение тотчас же перекинулось за его [Мамалыги] спину, внезапно окрепло, развернулось, раздалось вширь... Через минуту оно стало похоже на рев, в котором, увлекаясь соревнованием, неиствовали жидкие старательные басы, заливались нелепые, пронзительные тенора”. (там же, с. 351)

Проникновение звуков в душу героев Крюкова проходит как бы три стадии: робкое соприкосновение с душой, плавное ее наполнение и ответное движение души. У Крюкова звучание мелодии, песни получает своеобразный разбег: неуверенное, путающееся, пробующее свою силу вначале, затем сплетается в витиеватую гирлянду, выливается в бурлящий поток сильных, захватывающих слушателя звуков.

“Вот и первая трель гармоники... Вот он тронул лады, пробежал по ним небрежным, быстрым аллюром – пестрыми, мгновенными цветочками вспыхнули и промчались над мутным, безбрежным галдением толпы певуче-смеющиеся звуки...” (“Отрада”, с. 186)

“...взял гармонию... чуть тронул пальцами по ладам. Засмеялись, зазвенели тонкие голосочки, словно стайка резвых птичек вспорхнула. Покорно охнул бас коротким, густым звуком. Смолкли. И вдруг все сразу, легкие и звонкие, рванулись вперед, понеслись, закружились”. (“Мать”, с. 245)

К источнику исцеления отцу Серафиму едут хромой мальчик Егор с отцом. Большой и трудный проделан путь. Егор с отцом из церкви направляются дальше в поисках ночлега. Из сиреневых сумерек доносится стройное, согласное пение хора слепых.

“Повторяющийся мотив вьется и плещет в горячем, пыльном, душном воздухе, и жалобно-покорные, безнадежно молящие и монотонные, как пустыня, звуки, то плывут навстречу, приближаются и вырастают, – хорошо спевшиеся голоса сплетаются, льются вместе и развиваются – то отступают вдаль, тихие, полусонные, замирающие... Женские голоса присоединяются... и звуки тогда свиваются в красивую гирлянду и изумляют слушателей своим сурово-аскетическим рассказом, напоминая о бренности жизни, о краткости и быстротечности счастья, об ином, неведомом мире, чреватом муками и ответственностью, о безнадежном однообразии вечности”. (“К источнику исцеления”, с. 135–136)

Как тут не вспомнить пение “Но и горд наш Дон” Атарщиковым и Долговым в романе:

“Два голоса – обветренный, ломкий бас Долгова и мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова в начале буйно сшибались, путались, но под конец сплелись, звучали покоряюще красиво”. (IV, 11, 209)

Возвращаясь к эпизодам “Неопалимой купины”, читаем:

“голоса бурлили, сплетались, сыпались дружным каскадом, разбивались и расплетались... снова сливались и вырастали шумя, как ветер по железной крыше...

и тотчас взвился над головами дружный свист...” (“Неопалимая купина”, с. 364,366 )

“Пестрые голоса ребят и обгоняются, как мелкая зыбь, в странный сливаются хор, и резвой птицей над ним вьется – извивается разливистый свист пастуха... Выбегают вверх, из мутного водоворота звуков, отдельные восклицания... Всплеснет крепкое словцо, пробежит быстрый, мелкоколенчатый смех и снова тонет в раскатистом грохоте телеги. Вот понеслась она вскачь, гикает кто-то лихо и звонко, резкий свист тонким бичом взвивается над удалым криком. И где-то там, в глубине пестрого гомона, устало поет пьяный хор, мешаются и путаются голоса, долго звенит в воздухе подголосок и кто-то свистит-заливается, виляет причудливыми извивами”. (“Мать”, с. 246)

Уже известный нам герой Ермаков по рассказу “Казачка” слушает песню казаков после кулачного боя:

“...песня помаленечку занялась, полилась и заполнила воздух. Ребятишки продолжали свистеть, гикать, кричать, но их крик не нарушал гармонии громкой песни и тонул в ней слабым диссонансом”. (“Казачка”, с. 40)

И снова аналогии в “Тихом Доне”:

“сплошной вибрирующей струей тек, спиралью вился высвист”. (IV,11,173)

“еще издали услышал мощные раскаты... песни и дикий, пронзительный, но складный присвист”. (IV, 2, 173)

Рев, ревет, пронзительный, резкий тенор, старательные басы, голоса сплетались, путались, разбивались, сшибались, сливались, вырастали, звучали покоряюще красиво...

Особое внимание Федор Дмитриевич уделяет моменту слияния звуков музыки, песни с мелодией души. Попадая в резонанс с внутренними душевными волнами слушателя, музыка, песня наполняет собою пространство, уносясь вширь, ввысь, вдаль, ассоциируясь у автора то с разливающимся потоком реки, то с взлетающей ввысь птицей.

Звучание гимназического гимна у Крюкова “окрепло, развернулось вширь”.

Интересно, что песня, слушаемая отступающими казаками тысячного обоза, начатая резким взлетом голоса запевалы,

“плыла из темноты, ширилась, просторная, как Дон в половодье”. (VII, 28, 618)

“На-де-ли-те слепенькому... наделите убогонькому...

Не ради мово прошения, ради Христова утешения...

Бьются в стены церкви, в стены ограды эти молящие причитания, подымаются над смутным жужжанием и говором в ограде и за оградой, смутной скорбью тревожат сердце...

Вслушиваюсь в монотонный ритм этого набора православных бедствий... и вспоминаю родной юг, его музыкальность... Голоса слабенькие. Однообразно звенящий напев их тихо вливается в этот неистовый гвалт, скрашивает его трогательно-нежной поэзией детской жалобы и покоряет сердце...” (“Отрада”, с. 185)

В “Станичниках” Марина, жена уехавшего на войну Андрея, лежит ночью в горнице, вслушиваясь в переливы легкого и красивого голоса Сергея Короткова, в знакомый мотив казачьей песни “Я вчерашний вечерок”:

“Песня широко и свободно разливалась в воздухе и была так красива, что хотелось присоединиться и петь”. (“Станичники”, с. 150)

А сам Андрей, после долгих проводов и прощания с родными держит путь к сборному пункту:

“И традиционная песня разлуки заплакала, полилась, потекла по улице, поднялась над соломенными крышами хат, и, колыхаясь, звеня плачущими нежными переливами подголоска, полетела умирать в голые рощи верб и тополей за станицу.

Ой-да не думала родимая матушка свою чадушку избыти...

Избыла-то, изжила она во единый скорый час

Во единый во часочек, в минуточку одну...” (“Станичники”, с. 125)

Эта же стадия выделена автором “Тихого Дона” в романе, когда Григорий слушает в одном из хуторов пение молодых казаков “Как по той-то было по дороженьке”. Автор тщательно выписывает развертывание этой старинной казачьей песни:

“Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором, потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольно и грустно”. (VII, 19, 580)

Мастерски выписана Крюковым сцена похорон гимназиста Покровского. Кладбище...

“Хор девочек из какого-то приюта не очень стройно пел вечную память, а далеко впереди большой хор из молодежи пел величественное, печальное Святый Боже. Жалующиеся звуки, занимаясь, медленно вырастали, ударялись в стены домов, неслись ввысь песнью печали и воздыхания, замирали... И печально плакал похоронный перезвон колоколов...” (“Неопалимая купина”, с. 360)

Вспомним уже хорошо знакомые, много раз перечитываемые строки из Тихого Дона:

“Басы еще не обрывали последних слов, а подголосок уже взметывался над ними, и звуки, трепеща, как крылья белогрудого стрепета в полете торопясь, звали за собой рассказывали”. (IV, 2, 173)

“...и тотчас же задорный тенорок подголоска взмыл, как птица”. (VI, 47, 450)

“И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица, взлетел... голос запевалы... Еще долго в очарованном молчании двигался обоз... А из темноты... плыла, ширилась, просторная, как Дон в половодье, песня”. (VII, 28, 618)

“По утрам над самой головой моей гулко поет колокол... Певучая медная волна колышется, мягко и долго жужжит, уходит в светлую даль и умирает за Невой, где густым, широким звуком откликается ей колокол Смольного собора. Поет-гудит могучая медь, величаво-спокойный, торжественный гимн льется в сухую трель просыпающейся городской жизни”. (“В камере № 380”, с. 213)

“Молоток застучал по крышке гроба, чей-то плач истерический раздался. И недвижно стояла многоголовая юная толпа, завороженная этими звуками, зачарованная безбрежным молчанием могил. Вечная память... Широко растеклось, торжественно, печально... Смолкло”. (Неопалимая купина, с. 362)

Торжественные минуты смерти, прощания с самым дорогим и близким. Вечная память... Эта тема раскрыта в эпизоде похорон гимназиста Покровского (“Неопалимая купина”), и в сцене отступления казаков с родной земли (“Тихий Дон”, 28-я глава седьмой части).

Вечная слава, вечная память...

И само пение, торжественное, величественное, ширится и разливается, выходит за пределы бренного тела, земной суеты.

Это мелодия самой души...

4. Мелодии, музыка души

Ф. Д. Крюков

“Тихий Дон”

( бурлящий поток )

голоса бурлили, сплетались, сыпались дружным каскадом, разбивались и расплетались... Бьются в стены церкви... эти молящие причитания, подымаются над смутным жужжанием и говором...

голоса сплетаются... Буйно сшибались, путались, но под конец сплелись...

( песня потекла.. )

Занялись и потекли звуки...	песня потекла величаво...
Однообразно звенящий напев их тихо вливается в этот неистовый гвалт	песня... плыла из темноты...

( многоголосие, многозвучие )

И вдруг все сразу, легкие и звонкие, рванулись вперед, понеслись, закружились.

Будто в литавры охнули: грохот одобрительных криков достиг последней степени напряженности и, медленно утихая, затих.

( раздалось вширь )

раздалось вширь... песня занялась, полилась и заполнила воздух...	ширилась, как Дон в половодье, раздольно и грустно
Свобода... Перекидывают это слово... пестрые голоса, густые и тонкие, гнусавые и детски-ясные, ленивые и нервные... и все же чудесно звучит оно, значительное, широкое как мир...

( полетела )

поднялась над... крышами хат и, колыхаясь, звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать... за станицу. Засмеялись, зазвенели тонкие голосочки, словно стайка резвых птичек вспорхнула.

задорный тенор подголоска взмыл как птица... вдруг впереди... как птица, взлетел голос запевалы

( звуки..)

