А.Г.Макаров, С.Э.Макарова. Неизвестная рукопись из Донского архива Ф.Д.Крюкова



Впервые публикуется историческое исследование Ф. Д. Крюкова о Булавинском восстании на Дону. Ранее неизвестная рукопись Федора Дмитриевича Крюкова «Булавинский бунт (1707–08 гг.). Этюд из истории отношений Петра Великого к донским казакам» – одно из многочисленных подтверждений существования его «редакторского портфеля», того «заветного сундучка», окончательная судьба которого еще ждет своего разрешения. Исчез после смерти Крюкова от тифа во время отступления Донской армии зимой 1920 г. в Новороссийск его архив, который крупнейший донской историк и литератор, бывший секретарь Войскового Круга, вез с собой в предполагаемую эмиграцию.

По устным преданиям, а также в результате исследований доцента Ростовского университета М. Т. Мезенцева «переметные сумы», туго набитые литературным наследием писателя, были отправлены с нарочным для передачи сестре Крюкова, Марии Дмитриевне, в родную станицу Федора Дмитриевича – Глазуновскую. Неисповедимыми путями они осели в доме бывшего атамана Букановской станицы П. Я. Громославского. По крайней мере, до сестры архивные материалы не дошли. Пожар, случившийся в доме Крюкова в 1918 г. во время прихода большевиков в Глазуновскую, уничтожил остатки домашнего архива Крюкова. Казалось, неумолимая судьба стерла все следы творений и пребывания на земле одного из достойных ее сынов.

Что, как не уверенность в том, что попавший в злые руки крюковский архив исчез для истории навсегда и имя его уже никогда не будет рядом с его литературным детищем, дало основание большевистской власти навсегда вычеркнуть имя Федора Дмитриевича Крюкова из списка известных русских писателей. И не только фамильное имя, но и многочисленные псевдонимы: А. Березинцев, А. Б., А. Б-в, И. Гордеев. Что, как не доступ М. А. Шолохова к архиву Крюкова в доме Громославского дало ему и Марии Петровне, его жене, дочери П. Громославского, основание вплоть до выступлений М. П. Шолоховой в 1990-х годах отрицать не только существование для них литературной славы Крюкова, но и даже самого этого имени. А ведь Мария Петровна училась в 1918 г. в Усть-Медведицкой женской гимназии, постоянным директором которой являлся Федор Дмитриевич! Однако происки темных сил, умалчивавших имя Крюкова для российской общественности, рассыпались прахом. Эпоха гласности вернула на положенное место многие славные имена, среди них и имя самого популярного и уважаемого на Дону писателя и общественного деятеля – Ф. Д. Крюкова. Большая заслуга в этом принадлежит А. А. Зайцу, автору академической статьи «Биография писателя Федора Крюкова», В. П. Правдюку, тележурналисту – авторам исследовательской серии телепередач «Истина дороже» по проблеме авторства «Тихого Дона», другим исследователям, связавшим проблему авторства «Тихого Дона» с творчеством Ф. Д. Крюкова: И. Н. Медведевой-Томашевской, А. И. Солженицыну, М. Т. Мезенцеву, Р. А. Медведеву, С. Э. и А. Г. Макаровым, А. В. Венкову.

В это же время создается крюковский фонд из остатков петербургского архива, хранившегося в доме его близкого друга, Н. П. Асеева. И наконец, всплывает целый пласт частного хранения крюковских рукописей на Дону. Работа по Булавинскому бунту позволяет совершенно по-новому увидеть творчество Федора Крюкова, оценить разносторонность и глубину его знания настоящего и прошлого своей родины, свидетельствует о существовавшем реальном и многообразном рабочем архиве писателя, служившим основой для подготовки и создания казачьей эпопеи. В обретении подлинного литературного наследия Ф. Д. Крюкова – донского Нестора ХХ века – сделан еще один шаг...

А. Г. Макаров, С. Э. Макарова

Неизвестная рукопись
из Донского архива Ф. Д. Крюкова

Обретена рукопись Федора Дмитриевича Крюкова. Еще раз подтвердившая талант и славу донского Гомера. Этюд к истории Булавинского бунта является серьезным и монументальным историческим исследованием, поражающим профессионализмом, исторической достоверностью и проработанностью, характерной для творчества Крюкова дилеммой – рассмотрение событий как с одной стороны, казаков, так и с другой – царского правительства. А самое главное – с его уникальным, прогрессивным не только для того, но и для нынешнего времени, авторским видением насущных проблем донского казачества, его взаимоотношений с самодержавием, центральной российской властью. Монументальный исторический этюд, прелюдия к созданию, судя по ряду обсуждавшихся в тексте показателей, к не менее монументальному художественному полотну в серии картин героического эпоса Тихого Дона.

Перед нами достоверное подтверждение подготовительной работы Федора Дмитриевича к созданию эпического романа о донском казачестве. Кстати говоря, (речь об этом пойдет ниже) тут же, по горячим следам фрагмент исторического этюда воплощается в художественных образах «Шульгинской расправы»^*. Еще ранее, в 1892 году, появляется художественный этюд «Гулебщики» – яркий очерк жизни донских казаков начала Петровского царствования. Знакомство с хранящейся в Москве частью Крюковского архива подтверждает гипотезу о работе Федора Дмитриевича над эпическим романом по тихому Дону. Об этом свидетельствуют десятки сохранившихся выписок из исторических документов, многочисленные, художественно обработанные путевые заметки, с колоритными диалогами, зарисовками типажей, описаниями природы, записей донских песен и др. Многочисленная корреспонденция с фронтов Первой мировой войны, из казачьих лагерей, приходящая Крюкову из всех «горячих» точек предреволюционной России содержит информацию, собранную непосредственными участниками событий и адресованную ему по его личной заинтересованной просьбе.