Звуки, занимаясь... вырастали, неслись ввысь песнью печали и воздыхания, замирали... первая трель гармоники... вспыхнули и помчались над мутным, безбрежным галдением толпы певучие смеющиеся звуки... Песня... закипает... широкая, полнозвучная, крылатая... Звуки... кружат в этой звенящей тиши, теснятся и ищут воплощения.

Звуки, трепеща, как крылья белогрудого стрепета в полете...

( завороженная... звуками )

Недвижно стояла многоголовая юная толпа, завороженная этими звуками, зачарованная безбрежным молчанием могил...	Еще долго в зачарованном молчании двигался обоз...
Жаворонки... сыплют заливистые трели. Звенят. А все кажется: безбрежно разлита тишь неподвижности над волнистой ширью степной

( плыла, ширилась )

Вечная память... широко растеклось, торжественно, печально... Певучая медная волна колышется, мягко и долго жужжит, уходит в светлую даль и умирает за Невой.	А из темноты... плыла, ширилась, просторная как Дон в половодье…
Густым, широким звуком откликается ей колокол Смольного собора. Поет-гудит могучая медь, величаво-спокойный, торжественный гимн льется в сухую трель просыпающейся городской жизни.

5. Спектр звучания голосов

Ф. Д. Крюков

“Тихий Дон”

1. ( Звонкие, детские голоса )

И звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе – детский голос: – Га-зет, журналов! (“Новое”, с. 198)	– Ас-с-смоловские, ас-с-смоловские рассыпные! – голосит мальчишка-папиросник. (V, 4, 249)
– Дай, я сам буду, – почтовым глухарем звенел Мишатка Мелким, звонким бисером сыпал детский голос слова. Впереди от господской Отрады несся певуче-звонкий детский крик, меланхолическое мычание телят, хлопанье бича. (“Отрада”, с. 189)	убеждающе восклицал чей-то ломкий, почти мальчишеский альт Сыпал дробный горошек слов. Девичье-звонкий и в то же время неяркий голос его поплыл... над залом... (V, 10, 263)
звенящий поток весенних звуков... (“Счастье”,с.285) Звенит смех. Звонким плеском взмывает резво-веселый визг детей. “Без огня, с. 303) Засмеялись, зазвенели тонкие голосочки, словно стайка резвых птичек вспорхнула. (“Мать”, с. 245)

2. ( Густой, мазутный, важный, добрый..)

– Не крестьяне, а граждане, – поправил из публики густой бас обиженного. (“Новое”, РБ, № 4–5, с. 313) стал он говорить важным басом (“Новое”, РБ, № 4–5, с. 296)	В кухне дробились голоса: робкий – Григория, и густой, мазутный – кухарки... (I, 2, 10) Густой прокуренный бас, повторив последние слова... (VII, 19, 580)
слышался мерный, густой голос старика Герасима. (“Счастье”, с. 281) Бас его звучал доброй, одобрительной усмешкой. (“Обвал”, с. 352)	Низкий голос ее был глуховат и беден оттенками... (VI, 5, 348) есаул... картинно подбоченясь... пробасил (VII, 7, 523)

( басил, загремел басом...)

– Да, с голоду народ разыгрался – сказал извозчик мягким басом. (“Обвал”, с. 489) комендант опять загремел своим басом (“Около войны”, 1915, с. 211)

басил он, размахивая кувалдистым кулаком. (V, 5, 252) – Ну, дайте-ка взглянуть на вас... – забасил он. (VI, 5, 350)

( басистые, басовитые голоса )

большой рыжыий мужик с длинной бородой, сидя на мешке с каким-то зерном, тягучим, басистым голосом уныло рассказывал о своих мытарствах в поисках хлеба. (“Новое”, № 6–7, с. 201)	Знаем мы эту шерсть! – басил третий Авдеич стоял в середине, качался на растоптанных валенках; оглядывая толпившихся казаков, говорил веско и басовито.
ухают какие-то басистые водяные жители (“Новое”, № 4–5, с. 296) Басистый голос небрежно бросает: – Гулять... гулять... гулять... (“Полчаса”, с.193)	Басистым раскатом... (IV, 17, 233) – Рожай сам! – огрызнулась басовитая неприветливая “тетка”. (IV, 19, 235) сочувственный голос... произнес басовито... (IV, 7, 197)
Покорно охнул бас коротким, густым звуком. (“Мать”, с. 245) по зарям слышны далекие, серебром звенящие крики лебедей и диких гусей. (“Новое”, № 4–5, с. 296)	ветром далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать над степью, как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна. (VI, 19, 386) Низкий тембр подголоска дергал эту струну, заставлял ее больно дрожать.(IV, 2,173)

4. ( Ломкий, хриплый )

– Хлеба нет, а? До-жи-ли! – сказал извозчик. Бас... у него был с трещинкой и несло от него теплом, как от свежеиспеченного хлеба. (“Обвал”, с. 350) голоса хриплые, с трещинами, жалкие, скорбные. (“Без огня”, с. 302) – раз-раз... – хриплым голосом лаял Полуптахин. (“Счастье”, с. 296)

Обветренный, ломкий бас Долгова (IV, 11, 209) чей-то хрипатый басок... (VI, 47, 450) взвилось хрипатое эхо (IV, 17, 233)

5. ( Тенор и баритон )

кашлянул сиплым тенорком и сказал (“Новое”, № 6–7, с. 193) лихо задребезжал в углу нашего балагана тонкий голосок подвыпившего шершавого мужичонки. (“Отрада”, с. 186)	говорил он высоким послушным тенором... (V, 2, 244) – Вы им похоронный марш закажите! – юношеским тенорком крикнул... молоденький сотник. (VII, 7, 524)
голос полковника, приятный баритон с хрипотой и веселыми нотками. (“Новое”, № 6–7, с. 194) Начал читать звонкий баритон (“Казачка”, с. 40)	Какой-то баритонистый офицер... говорил... (V, 18, 287) баритонистый максим (VI, 61, 487) сочный спелый баритон командира роты (IV, 3, 178)

6. ( Октава )

рычащей снисходительной октавой

по воде доплыла октава орудийного залпа (VI, 45, 443)

Многоголосие, звучание голосов...

Грубоватые, лающие звуки, но я с удовольствием прислушиваюсь к ним внезапный грубый звук здесь отражается тупым ударом в сердце... Меня каждый раз трогает эта необычная деликатность... (“В камере № 380”, с. 213)	издалека добиравшийся до слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит жалующимся басом, а есаул Громов. – А мужик за Бога крепко держится. Да... Вот так-то... – вздохнул бас... ища сочувствия, доктор... грохотал сдержанным басом. (III, 14, 139)
до него долетел... крик Гулевого... Он плеснул среди глухого... гомона ...и пронесся над ним возбуждающим кликом галерки... – Деньги отдай! – снова взмыл голос Гулевого. (“Мать”, с. 249) Пропела команда Полуптахина... Генерал... подошел к старикам. Старики... нестройным лаем ответили... Что-то долго хрипел голос генерала... точно ковш с опрокинутым щебнем, разом просыпалось несколько голосов.		– Браво...! – гимназическим петушиным баском кукарекал кто-то из завсегдатаев. (V, 10, 265) двое офицеров... разговаривали. Сочный спелый баритон командира роты... жаловался... баритон ротного на минуту умолк... В ответ хрипло залаял тенорок прапорщика... Голоса внезапно смолкли... Валет слышал лишь влажный хлюп собственных шагов да трельчатый звон в ушах. (IV, 3, 178–179)
Про Якутскую область слыхал? – еще выше взял ноту дребезжащий генеральский голос. (“Счастье”, с. 297–300) За дверью... смутное жужжание голосов. Иногда смех раскатывался – всегда начинал разбитый стариковский голос, громкий и трескучий, а за ним гулко катились другие, осторожные и почтительные. Когда открывалась дверь... выбегал жужжащий говор, лязг ножей, звон стаканов.		в установившейся тишине четко зазвучал низкий, осенне-тусклый тембр атаманского голоса. (V, 10, 264) А вот я, – певческим тенором отозвался сидевший... Бунчук.... ответил надломленным, чугунно-глухим голосом:... – Надо потолковать... Потолковать? – пел тенорок бородатого... в голосе его подрагивали нотки добродушного беззлобного смеха... Густой мазутный бас спросил... тенористый Дугин откашлялся... заспанным тенорком вскричал... Дугин. (IV, 17, 227–232)
Мрачный человек... сказал ласково рычащим голосом: – Господин... церкву сейчас замыкать будем... пожалуйте!.. Мрачный человек в мундире... проговорил рычащей, снисходительной октавой... (“Неопалимая купина”, с. 368)		День уходил на Запад, вослед солнцу. С Дона, с разлива потянуло холодом. Со свистом пронеслась над головой Григория стая чирков. Он уже входил во двор, когда сверху, вниз по Дону, откуда-то с Казанского юрта по воде доплыла октава орудийного залпа. (VI, 45, 443)
Вот и первая трель гармоники... Вот он тронул лады, пробежал по ним небрежным, быстрым аллюром – пестрыми, мгновенными цветочками вспыхнули и промчались над мутным, безбрежным галдением толпы певуче-смеющиеся звуки... (“Счастье”, с. 288) взял гармонию... чуть тронул пальцами по ладам. Засмеялись, зазвенели тонкие голосочки, словно стайка резвых птичек вспорхнула. Покорно охнул бас коротким, густым звуком. Смолкли. И вдруг все сразу, легкие и звонкие, рванулись вперед... понеслись, закружились. голоса ребят и обгоняются, как мелкая зыбь, в странный сливаются хор, и резвой птицей над ним вьется – извивается разливистый свист пастуха... Выбегают вверх, из мутного водоворота звуков, отдельные восклицания... Всплеснет крепкое словцо, пробежит быстрый, мелкоколенчатый смех и снова тонет в раскатистом грохоте телеги. Вот понеслась она вскачь, гикает кто-то лихо и звонко, резкий свист тонким бичом взвивается над удалым криком. И где-то там, в глубине пестрого гомона, устало поет пьяный хор, мешаются и путаются голоса, долго звенит в воздухе подголосок и кто-то свистит-заливается, виляет причудливыми извивами. (“Мать”, с. 245–246)
Зеленая балка меж пашен, и разбрызган пестрый узор по ней: золото, пурпур, бирюза, алый бархат тюльпанов, “цветов лазоревых”, среди сизых пучков густо пахнущей полыни... Не слыхать голосов человеческих – над ухом лишь мушки звенят, да жаворонки за черной пашней сыплют заливистые трели. Звенят. А все кажется: безбрежно разлита тишь неподвижности над волнистой ширью степной, над редкими черными хатками...			в степи зеленым разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли возле прясел старого гумна – неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки и, утверждая в природе человеческое величие
звенящий поток весенних звуков... Песня в груди закипает, песня, широкая, полнозвучная, крылатая. Нет слов обыденных, лишь звуки, близкие, волшебно-прекрасные, кружат в этой звенящей тиши, теснятся и ищут воплощения. Нет сил бороться с ними... Уже первые строки... заставили Чалого захрипеть и залиться долгим, кашляющим смехом. Крупным горохом рассыпался Спирыч... Дружно ахнул новый взрыв хохота. Он покатился по саду, отдался в старых вербах, где кричали иволги, вспугнул с колодезного журавца задумавшуюся ворону и перебросился лающим эхом за речку... (“Счастье”, с.285,288)
Осенний день тих, тепел и хрустально-прозрачен. Выстрелы бухают гулко и четко, и все как будто прислушалось к ним. Только в перерывах раскатистого грохота в притаившейся тишине опустелого хутора где-то тихо-тихо звенит тонкий голосок, причитывают по мертвому – и тонким жалом тягучей тоски впивается в сердце монотонная мелодия. (“Цветок-Та- тарник”. – Донская речь, 12/25 ноября 1919 г.)			По ночам далеким пастушечьим рожком брунжала отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага... Тонкое вибрирующее пение щипцами хватало где-то под сердцем, в такие минуты беспредельно хотелось ему встать, пройти в конюшню, заседлать Гнедого и гнать его... до самого дома... (III, 2, 103)

7. Песни и музыка в произведениях М. А. Шолохова

Казачья песня у М. А. Шолохова

Казачья песня в “Поднятой целине” и “Донских рассказах”, за исключением двух эпизодов, не упоминается. Каждый из этих двух эпизодов заслуживает внимания и отдельного рассмотрения. Речь о них пойдет чуть ниже. А сначала несколько слов о результатах анализа проблемы песни и мелодии у М. А. Шолохова (в “Донских рассказах” и “Поднятой целине”) в целом.

Провести сравнение эпизодов с казачьей песней в “Тихом Доне” и в произведениях М. А. Шолохова – “Поднятая целина” и “Донские рассказы” – не представляется возможным по ряду причин. Во-первых, казачья песня у Шолохова вне “Тихого Дона” практически отсутствует. Текст одной из двух песен, использованный Шолоховым, широко распространен далеко за пределами Донской области и не может быть поставлен в один ряд с уникальными вариантами казачьих песен в “Тихом Доне”*. Только текст второй песни**, включенной в необычайно сильное и колоритное описание “Могильного кургана”, представляет интерес.

Во-вторых, песня у М. А. Шолохова не несет в себе смысловой, идейной, композиционной нагрузки. Ее использование носит чисто иллюстративный характер. Казачью песню у Шолохова не поют. Более того, отсутствуют так называемые “песенные эпизоды”, когда песня является важнейшим элементом композиции и несет в себе эмоциональный заряд: преломляется через ощущения, чувства, мировосприятия героев и, с другой стороны, полнее и образнее раскрывает их характеры. То есть те основные характеристики, которые мы определили для казачьей песни в “Тихом Доне”, к “Поднятой целине” и “Донским рассказам” не применимы за их отсутствием.

В-третьих, Шолохов ограничивается несколькими строчками казачьей песни, не описывая процесса развития самой песни, не выделяя голосовых партий поющих. А это, как мы видели на примере “Тихого Дона”, занимает значительное место в песенных эпизодах и выявляет прежде всего авторское отношение и авторский профессионализм.

Можно провести лишь одно, притом несколько необычное, даже анекдотичное, сравнение структуры хора в “Тихом Доне” (то есть процесса исполнения казачьей песни) с разноголосым хором гремяченских петухов в “Поднятой целине”, где автором выделяются оттенки звучания голосов петухов (!), даются их основные характеристики. Этот эпизод мы рассмотрим отдельно.

Первая казачья песня мимоходом возникает на страницах “Донских рассказов”. Она иллюстрирует воспоминания деда Гаврилы о проводах сына на фронт против красных:

“...На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней: “А мы бьем, не портим боевой порядок. Слу – ша – ем один да приказ. И что нам прикажут отцы-командиры, Мы туда идем – рубим, колем, бьем...” За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, “стременную”, выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родного база взял...” (“Чужая кровь”, с. 555)

Эпизод на этом заканчивается. Далее в тексте описываются события другого времени. Интересна тема проводов, но затронута она вскользь. Песня иллюстрирует эпизод с проводами и отчасти передает душевное состояние героя. Отчасти, так как не раскрыт процесс исполнения песни, характер переживания героя при звучании песни. Песня присутствует, но не живет вместе с героями, не говорит устами автора.

В “Тихом Доне” мы встречаем исполнение указанной выше песни “Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки” в гл. 15 четвертой части. Включение песни в действие в “Тихом Доне” носит характер иной, чем в “Донских рассказах”.

Прежде всего, автором вырисовывается процесс исполнения песни, дается более подробный ее текст:

“Королев... на минуту закрыл глаза и, отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова:

Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки...

Сотня, словно разбуженная его напевным вскриком, рявкнула:

Честь и славою своей! –

и понесла над мокрым лесом, над просекой-дорогой:

Ой, да покажите всем друзьям пример,

Как мы из ружей бьем своих врагов!

Бьем, не портим боевой порядок

Только слушаем один да приказ

И что нам прикажут отцы-командиры

Мы туда идем – рубим, колем, бьем!” (IV, 15, 220)

Автор показывает запев песни Королевым, включение в хор сотен голосов казаков, передает эмоциональный и психологический их настрой, характер ситуации, в которой возникает и звучит строевая песня.

Теперь приступим к рассмотрению второго эпизода с казачьей песней “Сам огонь крысал шашкой вострою” (ПЦ, кн. 1, 34). Песня иллюстрирует и дополняет лирическое описание могильного кургана Смертного, что в восьми верстах от Гремячьего Лога.

“Сбочь дороги – могильный курган. На слизанной вершине его скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни и донника, угрюмо никнут к земле бурые космы татарника, по скатам, от самой вершины до подошвы, стелются пучки желтого ковыля. Безрадостно тусклые, выцветшие от солнца и непогоды, они простирают над древней выветревшейся почвой свои волокнистые былки, даже весною, среди ликующего цветения разнотравья, выглядят старчески уныло, отжившие, и только под осень блещут и переливаются гордой изморозной белизной. И лишь осенью кажется, что величаво приосанившийся курган караулит степь, весь одетый в серебряную чешуйчатую кольчугу...

...Точат заклеклую насыпную землю кургана суховеи, накаляет полуденное солнце, размывают ливни, рвут крещенские морозы, но курган все так же нерушимо властвует над степью, как и много сотен лет назад, когда возник он над прахом убитого и с бранными почестями похороненного половецкого князя, насыпанный одетыми в запястья смуглыми руками жен, руками воинов, родичей и невольников...

Стоит курган на гребне... издавна зовут его казаки смертным, когда-то в старину умер раненый казак, быть может тот самый, о котором в старинной песне поется:

Сам огонь крысал шашкой вострою,

Разводил, раздувал полынь-травушкой.

Он грел, согревал ключеву воду,

“Уж, вы, раны мои, раны, кровью изошли,

Тяжелым-тяжело к ретиву сердцу пришли!..” (ПЦ, кн. 1, гл. 34, с. 282)

Описание могильного кургана обрывается и, отделенный многоточием в тексте, возникает эпизод с Макаром Нагульновым, возвращающимся из района, где фактически решен вопрос об исключении его из партии.

Шолохов останавливает коня Нагульнова около Смертного кургана, где Нагульнов рассуждает о дальнейшей своей жизни, обозревает степь, исследует состояние засеянной пшеницей земли. Казалось бы, связь с песней в “Тихом Доне” найдена...

Но связь эта чисто внешняя. Описание могильного кургана стоит особняком*. Ни вид кургана, ни воспоминание задушевной казачьей
песни не заставляют задуматься о смысле жизни проповедника мировой революции Макара Нагульнова. Не может растрогать его сердце казачья песня и воспоминание о славном прошлом донской земли, ибо в самом казаке Макар видит врага революции, собственника-единоличника и способствует тому, чтобы воспоминание о прошлой, “порочной” казачьей жизни было изъято из сознания казаков-колхозников.

Не слезы, не грусть и тоску навевает вид могильного кургана и степных просторов, а жгучее чувство ненависти и жажды мести: “Ни черта! Сначала всех вас угроблю, а посля уж и я выйду в расход!..”

Через эпизод с казачьей песней не преломляются чувства главного героя, не поет его душа, не зависит композиционная структура романа.

Налицо неорганичный относительно основного текста, фрагментарный характер эпизода, возможно написанный по другому поводу, заимствованный М. А. Шолоховым из иного источника.

Чувства героев в произведениях Шолохова

В другом месте “Поднятой целины” мы встречаем чувства героя романа, Давыдова, возникшие при виде курганов, напомнившим ему вздыбленные волны Балтики. “Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов. Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленные штормом волны Балтики, и он, не в силах побороть внезапно нахлынувшую на сердце сладкую грусть, тяжело вздохнул и отвел вдруг увлажнившиеся глаза”. (“Поднятая целина”, кн. 1, с. 388)

Эти чувства знакомы героям “Тихого Дона”, переживающим самые значительные моменты своей жизни. Однако, в “Тихом Доне” раскрытию этих чувств помогает казачья песня. Здесь же песня, мелодия, музыка отсутствуют.

В “Донских рассказах” мы ни разу не встречаем переживаний героев, связанных с исполнением казачьей песни, звучанием мелодии. Такие чувства героев “Донских рассказов”, как волнение сердца, переживания, слезы грусти и обиды, спазмы и удушье, перехватившие горло, рождаются явлениями обычными в жизни: разлукой, воспоминанием, состраданием. В проявлении подобных чувств нет ничего удивительного, специфического, они выражают соответствующее состояние человека в определенной обстановке.

Иной характер носят подобные переживания героев “Тихого Дона” и рассказов Крюкова, которые возникают при соприкосновении с музыкой, мелодией, исполнением народной хоровой казачьей песни. Их чувства: сладкие слезы, дрожащая струна в сердце, каменная горючая тоска – глубоко избирательны и понятны немногим. В этом проявляется, на наш взгляд, авторское начало, его душа.