Одно из писем, например, начинается так: «Дорогой Федор Дмитриевич! Вы просили казаков написать подробно о проводах на службу...» и далее идет на нескольких страницах витиеватым, красивым почерком набело переписанный текст с тщательным описанием (до интимных подробностей) всех обстоятельств этих проводов. В данном случае мы имеем конкретный факт – наличие разносторонних архивных материалов, подтверждающих подготовку Федором Дмитриевичем Крюковым материалов эпопеи «Тихого Дона». И здесь возникает обоснованный вопрос – а могут ли «шолоховеды» представить помимо рукописей, в основном беловых, переписанных рукой Шолохова и его родственниками, какие-либо серьезные черновики и подготовительные материалы к созданию исторического романа, в конце ХХ века признанного абсолютно достоверным исторически, синхронизированным с конкретными реальными событиями на Дону, православными праздниками и природными явлениями^*.

Исторический этюд Федора Дмитриевича Крюкова завершается поразительным открытием – автографом старинной казачьей песни, которая почти тождественно совпадает с эпиграфом к роману «Тихий Дон», причем в его раннем варианте, публиковавшемся до 1941 года (у Шолохова опущены лишь строки-рефрены, которые вопрошают, например: «Чем-то наша славная земелюшка распахана?... ). Только в контексте работы Крюкова по Булавинскому восстанию становится сегодня понятен нам глубокий исторический смысл, вложенный народом в исполнение этой старинной казачьей песни. Казачество, живущее на окраине Российского государства, охраняющее его пределы, прежде всего от внешних врагов, имело при всех тяготах повседневной жизни одну невиданную в цивилизованном мире привилегию – свободную, демократичную и вольную жизнь (воинственную республику, по словам Н. М. Карамзина). Посягательство на эти казацкие вольности, совершенные правительством Петра Великого «экспедицией» князя Ю. В. Долгорукова, сразу вызвало ответный, решительный, спонтанно возникший бунт (противодействие).

Крюков в своем историческом исследовании решает проблему: что же подтолкнуло казаков на подобное неподготовленное выступление? И ответ его однозначен: не только сыск беглых и нарушение тем определенных казачьих привилегий, но личность казачьего атамана Кондартия Булавина – умом и волею своею понявшего всю значимость наступившего момента для донской истории и подвигшего всю неоформленную, неготовую, туповатую казачью массу на решительный и смертельный бой за исконные казачьи права. Крюков дает далеко не очевидный даже для современных исследователей ответ: при всей силе и удали казачеству не хватило ума и дальновидности (в отличие от их атамана Булавина). Ибо пока победы были, добыча была, успех был – объединялись, окрылялись и шли к победе. Первые же неудачи сломили дух сопротивления, привели к оставлению своего боевого атамана и его смерти и закончились невероятной по жестокости и кровопролитию расправой не только над участниками булавинского восстания, но и над рядовым мирным населением.

У каждой казачьей песни есть своя история. Имеют свою историю, конкретную и однозначную, и строки эпиграфа к «Тихому Дону». Но только ее подлинному автору понятен глубокий смысл и историческая основа этой песни. Сравнивая смутные времена начала ХХ столетия на Дону со смутными временами начала Петровских преобразований, когда одни и те же проблемы чаяний и привилегий казачества, затронутых внешней силой, заставили возмутить тихие воды родной реки и щедро обагрить их своей кровью, автор закладывает в этих немногих строках глубокий и сокровенный смысл повторяемости циклов истории на ее разновременных исторических этапах.

Федор Крюков как историк донского казачества

Этюд к истории отношений Петра Великого к донским казакам состоит из двух принципиально различных частей: 1) отношение казаков к царскому указу о сыске беглых и злоупотреблениям и жестокостям князя Юрия Долгорукого, явившихся причиной Булавинского бунта и 2) действие царских войск и отношение Петра I к Булавинскому восстанию.

Особую роль Ф. Крюков отводит личностным качествам вождя казачьего движения, К. Булавину. Одному из немногих казаков, глубоко понимавших политическую ситуацию в связи со стремлением царя
обуздать казачью вольницу, попытавшегося «раздуть искру казацкой привязанности к свободе в яркое пламя воодушевления и героической борьбы».

Этюд является практически готовым наброском исторической повести или романа о Булавинском восстании 1707–08 гг. На это указывает связность, цельность, фактическая завершенность текста, авторские
выводы и замечания, сопровождающие канву исторического повествования, обширные включения в текст писем и др. исторических источников.

На возможность существования готового, написанного на основе данного этюда, исторического произведения указывают:

• латинские буквы в тексте 1-ой и 2-ой частей с небольшими подчеркиваниями для текстуального различения (можно предположить наличие отдельных тетрадей под данными буквами);
• размашистое перечеркивание текста простым и цветными карандашами, причем текста, написанного хорошим, спокойным почерком. Так перечеркивают куски черновика, вошедшие в чистовой вариант работы;
• поздняя карандашная обработка текста (с левого разворота тетради и поверх основного текста);
• дополнительные размышления о роли российского самодержавия и причинах поражения Булавинского бунта на лл. 92–94;
• отсутствие подробной библиографии при наличии ссылок на работы историков и источники, обширные выдержки из них и свободное оперирование с историографией (часто ссылается на Соловьева, Костомарова, опровергает некоторые утверждения Краснова и др.);
• наличие указаний римскими цифрами на нумерацию глав (V, запись «план V» или перечеркнутые IX, X, XI (?) )

О том, что Федором Крюковым была подготовлена историческая работа по Булавинскому бунту свидетельствует четкая структурированность текста, концептуальное осмысление причин возникновения и поражения восстания, причем самостоятельное и отличное от всех доступных ему на момент работы исторических трудов. Возможно это и было одной из целей написания работы – дать собственную оценку событий, ориентируясь на местные казачьи источники, исходя из знаний и потребностей родного ему казачества.