Приведенные ниже отрывки, иллюстрирующие чувства героев произведений Шолохова позволяют с нашей точки зрения утверждать, что “авторский инвариант”, выявленный нами в песенных эпизодах “Тихого Дона”, не находит ни одного проявления в “Поднятой целине” и “Донских рассказах” и казачья песня не смогла зажечь сердце Шолохова, проникнуть в его душу. Она как-то боком, незаметно прошла мимо него, осталась за пределами его интересов и его писательского творчества.

В “Донских рассказах” мы лишь в рассказе “Нахаленок” встреча- ем переживания Мишатки при виде оркестра красноармейцев:

“...Услышали далекую, глухую от расстояния музыку. Отец положил ложку, сказал, вытирая усы: – А ведь это военный оркестр.

...В конце улицы зеленой колыхающейся волной вливались ряды красноармейцев. Впереди музыканты дуют в большущие трубы, грохает барабан, звон стоит над станицей...

...Спазм в горле и слезы при виде оркестра красноармейцев...

...рванулся и подбежал к музыкантам. В груди что-то сладко защемило, подкатилось к горлу”. (“Нахаленок”, с. 358–359)

В немногих других случаях, как мы уже говорили, чувства рождаются определенными жизненными обстоятельствами, и описание этих чувств строго локализовано в немногочисленных эпизодах, имеет мало общего с описаниями переживаний в “Тихом Доне”, связанных с казачьей песней.

“...Алешка под тусклыми, запотевшими очками увидал то, чего никогда раньше не видал: две небольшие серебристые слезинки и кривую дрожащую улыбку”. ( “Алешкино сердце”, с. 283 )

“...хотел поглядеть было вслед Федору, но глаза застлала соленая пелена и удушье перехватило горло”. (“Бахчевник”, с. 287)

“Сердце, тоскою зажатое в кулак, трепыхалось неровными бросками”. (там же, с. 289)

“[Пахомыч] Постоял и присел на каменный порожек обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело, сердце трепыхалось скупыми ударами, а в ушах плескался колкий и тягучий звон... и больно чувствовал, что налаженная, обычная жизнь уходит, не оглянувшись, и едва ли вернется”. (“Коловерть”, с . 375–376)

“...И когда... мелькала бледно-зеленая гладь реки и за нею выбеленные кубики домов в станице, чувствовал Васька тупую боль где-то около сердца”. (“Кривая стежка”, с. 403)

Больше материала для размышлений дает анализ чувств героев “Поднятой целины”. В одном из эпизодов в душе героя рождается музыка под воздействием ночных звуков:

“Ветер был большой, сильный, холодный... Вслушиваясь в ветер, в шорох соломы, в мышиный писк и скрип колодезного журавля, Яков Лукич словно бы подремал: все ночные звуки стали казаться ему похожими на отдаленную, диковинную и грустную музыку”. (“ПЦ”, т. 1, с. 173)

Анализ данного отрывка позволяет говорить о близком эмоциональном единстве с эпизодом “Тихого Дона” – ночные звуки, которые слышит Григорий в Радзивиллове.

Однако, это единственный подобный эпизод в романе, причем не связанный с последующими переживаниями героя, несколько противоположный тому политическому облику Якова Лукича, который последовательно вырисовывается М. А. Шолоховым.

Два других эпизода, где прослеживается некоторое текстологическое единство с “Тихим Доном”, связаны с любовными переживаниями Андрея Разметнова и чувствами Давыдова. Характер источника переживания сильно отличается от рассмотренных нами отрывков “Тихого Дона”. Нет мелодии, музыки, казачьей песни...

“Андрей жадно вдыхал разнородные запахи ночи, смотрел как под ногами в лужах дробятся и рассыпаются искрами отраженные водою звезды, думал о Марине и чувствовал, что на глазах его закипают горчайшие слезы тоски и обиды”. (“Поднятая целина”, с. 232)

“Странное чувство испытывал он в эти минуты: ни волнения, ни жара в крови, ни желания не ощущал он, только легкая грусть, словно дымкой обволакивала его сердце, и почему-то трудно было дышать”. (там же, с. 651)

Музыка и мелодия у Шолохова

Все сказанное нами выше не означает, что в произведениях Шолохова совсем отсутствует музыка, мелодия, песня.

Музыка звучит, но это музыка городская, пришлая, стоящая вне казачьей народной традиции: звучит гармонь-двухрядка и балалайка:

“...и вот тут-то, днем осенним и хмарным, как-то перед вечером гармошка, раньше хныкавшая и скулившая щенком безродным, вдруг загорланила разухабисто, смехом захлебнулась”. (“Кривая стежка”, с. 400)

“На закате солнца играет [Дымок] возле общественного амбара на гармошке... Еще проворней бегают пальцы по клапанам двухрядки только голос... становится глуше и хрипатей, словно вздох изношенных мехов старенькой гармошки”. (“Поднятая целина”, с. 270)

“с треском отлетали подметки с казачьих чириков и сапог, выбивающих “краковяки” и “полечки с каблучком”. (там же, с. 327–328)

“На крыльцо вышел рябой матрос... В руках нарядная трехрядка... лениво растянул гармонь:

Коммунист молодой,

Нащо женишься

Прийдэ батько Махно,

Куда денешься?

Голос у матроса пьяный, но звучный...” (“Путь-дороженька”, с. 329)

И песня у М. А. Шолохова все-таки звучит, но эти куплеты никакого отношения к казачьей песне не имеют, да и звучит при этом на малороссийском наречии.

“Про это [войну] и песня поется. Отец улыбнулся и, глядя на Мишку, притопывая ногой, запел потихоньку:

Ой, Михаил, Михаил, Михалятка ты мой!

Не ходи ты на войну, нехай батько иде.

Батько – старенький, на свити наживал.

А ты молоденький, тай ще не женився”. (“Нахаленок”, с. 349)

“а ночью возле...будки, в которой она жила, до самой зари звенела балалайка, вздыхали басы и тонко выговаривали нижние лады двухрядки, парни и девки плясали и пели”. (“Поднятая целина”, с. 327)

Гармонь, балалайка, мова – все это полностью соответствует известным нам биографическим данным Шолохова:

• иногородний,
• далекий от казачьей традиции, казачьего быта,
• воспитанный матерью-украинкой!

Гремяченские петухи

Эпизод с хором гремяченских петухов производит в нашем случае тем большее впечатление, что нигде в “Поднятой целине” мы не встречаем хорового пения с выделением голосовых партий. Красочному и сочному, образному исполнению казачьих песен в “Тихом Доне” противостоит городская, пришлая музыка, мелодия. Будто вымерли традиции казачества, иссякли звучные их голоса, угасла душа...

И вдруг... Захватывающий отрывок с петушиным хором. Здесь и сильный бас, и веселый заливистый тенор, и мальчишеский залихватский альт...

“Все петухи в Гремячем Логе были на редкость... разноголосы... перекличку открывал... петух Любишкиных. Он голосил веселым, заливистым тенором, как молодой и старательный по службе командир роты, ему солидным, полковничьим баритоном отзывался петух со двора Агафона Дубова. Затем минут пять над хутором висел сплошной, непрекращающийся крик, а уже после всех, громко бормоча спросонок и мощно хлопая на насесте крыльями, генеральским сиплым басом с командной хрипотцой и надсадцем оглушительно ревел самый старый в хуторе, рыжий и дебелый петух Майданниковых... С той поры он [Нагульнов] стал каждую ночь ожидать петушиной побудки... Особенно нравился ему генеральский бас майданниковского петуха, служивший в общем петушином хоре как бы заключительным аккордом. Но однажды порядок переклички... был нарушен самым неожиданным и хулиганским образом: после могучего петушиного баса вдруг где-то совсем рядом, во дворе жившего по соседству Аркашки Менка, мальчишеским залихватским альтом проголосил какой-то паршивый, как видно из молоденьких, петушок и после долго по-куриному вскудахтывал и давился какой-то гнусной отрыжкой”. (“Поднятая целина”, с. 371–372)

Читатель умиляется столь необычным, феерическим пением. Сдерживая смех, удивляется причудам гремяченского коммуниста Нагульнова, занимающегося формированием петушиного хора посредством физического устранения дисгармонирующих.

Итак, перед нами мастерски написанный текст:

• умелая передача атмосферы казачьего быта;
• ассоциативное восприятие окружающей обстановки, ее, если хотите, одушевление;
• музыкальность и профессиональные знания хорового пения.

С подобным авторским проявлениям мы неоднократно имели дело в “Тихом Доне” в песенных эпизодах. В шолоховских произведениях же и, в частности, в “Поднятой целине” – впервые.

Этот отрывок стоит особняком, не имеет других аналогов в “Донских рассказах” и в “Поднятой целине”.

1. Спектр голосов, упоминаемых в нем: тенор, альт, баритон – больше нигде не встречается на страницах произведений Шолохова. Только басы, их различные оттенки звучат иногда в “Донских рассказах” и в “Поднятой целине”*.

2. Пение петухов по своей структуре, выявлению голосовых партий напоминает процесс исполнения хоровых народных песен казаками в “Тихом Доне”. У Шолохова же казаки не поют.

3. Так же как и в “Тихом Доне”, “хоровое пение” вызывает встречное ответное чувство, сопереживание, движение души слушающего и самого автора.

Наконец, привычное для Шолохова местное название петуха “кочет” заменяется в данном эпизоде на петуха, “кочетиный хор” – на “петушиный”.

“[Кондрат Майданников]... вдруг слышит диковинное: обобществленные, ночующие в одном сарае кочета, ревут одновременно разноголосым и мощным хором. Кондрат... слушает сплошной, непрекращающийся кочетиный крик ...” (“ПЦ”, с. 138)

“Все петухи в Гремячем Логе были на редкость... разноголосы... перекличку открывал... петух Любишкиных...” (там же, с. 371)

Можно провести тройное сопоставление “петушиного хора” с песенными эпизодами в “Тихом Доне” и в произведениях Крюкова.

1. Веселый, заливистый тенор (ПЦ)

В “Тихом Доне” известен “заливистый тенорок” подголоска, звучащий “напористо и подмывающе весело”. (VI, 47, 450)

В произведениях Крюкова – “заливались нелепые, пронзительные тенора...” (“Неопалимая купина”, с. 351)

2. Мальчишеский залихватский альт (ПЦ)

В “Тихом Доне” – “ломкий, почти мальчишеский альт...”

Ф. Д. Крюков неоднократно выделяет эту редкую голосовую партию как в хоре,

“...белокурый и конопатый Гадаев звенел прекрасным альтом...” (“Картинки школьной жизни”, с. 137)

так и среди шумной толпы пассажиров поезда:

“...и звонким-звонким альтом врывается неожиданно, у самой двери моего купе детский голос...” (“Новое”, РБ, № 6–7, с. 193)

Причем во всех трех рассматриваемых произведениях альт является принадлежностью мальчишеского голоса, характеризуется как мальчишеский звонкий голос.

3. Солидный, полковничий баритон (ПЦ)

В “Тихом Доне” мы встречаем следующие оттенки данного голоса:

“...какой-то спелый баритон командира роты...” (IV, 2, 178)

“...какой-то баритонистый офицер...” (V, 18, 286)

“...баритонистый максим...” (VI, 61, 487)

Очень близкое восприятие: полковничий солидный баритон и спелый баритон командира роты, баритонистый офицер. Баритон в обоих случаях является принадлежностью воинского чина определенного ранга и звания.

У Крюкова мы встречаем аналогичное восприятие:

“...голос полковника, приятный баритон с хрипотой и веселыми нотками...” (“Новое”, № 6–7, с. 194)

4. Басы, басистые голоса

С подобной характеристикой голосов героев мы встречаемся не раз на страницах “Поднятой целины” и “Донских рассказов”. Сначала представим таблицу басов в этих произведениях, а потом проведем тройное сравнение оттенков звучания басов у Шолохова, в “Тихом Доне” и у Крюкова.

Басы в произведениях Шолохова

1. “...громко бормоча спросонок и мощно хлопая на насесте крыльями, генеральским сиплым басом, с командной хрипотцой и надсадцем в голосе, оглушительно ревел... рыжий и дебелый петух Майданниковых”. (“Поднятая целина”, с. 371)

2. “Чей-то теплый и веселый басок расстроганно сказал...” (там же, с.294)

3. “"Ну, чего тебе?" – спрашивал он [Половцев] лающим басом...” (там же, с. 162)

4. “Басистый Герасим Зяблов... хохотал, потешно приседая...” (там же, с. 505)

5. “"Ая-я-я-о--я!” – высоко взлетая, звенел над мужскими басовитыми голосами пронзительный бабий крик...” (там же, с. 271)

6. “Громовитый бас его прозвучал уверенно и простодушно...” (там же, с. 287)

“...громовитый облегчающий хохот..” (там же, с. 293)

7. “...От ветра на крыше ветряка повизгивала и скрежетала жесть, крылья скрипели тягуче и нудно, и, покрывая все робкие звуки где-то за бугром басовито ухало: бу-у-ух!” (“Бахчевник”, с. 58)

Сравнивая описание генеральского баса майданниковского петуха, оттенков и колорита звучания его голоса, мы обнаруживаем прямые аналогии в произведениях Крюкова и в “Тихом Доне”. По остальным “петушиным” голосам такое сопоставление так же возможно. Эпизод с хором гремяченских петухов близок по ряду характерных параметров, в том числе способам и средствам передачи оттенков звучания голосов, к творческим приемам Ф. Д. Крюкова. Поэтому в данном случае мы вправе поставить вопрос о возможном заимствовании данного отрывка Шолоховым у Крюкова, о возможно имевшем место использовании при написании “Поднятой целины” материалов Ф. Д. Крюкова.

8. Певец казачьей души

В поисках авторского инварианта мы рассмотрели ряд песенных эпизодов “Тихого Дона” и выявили исключительную роль казачьей песни. Во многом благодаря именно ей достигается ощущение полной достоверности и подлинности в передаче колорита казачьей жизни.

Казаки, оказавшиеся в эмиграции, трепетно и восторженно встретили выход в свет первых книг романа. Чтение страниц “Тихого Дона” как бы вернуло их ненадолго в родные станицы, и та недоступная и безвозвратно ушедшая жизнь обрела для них свое второе рождение благодаря задушевной мелодии казачьей песни:

“Повседневная казачья жизнь, не затрагивающая собой господствующей в романе большевицкой “большой правды”, изображена так верно и образно, что такие места романа читаешь и перечитываешь до упоения. В самом деле, кому из казаков неизвестна такая дорогая и милая картинка и кого она не возьмет за живое:

– Давай, Ксюша, заиграем песню...”*

Анализируя эпизоды с песней в романе мы выявили ее многофункциональное значение. Песня и все, что ей сопутствует в романе, участвует в реализации замыслов автора на разных уровнях.

Первый, внешний уровень – тот, где звучат мелодия и слова казачьей песни.

Здесь мы обнаруживаем уникальные варианты текстов песен. И автор на этом уровне выступает как собиратель и ценитель казачьей песни, знаток казачьего хора. Профессионализм в подаче текста, вычленении голосовых партий, вырисовке тончайших оттенков их звучания – вот основные характеристики автора.

Второй уровень – взаимодействие песни с персонажами романа. Возникая в значительные для героев моменты их жизни, песня проникает в их души и трогает самые сокровенные струны сердца. Чувства, рожденные песней, во многом зависят как от состояния души героев, так и от самой казачьей песни. Песня способна изменить их душевное состояние.

Процесс нарастания и развития песни, мелодии увлекает за собой слушающих, вызывая в их сердцах ответную волну чувств. Развитие мелодии достигает того кульминационного момента, когда она сама вступает в соприкосновение с чувствами и переживаниями героев и, усиленная ими, получает новый толчок и новое качество в своем развитии. Это уже мелодия души героев “Тихого Дона”.

Третий уровень – взаимоотношение автора с героями через песню. Присутствие песни или использование песни позволяет полнее и образнее раскрыть характеры главных героев, обнажить их души и сердца, безошибочно довести до читателя основной внутренний стержень героя.

Четвертый уровень – взаимоотношение автора и песни. Оно проявляется в личностной, эмоциональной окраске песенных эпизодов. Настолько задушевно выписаны отдельные голосовые партии, переданы тончайшие оттенки голосов поющих, что возникает устойчивое впечатление – песня постоянно звучит в душе автора и оживает на страницах “Тихого Дона” в неповторимой авторской интерпретации.

Более всего автор тяготеет к звонким переливам серебристого подголоска. Подголоску в песне он уделяет особое внимание и вкладывает в него как бы часть своей души.

Пятый уровень – наиболее глубинный, сокровенный – восприятие автором через песню своей родины, родного края. В народной песне для автора сконцентрирована вся история казачества, его славное прошлое. Любовь автора к своему народу, боль и переживания за его судьбу, щемящее чувство гордости за его славное прошлое предельно обостряются в песне. Она становится символом – прошлого и надеждой на возрождение в будущем.

Не случайно выбраны сами песни, их слова скрытыми нитями соединяются с “Тихим Доном”, служа провозвестниками одних событий и оттеняя другие. Песня осуществляет как бы связь прошлого с настоящим; параллельно реальным героям “Тихого Дона” тенью, вторым планом в действии постоянно присутствует прошлое – славная многовековая история небольшого казачьего народа. На происходящие события как бы проецируются постоянно герои прошлого, впрочем некоторые из них, словно ожившие, существуют и среди персонажей романа: вспомним хотя бы деда Гришаку или Авдеича Бреха.

Строфы казачьих песен выбраны эпиграфами к “Тихому Дону”. Смысл одной из песен, который можно понять, лишь зная весь текст ее – в верности, даже ценой собственной жизни. Эта сокровенная мысль автора, лишь обозначенная в эпиграфе, постепенно раскрывается в романе. В конце эта идея – неприятия новых катастрофических и бесчеловечных нововведений, отношений, идея верности старому укладу жизни, верности вечным заповедям отношений между людьми, существовавших на Дону веками – воплощается в словах умирающего Григория. В минуты, когда к больному Григорию Мелехову возвращается сознание, он как последний завет свой шепчет Прохору Зыкову: “Вези... пока помру!”

Отметим также повсеместное использование автором “Тихого Дона” одних и тех же или близких выражений и словосочетаний в эпизодах с песней. Не забудем еще и о чистом, выразительном языке автора, без которого звучание “музыкальной струны” не могло бы достичь такой высоты и задушевности.

Выявление авторского инварианта “казачьих” глав “Тихого Дона” можно считать законченным. Нам представляется возможность сравнить в контексте проведенного исследования “Тихий Дон” с произведениями М. А. Шолохова и Ф. Д. Крюкова.

Сравнивая все песенные или “музыкальные” эпизоды, обнаруженные в “Донских рассказах” и в “Поднятой целине” с песенными эпизодами “Тихого Дона” мы четко видим упрощенный, редуцированный характер музыкальной темы у Шолохова. Лишь на внешних уровнях мы встречаем редкие аналогии “Тихому Дону”: тональность звучания голосов, внутренние чувства героев, правда возникающие при соприкосновении не с песней, а с природой. Казачья хоровая песня практически полностью отсутствует у Шолохова, а на ее месте встречается городская двухрядка или балалайка – свидетели упрощенной пришлой городской культуры, чуждой казачьей народной традиции.

Тема казачьей народной песни в том объеме, который был рассмотрен выше, практически отсутствует в произведениях М. А. Шолохова. Отдельные эпизоды в его произведениях, где встречаются “музыкальные” или песенные элементы, написаны либо под влиянием текста “казачьих” глав “Тихого Дона”, либо заимствованы из того же архивного источника, откуда он заимствовал тексты этих глав.

Обратимся теперь к Ф. Д. Крюкову. Сделанный нами анализ его произведений показал практически полное совпадение как самих характерных особенностей, так и внутренних ассоциативных связей песенных эпизодов*. На всех уровнях сравнения мы встречаем совпадения чувств и мыслей Федора Дмитриевича Крюкова и автора “Тихого Дона”. Причем совпадение в самых различных, индивидуальных и неповторимых формах.

* * *

Вернемся на семьдесят пять лет назад в 1918 год, когда на “освобожденной от большевиков” Донской земле (именно такое выражение используется в “Тихом Доне” – VI, 1, 331) отмечали 25-летие писательской деятельности автора.

В честь юбилея был подготовлен специальный выпуск историко-литературного журнала “Донская волна” (№ 23 за 1918 г.), в котором были собраны статьи различных людей, в основном донских писателей и журналистов, о Ф. Д. Крюкове. В одной из них, редактор журнала “Донская волна”, Н. Казмин писал:

“На страницах толстого, широко распространенного журнала 25 лет назад появилась его “Казачка”. И с тех пор красочное талантливое перо писателя стало рассказывать русским читателям о казаках и казачках, их хуторах и станицах с куренями и левадами.

Открылся перед читателем новый, до того почти неизвестный ему уголок жизни: уклад быта казачьего, так непохожий на уклад мужицкой Руси; сочная яркая речь казачья с неожиданными оборотами; романтическая душа казака, его песня.