Интересны открытия Ф. Д. Крюкова по ряду вопросов, а также характерен его подход к рассматриваемому вопросу: основательность в проработке материала (многочисленные письма, грамоты, реляции) – стремление к объективности и достоверности, понимание эпичности донской истории ( ср. с «Тихим Доном» – песни и эпиграф), историчность – материал подается в двойной интерпретации, сложных социальных и политических взаимосвязях, сопровождается историческими комментариями и выводами, небезпристрастность – тяготение к нуждам казачьего сословия, знание и понимание потребностей его и забот.

Ф. Д. Крюков сочувственно относится к возмущению казаков по поводу указа о сыске беглых, которые являлись «крайне необходимой» силой извне, помогающей казакам в защите южных границ и отрицательно – к жестокости и злоупотреблениям кн. Долгорукого. Причем для подтверждения законности казачьего возмущения приводит выдержки
казачьих песен (Савельев), грамот Булавина «к кубанским казакам». Анализируя обе причины, приведшие к бунту, он замечает, что ни в песнях, ни в грамотах К. Булавина нет ни слова о сыске беглых. Крюков отмечает идеализацию Булавиным тяги казачества к свободе, не учитывавшего коренных изменений, совершившихся в его среде: явному расслоению и размежеванию казацких сил как на Дону (низовые, зажиточные – Черкасский округ, казацкая беднота – верховые), так и в Запорожье.

При оценке Булавинского восстания Ф. Крюков показывает такие положительные стороны его развития как поэтапность, стратегическая разработанность (при серьезных тактических просчетах), удачные периоды (разгром войска Атамана Л. Максимова у речки Лиски), смелость единоличного решения Булавина взять ответственность на себя при предательстве зажиточных казаков в Черкасске. Среди допущенных Булавиным ошибок он отмечает: опору на голытьбу, игнорирование зимней распутицы, излишнюю надежду на Запорожских, Астраханских, Терских казаков, а также написание письма к Турецкому султану и др.

Большой интерес представляет одна реплика Ф. Д. Крюкова на полях рукописи. На л. 62 слева имеется позднейшая карандашная запись: «Граф Вас. Влад. Юрий Влад. Убит был казаками». Запись эта относится к тексту, расположенному на этой же странице и повествующему о действиях кн. Долгорукого по наказанию восставших казаков. На следующем, 63-м листе имеется еще одна подобная запись: «Участие к. Долгорукого в деле у Лиски?» Смысл первого комментария, как оказалось, связан со статьей в энциклопедическом словаре о Кондратии Булавине (См. Приложение 2), а точнее с ошибкой, допущенной автором статьи. Он назвал руководителем войск, направленных царем весной 1708 г. для подавления бунта, вместо князя Василия Долгорукого его брата, князя Юрия Долгорукого (уже убитого казаками осенью 1707 г. в Шульгинском городке).

«Булавинский бунт» обнаруживает определенную заочную полемику с «Брокгаузом», в котором в то время была представлена в значительной мере точка зрения официозной историографии, и эта полемика позволяет лучше понять взгляды и представления самого Крюкова по истории Донской области. Крюков оппонировал официально принятому на тот момент взгляду на восстание казаков, выступая в своей работе с самостоятельной трактовкой причин казацкого восстания. Например, Булавин рассматривался в энциклопедической статье как «сообщник гетмана Ив. Мазепы», причина восстания не увязывалась непосредственно с карательной политикой Петровских сатрапов: «Удобный случай к возмущению представился скоро...» Автор статьи в «Брокгаузе», игнорируя вопрос социального расслоения казачества, рассказывая о конце Булавина, писал о «верных царю казаках», которые «вышли из скрытых мест и под предводительством избранного ими старшины, Ильи Зерщикова…»

Федор Дмитриевич Крюков своим трудом выступает в защиту истинной истории и славы донского казачества, «старых времен славной удали, широкой свободы, самостоятельности, громких подвигов», которые «старательно стирались из памяти казачества». Он восстает против их замены «выдуманными рассказами патриотического свойства, изображающую исконную казацкую преданность престолу самодержцев и неудержимое стремление биться за блеск самодержавия...» Однако интересно отметить в работе и иную сторону: рассказывая о действиях царя, Крюков несколько раз отмечает сдержанность даваемых им инструкций для проведения карательных мер против взбунтовавшихся казаков, опасаясь, очевидно, возможности нового возмущения. Таким образом Крюков выделял произвол и жестокое насилие именно местных властей: они прежде всего и спровоцировали такими действиями и само восстание, и опустошительное безжалостное его подавление. В 1919 г. Крюков проведет прямую параллель между расправами петровских времен и красным террором большевиков по «расказачиванию» Дона.