А Крюков хорошо знает и понимает этот уклад. Редкий дар наблюдательности помогает ему уловить мельчайшие характерные черточки. Недаром и глаза у Федора Дмитриевича такие острые, проницательные (чуть-чуть с казачьей хитрецой): ничего не пропустят и возьмут самое важное, самый тонкий штрих отметят... мне кажется, что никем в русской литературе не достигнута та безыскусность и натуральность говора простонародья, какую мы наблюдаем [у него]. У него нет ни слащавого сюсюканья, ни вульгарной подделки; он не вкладывает в уста своих персонажей интеллигентских слов и оборотов. Больше того, он не только передает в неприкосновенности язык казачий, он и мысль казака сохраняет во всей ее непосредственной чистоте... Душа казака понята им проникновенно. Душа казачья выливается в песне. И не простая случайность то, что в компании, когда хором поются песни, Федор Дмитриевич выступает в роли “подголоска”. “Подголосок” чуть ли не самая характерная особенность казачьей хоровой песни, а Федор Дмитриевич роль “подголоска” исполняет мастерски. Крюков показал русскому читателю казака”*.

Мы располагаем крайне малочисленными сведениями о Федоре Дмитриевиче. Поэтому ценным представляется каждое доступное свидетельство. Слова Н. Казьмина за десять лет до выхода в свет “Тихого Дона” выделяют три черты у Ф. Д. Крюкова, принципиально важных для разрешения нашей проблемы:

• великолепное, до мелочей знание казачьей жизни (и 25 летний опыт ее описания в своих произведениях);
• сочную, яркую речь и
• прекрасное знакомство с казачьей песней. Крюков сам пел эти песни, причем исполнял партию подголоска. Подголоска, который с таким душевным волнением и любовью описан в многочисленных эпизодах “Тихого Дона”.

Спустя много лет уже в эмиграции земляк и почитатель Крюкова Д. Ветютнев, писавший под псевдонимом Воротынский, подтвердил эту запоминавшуюся черту его личности. В своих воспоминаниях он отметил любовь Крюкова к донским казачьим песням как одну из его самых ярких, запоминающихся черт.

“Любил он [Крюков] собирать около себя молодежь еще и потому что он безумно любил свои родные казачьи песни, особенно старинные, и не было ни одной песни, которой бы он не знал. Казачья песня это была страсть Ф. Д. Он не был певцом, но подголосок у него был бесподобный, редкий из знаменитых станичных подголосков мог соперничать с Ф. Д., и его высокий тенор звучал поистине, как колокольчик в безграничных степях казачьих приволий. Станичные старики, унесшие ныне с собой в могилу печальные напевы старинной казачьей песни, дивились его необыкновенному мастерству “подголашивать” и сами заражались молодостью, когда в их компании часами заливался Ф. Д.

Наша казачья интеллигенция совершенно не знала казачью пес- ню, кроме двух-трех избитых. Мало того, казачья интеллигенция пренебрегала ею, скажу прямо – презирала ее... Его еще студентом заворожили казачьи напевы и он ходил в станице по свадьбам и гулянкам и, не зная устали, (он совершенно ничего не пил) голосил с станичниками до последних кочетов.

Я нарочно уделил особое внимание казачьей песне, ибо для Крюкова “дикие”, степные мотивы были молитвой. С какой любовью он записывал песни! У него их было множество, но я не знаю ни судьбы этих записей, ни вообще судьбы всех его рукописей”*.

Эти драгоценные строчки воспоминаний говорят сами за себя. Теперь можно подвести итоги проведенного исследования – вывод относительно авторства “Тихого Дона” напрашивается сам собою.

“Войсковой круг. Живые вести”	“Тихий Дон”, Эпиграф
Чем то, чем наша славная земелюшка распахана?	Не сохами-то славная земелюшка наша распахана...
Распахана земелюшка наша конскими копытами,	Распахана наша земелюшка лошадиными копытами
Засеяна казацкими буйными головами.	А засеяна славная земелюшка казацкими головами
Чем-то наш батюшка Тихий Дон цветен? Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.	Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Чем-то в Тихом Дону вода посолена? Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами...	Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.

V. Необоримый цветок-татарник...

Голос самого автора

Необходимо жить только тем, что хочешь сказать

Ценные сведения о Федоре Дмитриевиче и его творчестве можно найти в его литературном архиве, который сохранялся в Ленинграде другом детства Крюкова, Н. П. Асеевым. В советское время Николай Пудович, профессор-металлург, хранил у себя петербургский архив писателя, накапливавшийся в течение многих лет литературной деятельности Федора Дмитриевича. Позднее архив хранила его племянница, Мария Акимовна Асеева. В конце 60-х она передала часть этого архива в рукописный отдел ВГБИЛ (ныне – РГБ), а остальное – в Русский общественный фонд (РОФ) Александра Солженицына.

В папке “Вокруг архива”, хранящейся в РОФе, имеется запись некоторых отрывочных сведений о Федоре Дмитриевиче, сделанная со слов Марии Акимовны. Немногие строчки так ярко характеризуют писателя, что мы приводим эту запись полностью так, как она дошла до наших дней.

“Ф. Д. К. – среднего роста, полный, с открытым, добрым лицом и очень доброй улыбкой. Изумительны по красоте были глаза, большие, ясные, изумрудного цвета “с их пугающей голубизной”. Говорил тенорком и любил напевать свои любимые песни. Острый на глаз, наблюдательный. Дома звали его пересмешником. Волосы и бородка темно-русые, слегка вились. На лице было много родинок, он, смеясь, говорил, что это – к счастью”*.

Из письма Н[иколая]. П[удовича]. к брату, А[лександру]. П[удовичу].: Федя – человек удивительной судьбы. Всегда бежал от пустословия и пустоты в свой любимый угол. В своем углу, работая в поле, вел жизнь наравне с другими казаками. Последнее время у Феди сплошное метание и поиски верного пути. Федя в 50 лет был еще полон творческих замыслов. Был накануне огромных творческих свершений. Удивительная работоспособность (Здесь и далее выделено нами – С. и А. М.) у Феди!”

Из письма Хованского: “Ф. Д. до смешного любил свой родной угол, жил его интересами. Жил по казачьим канонам. Он умер верным сыном земли донской. И все это в лучшем понимании этого слова. Человек большой души и большого доброго сердца. У него душа как наша степь”.

Выдержки из писем [Федора Дмитриевча Крюкова] к Н[иколаю] П[удовичу Асееву]: “Коля. Береги архив, он мне будет нужен. Это мое вечное поселение на земле. Там есть некоторые сведения, которые пригодятся кому-либо. Это на случай, если меня не будет. Да! Остается еще работа. Счастье творческого поиска. Я не изменю своей веры и своих убеждений до конца своих дней. Я не встречал такой тонкости и деликатности у простых людей. Ты, Коля, не смущайся, что я оставил свою работу. Свое осознание и свою жизнь я не могу отделить от работы. За это время я столько пережил, столько перестрадал и передумал. Ты только не волнуйся. Если мне поможет Бог, то я порадую тебя и друзей. Необходимо жить только тем, что хочешь сказать. Я много брожу по нашим садам, степи и любуюсь игрой света и тени. Учусь у природы доброте и терпению. Я каждый день приобщаюсь к чувству прекрасного. Я глубоко верю, что настанет время, когда наш народ победит все. Мучают меня опять “проклятые вопросы”. ЧОН-цы растащили всю мою библиотеку, мои рукописи.

Мало у меня праздников сердца! Никакие преграды не удержат человека от стремления к правде. Вот тебе и нет власти, аще не от Бога! А это наказание откуда свалилось на наши головы?

Нужно выжигать все каленым железом из сознания людей. Коля! А какие у нас головы и правильно, что они не верят людям. Мое бездействие это хуже, чем предательство. Нам остается только беспредельно удивляться и возмущаться, ибо никто из нас революцию всерьез не воспринимал. Вот тебе и диктатура пролетариата! Не дай Бог, дожить мне до того времени, когда опять нам потребуются герои. Они меня всерьез не принимают. Когда кончатся наши горести. Щедрый наш век на смерти”. (примечание записывавшего со слов Марии Акимовны: “Переписано с рассказа М. А. Не знаю, точен ли текст письма Ф. Д., одно это письмо или обрывки нескольких?)

Ст. Глазуновская состояла из 450 дворов с населением 4.500 чел. Всего с хуторами было более 10 т. человек. Планировка станицы – прямые улицы, пересеченные переулками в строго шахматном порядке. Все улицы имели название, вернее, клички.: Воронцовка, Куток, Каябашка, Травыина, Морковная и Мужичья. Станица была расположена вблизи реки Медведицы на песке. Усадьба каждого хозяина – 40 саж. в дл. И 12 саж. в ширину. Около каждого дома был палисадник и небольшой сад. Иногородних было около 50 семей. В основном торговцы, мастеровые и духовные лица. От казаков отличались одеждой, речью и все были необходимы в повседневной жизни станицы. Ст[аница] с одной стороны граничила с р. Медведицей, а с другой стороны шла цепь курганов и далее бескрайняя степь. Противоположный берег Медведицы был высокий, с остатками прежних строений “Старой станицы”.

С севера параллельно станице шли горы и их было 5. С востока на запад: Мечетная, Суходольская, Анисимова, Медвежья и Россыпная. Горы разделяли глубокие, лесистые буераки, которые шли на многие версты и переходили в степь. На некоторых горах были еще насыпные курганы. В старину на курганах ставили шесты со смолой, которую поджигали при появлении противника косоглазые нехристи.

Суходольская гора окружена лугами. С горы были хорошо видны затоны, лиманы и лента Медведицы. Обычно на разлив Медведицы ходили смотреть на Медвежью гору, откуда открывалось сплошное море воды от Сазаньего озера до Зимницкого хутора.

Сиволобов курган расположен на пути от станицы к р. Медведице. Курган был самый высокий из всех курганов Медведицкого округа, а округ был богат курганами. Сиволобый не просто изолированный курган, а входил в целую цепь курганов, расположенных полукругом у станицы. Вокруг Сиволобого были расположены мелкие и илистые озера. В старину курган имел название “Расстанного”. Казаки, уходя походным порядком на войну, останавливались у кургана и здесь была последняя остановка – прощания и расставания с родной станицей и родными.

С Запада станицу огибал Чичикин ерик. Вода в ерике была полая и держалась до самого покоса. В период разлива Медведицы ерик был похож на озеро и там ребята ловили рыбу.