Встречаются у «Брокгауза» и прямые неточности и ошибки, связанные скорее всего с плохим знакомством образованного русского общества с далекой донской «окраиной». Так в статье о месте гибели князя Долгорукого говорится, что Булавин «с толпою бродяг, собравшихся в Бахмут... быстро достиг р. Хопра и близ Урюпинской станицы, ночью, напал на кн. Долгорукова... умертвил его и всех бывших при нем...» Но в действительности Шульгинский городок (на речке Айдаре, притоке Северного Донца), где произошла расправа казаков с «царским розыщиком», расположен был относительно недалеко от Бахмута и к Хопру и Урюпинской станице никакого отношения не имел.

* * *

Работа над рукописью «Булавинского бунта», судя по характеру авторского текста в тетради, разбивается на два периода. Первоначальной стадии соответствует текст, написанный на нечетных страницах тетради, справа, характерным разборчивым почерком, чернилами с относительно небольшим числом помарок и исправлений. Этот текст заканчивается на 86-м листе словами песни «Чем-то наша земелюшка распахана?», после которых следует еще несколько страниц с примечаниями. Второй слой текста, написанный простым карандашом, составляет редакторская правка, а также текстовые вставки и добавления (как правило на левой, четной, стороне тетрадных листов). Характер почерка – беглый, часто трудно различимый. Одновременно наблюдаются многочисленные перечеркивания рукописных страниц текста (или отдельных частей) синим карандашом, как это порой делается для отметки переноса текста в другую рукопись.

Когда мог быть написан Ф. Д. Крюковым этот исторический очерк? Неполная завершенность текста и наличие по крайней мере двух слоев текста с разным характером почерка («чернильный» и «карандашный») вероятно указывают на разновременность работы автора, скорее всего Крюков возвращался к работе над рукописью по-видимому спустя некоторый промежуток времени.

Первый период работы. Среди первых литературных произведений Крюкова есть два рассказа на историческую тему: «Гулебщики» (1892 г.) и «Шульгинская расправа» (1894 г.). Оба относятся примерно к одному времени – царствованию царя Петра – и имеют целью создать художественный, исторически достоверный образ прошлого донских казаков. Первые литературные опыты Федора Крюкова на исторические темы можно признать вполне удавшимися: живые, яркие образы, исторически достоверная канва событий, удачно воспроизведенный народный язык того времени... Рукопись «Булавинского бунта» значительно расширяет наши представления о раннем периоде творческого пути писателя.

Во-первых, она подтверждает наличие у Крюкова в те годы глубокого интереса к разработке донской истории. Причем здесь он выступает не как писатель (пусть и начинающий), а как самостоятельный историк-исследователь. В «Шульгинской расправе» можно найти лексику и образы, очень близкие к тому, о чем рассказывается на страницах «Булавинского бунта». Это и наименование кн. Долгорукова «розыщиком» (как, по словам Крюкова, поется в старинной песне), и упоминание «обиженных, голых, нагих и босых». Последняя формула, хорошо запомнившаяся Крюкову из посланий Булавина, с особой эмоциональной силой повторена им на заключительных страницах исторического этюда: «Когда в лучшие времена своего существования, плоть от плоти русского народа, казачество поднимало боевое знамя против сытых, богатых, народных угнетателей, за чернь, за голодных, нагих, босых, обиженных...» Первоначальный слой текста, время его создания могут быть вполне надежно отнесены к первой половине 90-х годов XIX в.

Второй слой записей сделан Ф. Крюковым, по всей видимости, позже. Почерк носит заметные возрастные и профессиональные изменения: становится беглым, многие буквы и даже слова плохо прописаны – характерный признак человека, которому уже длительное время приходилось писать и переписывать большие объемы текста. Редакторская правка несет следы определенного опыта и направлена в сторону сжатия и сокращения текста, удаления ненужных деталей, подробностей (которые на начальном этапе довольно свободно переносились Крюковым в свой текст из использованных им источников – Сухорукова, Соловьева, Костомарова и т. д.), делает текст более выразительным.

Одновременно добавляются многие оценочные суждения часто направленные, порой довольно резко, против самодержавия. Здесь автор как бы добавляет в текст своей исторической работы обобщения и размышления, появившиеся, очевидно, по прошествию определенного времени, возможно нескольких лет. Например, Крюков пишет добавление к первоначальному тексту: «Примирится с тем, чтобы за спиной самодержавия осталась неприкосновенной вольная, вечно беспокойная, бродящая, самостоятельная казацкая община, царь, завершавший здание самовластия, никогда не мог».

Интересны также реалистические суждения о непростых отношениях внутри самого казачества, его социальной неоднородности и идейной неустойчивости: «И как всегда это было в истории донского казачества казаки, холопским усердием старались замести следы своего недавнего порыва к свободе и благородную попытку борьбы за право». Им неоднократно подчеркивается жестокость и беспощадность расправы Петровского самодержавия над вольным казачьим миром. Редакторская правка усиливает эту сторону. Например, когда «пожар Решетовской станицы в последний раз озарил берега <...> реки», то вместо слова «Великой» Крюков вписывает: «опустошенной».

Особое место в рукописи занимают дописанные Крюковым четыре последние страницы – как бы заключение. Трудно различимый и многократно переправленный текст, написанный бегло, на одном дыхании подводит итог историческим изысканиям и размышлениям автора. Первое, Крюков указывает на то, что Булавинское движение стало решающим, переломным событием в историческом развитии донского казачества. «Его смута закончила последнюю страницу самобытной истории войска Донского». С этого времени судьба Дона полностью попадает в руки Самодержавия, а казаки «обратились в самых настоящих холопов».

Второе – в сознании казаков, по мнению Крюкова, происходит подмена понятий о «свободе, самостоятельности» на «фальшивые легенды» об исконной преданности самодержавию.

Третье – самодержавие, превратив казачество «в профессиональных солдат, ничего не стоивших правительству», стало главным сдерживающим фактором в их развитии, неуклонно вело их «к собственному разорению, свидетелями которого мы являемся». Фактически Крюков прямо противопоставляет исторические интересы казачества и интересы традиционной самодержавной власти.

Здесь следует отметить, что именно с таких позиций выступал Федор Дмитриевич Крюков, участвуя в политической борьбе во время Революции 1905–07 гг. Будучи избран казаками своего Усть-Медведицкого округа депутатом I Государственной Думы, он летом 1906 г. стал известен яркой речью против самодержавия, произнесенной в Думе:

«...Казак дорожит своим казачьим званием и на то у него есть чрезвычайно веские причины. Он дорожит им, может быть, инстинктивно, соединяя с ним те отдаленные, но не угасшие традиции, которые вошли в его сознание вместе с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустным напевом старинной казачьей песни. Ведь отдаленный предок казака бежал когда-то по сиротской дороге на Дон, бежал от панской неволи, от жестоких воевод и неправедных судей, которые кнутом писали расправу на его спине. Он бежал бесправный от бесправной жизни. Он борьбой отстоял самое дорогое, самое высокое, самое светлое – человеческую личность, ее достоинство, ее человеческие права и завещал своим потомкам свой боевой дух, ненависть к угнетателям и завет отстаивать борьбой права не только свои, но и всех угнетенных...»^*

И наконец, четвертое. Следует сказать, что начиная с самых первых своих работ как исторического, так и художественно-литературного плана, Крюков никогда не выделял казаков из единого тела русского народа. Для него, не просто потомственного казака, но одновременно высокообразованного человека русской культуры, казачество всегда было «плоть от плоти русского народа». Соединение в сердце любви к своей «малой родине» с чувством нераздельной принадлежности ко всей огромной России было делом естественным и органичным. Противостояние власти не выливалось в сепаратизм, в противостояние русской народности.

Спустя много лет, уже после распада России и начала гражданской войны на Дону, Федор Крюков летом 1918 года напишет о собравшемся в Новочеркасске Большом Войсковом Круге и своих затаенных, сокровенных чувствах по отношению к «матери-родине»:

«Я гляжу на них с тем молитвенным волнением затаенных упований, с каким смотрит сюда, на этот скромный театрик, вероятно вся Россия, ограбленная, взятая в залог, измученная, истерзанная Россия: что скажут они, эти степные, суровосерьезные люди, уставшие от битвы и испытаний походной жизни, обносившиеся, разоренные, но не помирившиеся с позором подневольной жизни, с вакханалией красной диктатуры? Чем отзовутся на мои затаенные чаяния о “единой, неделимой”, несчастной нашей матери-родины?... А великая страдалица, Россия, родина-мать, вперила скорбный трепетный взор, ждет, надеется и верит... Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого – казачества – героизм, порыв к жертве, святое самоотверженье – были прожиты до последней пылинки на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции...»^**

Лучшим родимым чадом России назовет Федор Крюков родное ему казачество. Именно России. Несмотря на то, что:

«...самые заветные, самые цепкие и прочные ее нити моего сердца были прикреплены к этому вот серому уголку, к краю, где я родился и вырос. Я так горд был ее прошлым, которое мне представлялось в романтическом освещении, вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную и удалую вольницу и голытьбу...»^*

Суммируя сделанные нами наблюдения, можно сказать о времени редакторской переработки «Булавинского бунта»: Крюков вернулся к работе над темой, к размышлениям об исторических судьбах казачества после начала Русско-Японской войны (на которую, в Маньчжурию, были отправлены Донские полки), в связи с начавшейся Первой Русской революцией – возможно, в связи со своим личным активным участием в политической деятельности (выборы в Думу, депутатская работа и т. п.). Таким образом, анализ рукописи позволяет предположить существование длительного интереса Ф. Д. Крюкова к исторической теме и работу над ней на протяжении более десяти лет.

* * *

Вывод, полученный выше, принципиально важен для нового осмысления творчества Ф. Д. Крюкова и его возможной роли в создании основы романа «Тихий Дон». Традиционно Крюков рассматривался как писатель-очеркист, писатель областной – бытописатель. Одно из основных возражений против возможного авторства Крюкова приводилось следующее: Крюков никогда не писал (следовательно и не мог, не получалось!) крупные литературные вещи. Жанр романа ему был не доступен. Методологическая ошибка, как оказывается теперь после обретения его исторической рукописи, здесь следующая. Писательство, литературный труд для Крюкова не были простым увлечением или профессией, хотя на протяжении ряда лет оно становилось существенным или даже основным источником заработка. Оно было прежде всего одной из сторон, со временем ставшей важнейшей, служения своему народу, своей «малой родине».

Рукопись «Булавинского бунта» позволяет увидеть характер и направленность мысли будущего писателя в самом начале его творческого пути – в первой половине 1890-х годов. По словам самого Федора Дмитриевича в эти годы он стоял перед выбором своего жизненного пути, основой которого рассматривал служение своему народу, родному тихому Дону. Некоторое время он даже подумывал стать священником.^** И, как оказалось, в эти же годы Ф. Д. Крюков успешно пробует свои силы на поприщах историческом и литературном: пишет этюд «Булавинский бунт» и два литературных этюда на исторические темы – «Гулебщики» и «Шульгинская расправа» (Возможно существуют, будут явлены и другие, неизвестные пока исторические и литературные его работы того периода). Заметим при этом, что «Шульгинская расправа», яркий художественно выразительный и завершенный историко-литературный этюд, охватывает лишь начальный период событий, очерченных в исторической работе Крюкова «Булавинский бунт».