Анисимов курган – покосы Крюковых (5 десятин). Крюков буерак был назван в честь прадеда Ф. Д. Прадед был священник, Корипилий Крюков. Во время сполоха (войны) он первым садился на коня, брал святые дары, пику, шашку и ехал рядом с командиром и вместе с ним бросался в бой.

У казаков на Дону был обычай, в знак клятвы, пить из своих фуражек воду родной реки.

Отец Ф. Д. Был станичным атаманом и выбирался 6 раз (на 3 года выбор). Умер Дмитрий Иванович сравнительно молодым. Ф[едор] был тогда студентом. Мать Акулина Васильевна Попова из Донских дворянок, дальняя родственница Хованских”.

Несколько мест в этой записи привлекают к себе пристальное внимание и имеют особое значение для нашего поиска.

Первое. Прямое указание Н. П. Асеева, который близко и хорошо знал Крюкова еще с юношеских лет, на то, что Федор Дмитриевич в последние годы жизни был в расцвете своих творческих сил и возможностей. Три важнейших составляющих творчества писателя-романиста находим мы у Н. П. Асеева:

• Федя... был еще полон творческих замыслов;
• был накануне огромных творческих свершений;
• удивительная работоспособность.

Второе. Важное свидетельство того, что жизнь Федора Крюкова была неразрывно связана с родным краем, с его судьбой:

• до смешного любил свой родной угол, жил его интересами;
• умер верным сыном земли донской;
• человек большой души и большого доброго сердца.

Третье. Твердость убеждений, сознательный и определенный выбор жизненной позиции:

• за это время я столько пережил, столько перестрадал и передумал;
• я не изменю своей веры и своих убеждений до конца своих дней.

Четвертое. Важное свидетельство самого Крюкова о собственном отношении к писательскому труду, которое говорит о целеустремленности и полной погруженности в писательскую работу:

• остается еще работа... счастье творческого поиска;
• свое сознание и свою жизнь я не могу отделить от работы;
• необходимо жить только тем, что хочешь сказать;
• архив... это мое вечное поселение на земле... это на случай,
  если меня не будет.

Пятое. Прямое указание Крюкова на свою успешную литературную работу: если мне поможет Бог, то я порадую тебя и друзей.

И, наконец, шестое. Крюков затрагивает важную тему, которая встречается на страницах “Тихого Дона”, протягивая, таким образом, связующую ниточку между своим творчеством и романом.

• нет власти, аще не от Бога!
• это наказание откуда свалилось на наши головы?

Конечно, все, приведенное выше, является лишь крупицами картины истинной истории донской литературы периода гражданской войны и последующих лет. Однако крупицы эти драгоценны для нас, поскольку с их помощью шаг за шагом мы сможем подойти к разгадке действительной истории создания донской эпопеи и воссоздания биографии как настоящего автора, так и его гениального произведения.

Великая туга по всей Русской земле

В настоящем разделе нашего исследования нами было проведено разностороннее изучение творчества Ф. Д. Крюкова, касавшегося революции 1917 г. и последовавших событий гражданской войны в России. Сравнение содержания очерков и статей Крюкова 1917–1919 гг. с текстом “Тихого Дона” показало, что многое в творчестве Крюкова последних лет его жизни близко как в идейном, мировоззренческом, так и в художественном плане к роману “Тихий Дон”, а местами в романе обнаруживаются почти прямые повторы крюковского творчества.

Однако имеются два произведения Ф. Д. Крюкова последнего года его жизни, которые открыто и явно указывают на существование глубоких связей между его творчеством и “Тихим Доном”. Первое из них – короткая статья 1919 г. в майском номере “Донских ведомостей”, посвященная восстанию казаков на верхнем Дону. Заметка эта даже не подписана прямо Крюковым и его авторство устанавливается лишь из содержания заключительной фразы, упоминающей секретаря Войскового Круга (а им то и был в то время Федор Дмитриевич). Рассказ казаков, приплывших с верхнего Дона на лодке и привезших просьбу восставших о помощи, предваряет краткий авторский обзор “современной жизни”.

“Войсковой круг. Живые вести”*

“Великая туга была по всей Русской земле”.

Так, рассказав о разбойном нападении какой-нибудь свирепой дикой орды, заключал бывало повесть свою об ужасах и потоках крови, русский летописец, и в простых, скупых на краски и подробности словах о великой скорби родной земли чувствовалась и бездонное горе сиротства, и отчаяния пустых полей, усеянных костями воинов, погибших за родной угол…

И былью горькой, но безвозвратной, казалось, звучала печальная родная песня, сложившаяся в седых далях многострадальной казацкой старины.

Чем то, чем наша славная земелюшка распахана?

Распахана земелюшка наша конскими копытами,

Засеяна казацкими буйными головами.

Чем-то наш батюшка Тихий Дон цветен?

Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.

Чем-то в Тихом Дону вода посолена?

Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами...

Казалось, что вся скорбь, вся туга и тоска, и горячая жалоба, вылившаяся в этой печальной старинной песне, есть только исторический памятник, поэтическое свидетельство пережитых народных страданий, которым в новом историческом укладе нет места.

Но они вернулись, времена отживших испытаний и мук, времена туги великой. Пришли и сели в “переднем” углу нашей жизни… И нам немного потребовалось для того, чтобы загнать эту жизнь в звериные норы, залить ее кровью, заполнить ужасами! Всего – какой-то кучки предателей, заранее имевшихся в запасе у германского штаба для русского фронта, и тех неразменных тридцати серебренников, за которые Иуда продал Божественного учителя, а его внебрачные потомки великую, но простоватую и доверчивую Россию. Доставленные немцами в запечатанных вагонах, эти люди с подложными паспортами с изумительной легкостью углубили “революционное сознание” той человеческой породы, которую умный старый генерал Драгомиров с любовно-ласковой иронией называл в своих приказах “святой серой скотинкой”. Просвещенная революционным сознанием, она утратила святость и обрела лик звериный. И с этим ликом быстро дошла до логического конца – и вот, мы видим воочию воскресение пещерного периода человеческой истории: люди простые, трудящиеся, мирные скрываются в пещерах, степных пустырях, лесах, на островках; цветущие степи окутаны дымом пожарищ; вернулись преступные муки, пытки, сожжения детей и женщин. Стон и вопль отчаяния оглашает знакомую ширь родного края…

Картину этой вернувшейся из забытой тьмы времен страшной жизни возстановили в простом, бесхитростном рассказе два казака Мигулинской станицы – К. Е. Чайкин и Е. А. Мирошников, в лодке приплывшие от возставших казаков В. Донского округа. Доклад их слушал Войсковой Круг 16-го мая…”

Слова песни, поставленные эпиграфом к “Тихому Дону” всегда привлекали к себе внимание и читателей, и исследователей романа. Но сам М. А. Шолохов никогда не давал какого-либо вразумительного объяснения появлению именно этих слов в качестве эпиграфа, не существовало объяснения того, что в контексте романа символизируют слова старинной казачьей песни.

“Войсковой круг. Живые вести”	“Тихий Дон”. Эпиграф
Чем то, чем наша славная земелюшка распахана?	Не сохами-то славная земелюшка наша распахана...
Распахана земелюшка наша конскими копытами,	Распахана наша земелюшка лошадиными копытами
Засеяна казацкими буйными головами.	А засеяна славная земелюшка казацкими головами
Чем-то наш батюшка Тихий Дон цветен? Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.	Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Чем-то в Тихом Дону вода посолена? Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами...	Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.

И вот теперь мы находим ответ на этот вопрос у Федора Крюкова. Оказывается это именно он, Федор Дмитриевич Крюков, размышляя над обрушившимися на Россию бедами нового лихолетья, мысленно обращался к словам этой старинной песни – они, рассказывая о лихолетье давних времен, говорили о безвозвратно ушедшем прошлом. А для Федора Крюкова они весной 1919 г. символизировали разрушение и распад современной российской жизни, возврат ее к первобытным – жестоким и бесчеловечным – основам. “Казалось, что вся скорбь... вылившаяся в этой печальной старинной песне, есть только... поэтическое свидетельство пережитых народных страданий, которым в новом историческом укладе нет места. Но они вернулись, времена отживших испытаний и мук...”

Вот это главное чувство, главная мысль Федора Крюкова – что они вернулись, времена отживших испытаний и мук, пережитых народных страданий. Это и есть для писателя обобщенный результат “революционных преобразований” России, итог деятельности тех, кто занимался “углублением революции” – кучки предателей, заранее имевшихся в запасе у германского штаба для русского фронта, и тех неразменных тридцати серебренников... А в сердце писателя постоянно звучит стон и вопль отчаяния, который оглашает знакомую ширь родного края.

И именно эта боль за родной край, за страдания невинных людей, эта ненависть к насильникам и поработителям родины звучит на страницах “Тихого Дона”, наполняет его художественное содержание.

Вспомним эпизоды “Тихого Дона”, старого деда Гришаку, читающего Библию. Как уместно и точно звучат слова Ветхого Завета в применении к событиям того времени. Выше мы уже говорили о том, что слова, которые Шолохов вкладывает в уста старого воина деда Гришаки, звучат кощунственно и нелепо. Теперь мы можем сравнить эти же строки с проникновенными словами Федора Крюкова, прозвучавшими уже тогда, весной 1919 года. Кому принадлежат размышления автора романа над
строками Библии: литературному РАПП’овцу Михаилу Шолохову или донскому русскому писателю Федору Крюкову? Результат сопоставления очевиден для каждого беспристрастного читателя…

Ф. Крюков. “Живые вести”	Текст Ветхого Завета
	Интерпретация Шолохова
нам немного потребовалось для того, чтобы загнать эту жизнь в звериные норы, залить ее кровью, заполнить ужасами!	Овцы погибшие быше людие мои а сами хуже бестолочи-баранов
…какой-то кучки предателей... Доставленные немцами в запечатанных вагонах, эти люди… с изумительной легкостью углубили “революционное сознание”… Просвещенная революционным сознанием, она утратила святость и обрела лик звериный.	пастыри их совратиша их и сотвориша сокрытися по горам с горы на холм ходиша вы не пастыри казакам не разумеете, что творите… бегать вам, смутителям, по горам
люди простые, трудящиеся, мирные скрываются в пещерах, степных пустырях, лесах. Стон и вопль отчаяния оглашает знакомую ширь родного края	Забыша ложа своего, вси обретающая их снедаху их Вша вас не гложет зараз?

Колючий, стойкий репей...