Можно констатировать, что в это время, после окончания им Историко-филологического института, Крюков стоял на распутье: избрать ли непосредственное служение народу, приняв священнический сан, либо посвятить себя познанию этого народа, открытию его нужд и чаяний. И на этом последнем пути, который и был избран Крюковым, как мы видим теперь, конкурировали и дополняли друг друга талант писателя и талант исследователя-историка. Победил, казалось бы, писатель, и полились
потоком яркие, незабываемые картинки из жизни тихого Дона, многих других городов и весей России – очерки, рассказы, повести. Федор Дмитриевич заслуженно стал, по признанию его земляков, «первым и сильнейшим национальным донским писателем».^*

Но в основании этого литературного труда у Крюкова лежит глубокое изучение исторического прошлого и настоящего как родной ему Области Войска Донского, так и всей России. Это придает его литературным произведениям особое качество исторической точности и достоверности. Творческим методом Ф. Д. Крюкова стал реализм особого типа, в котором объектом интереса, изучения и изображения для писателя служит родной тихий Дон и населяющий его народ, донские казаки в целом. Их радости и горести, их судьба – в прошлом и настоящем, вот единственный постоянный герой Федора Дмитриевича Крюкова. И отдельные картины жизни его родного народа, рассказываемые Крюковым на страницах произведений, становятся как бы кирпичиками в едином эпическом полотне, создаваемом им на протяжении всей своей деятельности.

Талант художника, ум исследователя-историка и верность служению родному народу в течение всей жизни – вот надежное основание, придающее его творчеству значение и звучание подлинного донского эпоса.

Именно так воспринимали Крюкова хорошо знавшие его современники, среди которых дошло до наших дней прощальное слово одного из многолетних товарищей по редакции «Русского Богатства», А. Горнфельда^**.

«Отдельные фигуры из его произведений не запечатлеваются в мысли читателя, как вековечные обобщения человеческих судеб и обликов; но из всей совокупности его рассказов о жизни народа неизменно встает один многообъемлющий образ – образ этого народа, встревоженного, ищущего, болезненно приспособляющегося к сумятице, взбудораживающей его быт и душу в последнюю четверть века. Эту мятущуюся душу народную Крюков изображал и в мирном течении повседневного быта, и в острых столкновениях с новизной, изображал вдумчиво, внимательно, с той строгой простотой и художественной честностью, которые естественно вытекали из его прямой и ясной натуры. Особенно отчетливое выражение находила эта художественная честность в его превосходном языке, в сочной, жизненной областной речи его героев, даже в необходимых преувеличениях, шарже, не отдающей ни кабинетной выдумкой, ни словарной находкой. Он не был тенденциозен, но общественная мысль всегда лежит в основе его рассказов. Охотно пользовался он смешанной формой публицистики и повествования, где общественно-политические соображения опирались на его колоритные, всегда самостоятельные и убедительные наблюдения».

«Тихий Дон» в художественном пространстве Ф. Д. Крюкова.
Проблема авторства

Эпичность литературного творчества Ф. Д. Крюкова имела одно весьма характерное следствие, подмеченное рядом исследователей – повторяемость и преемственность многих образов, ситуаций, лексики, художественных приемов. Марат Тимофеевич Мезенцев назвал это «индивидуальный событийный, лексико-фразеологический конвой»^*. В свете рассмотренных выше особенностей творчества Крюкова, появление в его произведениях «конвоя» становится вполне понятным и легко объяснимым. Главным, основным объектом внимания, изображения у Крюкова все время оставалась народная жизнь. Отдельные его произведения – очерки, рассказы, повести, создавались им как срезы некоего целого монолита, сделанные лишь в различных местах и под разными углами зрения. Поэтому неудивительно, что в тех или иных произведениях Крюковым воспроизводились близкие, похожие или даже почти тождественные художественные, образные или лексические элементы. Причина этого явления восходит к реалистическому характеру крюковского творчества и единству и цельности внутреннего мира писателя, цельности и проработанности сложившегося в нем образа родного края и самого казачества. Неудивительным поэтому становится то, что похожие образы и понятия, слова и метафоры как бы перетекают из одного произведения Федора Дмитриевича в другое, из очерка в рассказ, из рассказа в повесть, из картин далеких, прошлых лет в изображение современной ему жизни Дона.

Эта черта творчества Ф. Д. Крюкова – одна из самых характерных. А среди наиболее устойчивых предпочтений мы встречаем в его произведениях изображение, исполнение казачьей песни. Подробно вопрос о значении песни в творчестве Федора Дмитриевича нами был рассмотрен в книге «Цветок-Татарник», равно как и раскрытие символического смысла стойкости и непоколебимости казачества в названии хутора Татарского^*. Теперь, используя новый появившийся материал, мы хотим вернуться к проблеме авторства романа «Тихий Дон», чтобы соотнести известнейший роман ХХ века с художественным и историческим пространством творчества Федора Крюкова.

Уже в «Шульгинской расправе» можно обнаружить характерные для Крюкова «песенные» эпизоды, похожие элементы которых потом встречаются спустя многие годы. Но, оказывается, что невидимые связующие нити подобия тянутся также и к «Тихому Дону». Порой они настолько ярки и недвусмысленны, что просто поражаешься возникающему единству художественного пространства. Вот первый пример.

Поздняя осень 1707 года... В Шульгинском городке, что стоит на одном из притоков Северского Донца, раздается старинная казачья песня. Ее поет дуэт: густым басом – Кондратий Булавин и резким, грудным тенором-подголоском – его товарищ Гуляк.

Ф. Д. Крюков. «Шульгинская расправа». 1894 г.

«В это время с улицы донеслись стройные и плавные звуки песни. Один голос – густой немного надтреснутый какой бывает у людей большую часть времени проводящих на открытом воздухе или у пьющих – вел ровную низкую ноту; другой – резкий и высокий, но гибкий грудной подголосок – заливался красивыми и причудливыми переливами, то удаляясь и замирая, то подымаясь и звеня на высочайшей ноте.

– Кто это? – с удивлением вслушиваясь спросил Долгорукий: – солдаты?

Он ни разу за все два месяца не слышал ночью песни в Шульгинском городке; днем иногда пели солдаты.

– Какие солдаты! наша казацкая песня, – с оттенком досады в голосе сказал Машлыкин. Он до страсти любил слушать и петь свои казачьи песни.

– А играют знатно!.. Ну-ка заверни их Ефрем, – сказал князь.

...И опять пошла кругом гулять чарка. Дым табачный, духота и жара постепенно усиливались и кружили головы опьяневшим уже старшинам и офицерам. Через полчаса князь весь красный и вспотевший, смотря на все пьяными счастливыми глазами, просил Булавина петь ту песню, которую он пел на улице. Булавин все отказывался, говоря:

– У нас ведь песни-то какие!.. Может вашей милости и не по ндраву...

– Валяй! чего там!.. – кричал во все горло князь... Ефрем Петров запевал тонким фальшивым голосом песню и бросал на первых же порах со словами: «нет! нагустил!».

– Либо уж сказать одну? – обратился Булавин к Гуляку.

– Как знаешь, – ответил Гуляк и кашлянул в руку, готовясь петь.

– «Ой, да чем наша славная земелюшка распахана» – облокотившись на стол и глядя вниз запел Булавин своим густым сильным басом и
махнул рукой Гуляку. Тот подхватил и те самые плавные и тоскливые звуки, которые слышались с улицы, полились теперь и заполнили собой всю избу. Задремавший Григорий Машлыкин вдруг встрепенулся, вышел из своего угла к столу и стал помахивать плавно руками, умильно и счастливо глядя на певцов. Долгорукий опустил голову и, задумавшись, слушал внимательно эту незнакомую ему горькую песню, и какое-то безотчетно-грустное настроение овладело им.

Песня говорила:

«Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами.
А засеяна славная земелюшка казацкими головами...»

– А песня, брат, знатная! – сказал князь, когда Булавин и Гуляк кончили петь...»

——————————

Два века спустя в 1917 г. в Петрограде встречаем мы исполнение еще одной старинной казачьей песни удивительно похожим дуэтом – басом и тенором-подголоском, но на этот раз уже на страницах романа

«Тихий Дон»

«– Сейчас, в виде десерта, угостим мы вас старинной казачьей. А ну, потише! Да окошко бы открыть, а то уж больно накурено.

Два голоса – обветренный, ломкий бас Долгова и мягкий, необычайно приятный тенор Атарщикова — вначале сшибались, путались, у каждого был свой темп песни, но под конец голоса буйно сплелись, звучали покоряюще красиво.

...Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка –
Басурманину он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался.
А с туретчиной – ох, да по потылице шашкой острою век здоровался...
А из года в год степь донская, ваша матушка,
За пречистую мать богородицу да за веру свою православную,
Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала со супостатами...

Атарщиков, скрестив на коленях пальцы, на высоких тонах вел песню, за все время ни разу не сбился, несмотря на то, что, варьируя, он далеко оставлял за собой напористый бас Долгова; с виду был необычайно суров, и лишь под конец Листницкий заметил, как через коричневый кургашек родинки на глазу сбежала у него холодно сверкнувшая слезинка.

…Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни». (IV, 11, 209–210)^*

——————————

Невозможно отрицать эмоциональную и художественную общность приведенных отрывков. Если же построить таблицу параллельного сравнения текстов, то их близость друг другу, подобие лексики, построение

Ф. Д. Крюков «Шульгинская расправа»	«Тихий Дон»
Густой бас запел Булавин своим густым сильным басом и махнул рукой Гуляку.	обветренный, ломкий бас Долгова (1) далеко оставлял за собой напористый бас Долгова (1)
густой немного надтреснутый какой бывает у людей большую часть времени проводящих на открытом воздухе или у пьющих – вел ровную низкую ноту	над густыми басами... трепетал... (2) Чей-то надтреснутый ломкий голос затянул “Калинушку”... (2)
	Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором, потом вступили новые слаженные голоса, (3) Чей-то хрипатый басок завел песню. (4)
Тенор-подголосок резкий и высокий, но гибкий грудной подголосок – заливался красивыми и причудливыми переливами, то удаляясь и замирая, то подымаясь и звеня на высочайшей ноте.	мягкий, необычайно приятный тенор... (1) Атарщиков... на высоких тонах вел песню (1) Рябчиков... резким, но приятным тенором (5) задорный тенорок подголоска взмыл, как птица, над гудящим басом... тенор подголоска, щеголяя высокими концами (6) всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска... Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил... (7) Подголосок звенел, падал, и снова взлетал... тенор подголосок трепещет жаворонком над апрельской талой землей (8)
Ведение песни стройные и плавные звуки песни... плавные и тоскливые звуки... полились теперь и заполнили собой всю избу.	вначале сшибались, путались, у каждого был свой темп песни, но под конец голоса буйно сплелись, звучали покоряюще красиво. (1) За углом куреня разлилась песня... песня потекла величаво, раздольно и грустно. (3) песня... плыла из темноты, ширилась, просторная, как Дон в половодье (7)
Характер песни,	сопутствующие детали
до страсти любил слушать и петь свои казачьи песни	Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни Сейчас угостим мы вас старинной казачьей (1)
Задремавший Григорий Машлыкин вдруг встрепенулся... вышел из своего угла к столу и стал помахивать плавно руками, умильно и счастливо глядя на певцов	Королев, на минуту закрыл глаза и, отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова (4)
Дым табачный, духота и жара постепенно усиливались и кружили головы опьяневшим уже старшинам и офицерам	А ну, потише! Да окошко бы открыть, а то уж больно накурено. (1)