Страстно верит в возрождение родного края, в его будущее “светлый пророк” – Федор Дмитриевич Крюков. Одним из его последних произведений стал очерк “Цветок-Татарник”, опубликованный в ноябре 1919 г. в ростовской газете “Донская речь”. Этот очерк по силе и образности изображения занимает особенное место в его творческом наследии, подводя как бы итог последнему этапу его жизни, жизни литературной и жизни земной.

“...рвутся снаряды в гумнах, левадах, над самой станицей. Маленький Панкратка в куче неунывающих семилетних охотников за осколками мчится к местам разрывов и роется в свежих воронках и выбоинах, собирает в подол разорванные стальные гостинцы и свинцовые карточки. Встревоженный слышится голос матери:

– Панкратка, иди, супостат, в окопчик.

– С-час, – неохотно отзывается издали детский голос, озабоченный и поглощенный спортивным увлечением. Визжат снаряды, замирает сердце в томительном ожидании разрыва...

– Панкратка, сибирна душа! Кому говорю? – опять взывает испуганно-сердитый голос.

– Зараз!

– Шкуру спущу! Вот она, хворостина-то...

– Не хочу я в окопчик... Панкратка хныкает, трет глаза кулачками, идет... – Не хочу я в окопчик, там лягухи сидят.

Рубашонка, накрахмаленная сладким арбузным соком и запудренная пылью родимой земли, похожа на кожаный фартук кузнеца. Ноги и руки как у арапа и голые колени глядят в широкие амбразуры штанишек. Все как всегда – буднично, точно и форменно... И как колючий, стойкий репей – татарник растет и закаляется в тревогах и невзгодах боевой жизни будущий защитник Дона – босоногий, оборванный Панкратка, предпочитающий сидению в погребке с лягушками пыль станичной улицы под грохот канонады. Есть неожиданная прелесть в этом сочетании неистребимой жизненной энергии и близкого веяния смерти.

Необоримым Цветком–Татарником мыслю я и родное свое Казачество, не приникшее к пыли и праху придорожному, в безжизненном просторе распятой родины...” (“Цветок-Татарник”. – Донская речь, 12 / 25 ноября 1919 г.)

В чем же таинственная сила “светлого пророка” Федора Крюкова? Почему так безошибочно тянется к нему душа, верит его верою сердце?

Поистине обладателем редкого дара является Федор Дмитриевич. Сочетание твердой жизненной позиции, открытой, доброй, искренней души, глубокой чувственности и сильной непреклонной веры. Именно это столь редкое сочетание питает удивительный писательский талант Ф. Д., наполняет его образ светлым и оптимистическим содержанием. А глубокая святая вера в родимый край, в родной народ, Россию зажжет своим ярким пламенем сердца соотечественников в самые тяжелые дни испытаний, увлечет на борьбу до конца. Более того, эта вера, проникшая в темноту Смутного времени лучом солнца, Божественным знамением, будет подхвачена новыми и новыми поколениями казаков и будет способствовать восстановлению из тлена обманутой и разрушенной родины.

Необоримым Цветком–Татарником изобразил Федор Дмитриевич Крюков хутор Татарский, символ мужества и надежды донского казачества.

Его герои навсегда вошли в наши сердца, живут в нас, призывая к мужеству и доброте, верности и любви к родине...

“...Я лишь один денек успел провести в ней, поглядел на руины сожженного и опустошенного родного гнезда, родные могилы. В душе – печаль. И вместе – ровное чувство спокойной убежденности, что этапов, определенных судьбой, ни пеш не обойдешь, ни конем не объедешь.

Я гляжу на разрушенный снарядом старенький куренек, на обугленные развалины – обидно, горько. Но нет отчаяния! Пройдем через горнило жесткой науки, будем умней, союзней, и, может быть, лучше устроим жизнь.

Осенний день тих, тепел и хрустально-прозрачен. Выстрелы бухают гулко и четко, и все как будто прислушалось к ним. Только в перерывах раскатистого грохота в притаившейся тишине опустелого хутора где-то тихо-тихо звенит тонкий голосок, причитывают по мертвому – и тонким жалом тягучей тоски впивается в сердце монотонная мелодия”. (“Цветок–Татарник”)

Заключение

Длительный путь научного поиска в раскрытии загадок и тайн “Тихого Дона” подошел к своему завершению.

Текстологическое сравнение “песенных” эпизодов “Тихого Дона” с произведениями Федора Дмитриевича Крюкова дало поразительные результаты:

1. Одинаковое авторское отношение к казачьей песне, ее использование в создании художественных образов. В “песенных эпизодах” активно проявляется, “участвует” сам автор.
1. Полностью совпадают вызванные песней чувства и переживания героев в произведениях Крюкова и в “Тихом Доне”.
1. Имеют место большое сходство в описании самого процесса развертывания песни, в вырисовке общей структуры исполнения песни казачьим многоголосием, музыкальный профессионализм автора.
1. Любовное и трепетное отношение к старинной казачьей песне и глубокое знание различных ее вариантов.
1. Совпадение лексики, использование одинаковых словосочетаний, излюбленных выражений и оборотов речи в этих эпизодах.

Доступные сегодня, зачастую отрывочные произведения Ф. Д. Крюкова, которые можно обнаружить в периодических изданиях 1917–1919 годов, показывают нам идейную и нравственную позицию, занятую писателем в годы гражданской войны на Юге России. Ее определило, прежде всего, глубокое чувство любви к родине, к своему народу. Стремление исполнить свой долг перед родиной в тяжелые для нее дни распада и гибели и разделить ее трагическую судьбу. Вдумчивое и трезвое отношение к происходившим событиям братоубийственной гражданской войны, чувство личной ответственности за судьбу родного края не допускало утопических оценок происходившего, Крюков видел, что новые, рожденные войной и февральским переворотом отношения вызвали в стране лишь неограниченный разгул насилия, злобы и разрушения.

Мучительное чувство любви к родному Донскому краю, тревога за его будущее и надежда на его освобождение и возрождение нашли выражение в его стихотворении в прозе “Край родной”. Образы и чувства, выраженные Федором Дмитриевичем в этом стихотворении, имеют прямое продолжение и развитие на страницах “Тихого Дона” и говорят о глубинной идейной, нравственной и художественной связи последних произведений Крюкова с авторской основой романа “Тихий Дон”. Это и сам образ родного края, его бед и несчастий в тяжелые годы, и роль внешних разрушительных сил в его порабощении, и главное – страстный призыв к борьбе за его освобождение.

Душевная боль и тревога за родину, готовность на борьбу за ее свободу, борьбу до конца, которые мы встречаем в произведениях Ф. Д. Крюкова, являются одновременно главным внутренним пафосом “Тихого Дона”. Такие черты характера и мировоззрения писателя как неприятие революционного насилия и утопических идей “большевизма”, любовь к своему народу, “от рядового казака до генерала”, готовность отдать за него жизнь и личное участие в защите Дона – все это находит воплощение и развитие на страницах романа.

Сам выбор автором “Тихого Дона” названия центрального места действия не случаен. Хутор Татарский в романе – единственное “вымышленное” название в географии Донской области, не имеющее никаких аналогов на верхнем Дону! Для автора “Тихого Дона” это название места, где живут и умирают его любимые герои, не просто неслучайно – оно несет в себе некий важный скрытый смысл. За десятилетия, прошедшие после выхода романа в свет, мы так и не получили от Шолохова и исследователей его творчества, его близких и друзей удовлетворительного объяснения происхождения имени этого донского хутора.

И вот теперь разгадку дает нам Федор Крюков – название это символизирует несгибаемую стойкость и жизненную силу родного казачества в отчаянной и почти безнадежной борьбе за свое существование и свободу!

“Необоримым цветком-татарником представляю я себе родное казачество, не приникшее к пыли и праху придорожному в безжизненном просторе распятой родины…”

– писал Федор Дмитриевич Крюков в холодном ноябре 1919 года.

Необоримым цветком-татарником...

* * *

Прошло восемь десятилетий с того дня, когда на Кубани умер казак из станицы Глазуновской, русский писатель Федор Крюков. Его могила в станице Новокорсунской затерялась и неизвестна по сей день, поиски ее в шестидесятых годах результата не дали. Безвестная могила и память немногих, знавших Федора Дмитриевича при жизни – вот все, что, казалось, осталось от замечательного писателя и человека.

Сегодня снова перед русскими людьми стоит вопрос о возрождении родины. Если мы хотим этого, то неизбежно восстановление оборванных нитей между прошлым и настоящим, возвращение забытых, казалось бы навсегда ушедших в небытие, вычеркнутых из нашей жизни имен. Их
голоса должны снова зазвучать и быть услышаны – их мысли, тревоги, надежды. Наш долг перед ними – восстановив их поруганную честь, вернуть родине имена верных ее сыновей, среди которых имя замечательного русского донского писателя Федора Крюкова, чье литературное наследие золотой нитью пронизывает текст исторической эпопеи “Тихий Дон”.

Именно он, Федор Дмитриевич Крюков, профессиональный историк и филолог, литератор и педагог, поставил перед собой цель не только представить России и миру историческую правду о Донском казачестве и Донской земле (в чем весьма и преуспел, написав и опубликовав при жизни множество литературных произведений, которые вместе могут составить десятитомное собрание сочинений!), но и сформировать подробнейший архив родного края для воссоздания летописи исторических событий на Дону.

Мировая и гражданская войны усилили процесс накопления данных и активизировали творческую деятельность Крюкова, понимавшего катастрофичность происходивших событий и стремившегося завершить и оформить, донести до потомков нелегкую судьбу Тихого Дона начала ХХ века.

Какое место мы отводим Федору Дмитриевичу в ныне существующем тексте романа “Тихий Дон”?

Место достойное и реальное. Факт использования крюковских рукописей и произведений в романе для нас очевиден. Таким образом вопрос об авторском праве Федора Дмитриевича Крюкова является реальностью.

Художественные образы и литературные герои Крюкова историчны и реальны, точны и достоверны.

Как истинный сын православного Дона, он знает цену домысла и фантазии, видит демонизирующее начало в слишком обнаженных чувственных описаниях и кипении страстей и не пускает их на страницы своих произведений.

Истина и правда жизни – вот путеводные звезды его Творчества. Державная Россия и православие – вот внутренний стержень его духовности, неотделимой от его литературного наследия.

Он не будет “гонятся за двумя зайцами”, пытаясь найти компромисс между “белыми” и “красными”, он не запутается в хронологии событий, происходящих на Дону. Он не замалюет правду ложью во имя своего спасения или литературной карьеры.

Тридцать серебренников не его стезя...