1. – (IV, 11, 209–210); 2. – (IV, 2, 173); 3. – (VII, 19, 580); 4. – (IV, 15, 220);
5. – (VI, 42, 437); 6. – (VI, 47, 449–450); 7. – (VII, 28, 618); 8. – (III, 7, 118)

————————————

самих эпизодов исполнения песни, некоторых отдельных сопутствующих деталей становится еще более очевидной.^*

Петровское время в «Шульгинской расправе» и революция 1917 года, канун октябрьского переворота в «Тихом Доне». А песни казаки поют и одном и в другом случае одни и те же, старинные казачьи. И голоса (густые басы, либо резкие тенора) похожие, и звуки песни – все те же. Льются они, плывут, ширятся, заполняют собой пространство. Даже сопутствующие детали совпадают: накуренные, не продохнуть, помещения, где

трудно петь в полный голос. И конечно же любовь героев, до страсти, к своему родному Дону, старинной казачьей песне...

Знакомая, узнаваемая картина... Да разве же изменилась она и сегодня, по прошествию еще почти целого столетия?

И так же звучат на страницах и «Шульгинской расправы», и «Тихого Дона» голоса донских казаков – так , как услышал их сам автор:

Ф. Д. Крюков «Шульгинская расправа»

«Тихий Дон»

– А што за речка, милый человек? – мягким тенорком спросил сухощавый и сутуловатый солдат... обратившись к хохлу. – Хайдарь,– хриплым голосом отвечал хохол. – Ишь ты! – сказал солдат с некоторым удивлением и крикнул, возвысив свой тонкий голос: – Скоробогатов! – Я за него, – отвечал откуда-то из рядов густой бас… – Мушкет пр-ред себя! – выкрикивал заливистым басом солдат Скоробогатов

А вот я, – певческим тенором отозвался сидевший... Бунчук.... ответил надломленным, чугунно-глухим голосом:... – Надо потолковать... – Потолковать? – пел тенорок бородатого... Густой мазутный бас спросил... тенористый Дугин откашлялся... заспанным тенорком вскричал... Дугин (IV, 17, 227–232) – Вы им похоронный марш закажите! – юношеским тенорком крикнул... молоденький сотник. (VII, 7, 524) ...издалека добиравшийся до слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит жалующимся басом, а есаул Громов. (III, 14, 139)

————————————

Общность основы и параллелизм художественного творчества
Ф. Д. Крюкова и «Тихого Дона» хорошо просматриваются в некоторых мелких, но характерных деталях и эпизодах. Например, сцена рыбалки на заре Григория Мелехова со своим отцом, Пантелем Прокофьевичем – одна из самых первых в романе. Мы встречаем здесь у автора и ясное ночное небо со звездами, томящееся за горизонтом, восходящее солнце, месяц, на ущербе. Знакомая, много раз, очевидно, виденная им картина. И реплика, которая соединяет все это в одно целое (вполне достоверная – ее хорошо знают опытные рыбаки): месяц на ущербе, лова не будет.

И с теми же деталями встречаемся мы в «Шульгинской расправе».

Ф. Д. Крюков «Шульгинская расправа»	«Тихий Дон»
Скоробогатов помолился на восток... Ночь была тихая и ясная. Звезды мерцали в высокой и темной лазури и ласково глядели на землю. – Ловится рыбка-то? – спросил Ефрем. – Да разно... Глядя по погоде, – отвечал есаул: – под ущерб месяца так вовсе плохо идет.	Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды… За чертой, не всходя, томилось солнце… – Ловись, ловись рыбка, большая и малая... – Не будет, батя, дела… Месяц на ущербе. (I, 2, 7)

————————————

Есть даже в этом раннем рассказе Крюкова казачка с именем тем же, что и у Аксиньи Астаховой – сударушка грозного князя:

«...три дня назад сбежала казачка Аксинья, на которую князь израсходовал не мало денег и которую в течение трех недель называл своею “сударушкою”...»

Находим мы у Крюкова даже и прообраз турчанки, жены Прокофия Мелехова, привезенной им из Туретчины (Скорее всего в романе она была черкешенкой, привезенной с Кавказа – ведь генерал Листницкий говорил Григорию Мелехову: «Пантелея знаю. Хромой такой, из черкесов?» – II, 11, 72). Это – казачья женка (татарка-черкешенка), о которой мечтает герой Крюкова, Филипп, в рассказе «Гулебщики». И рассказ этот был напечатан еще за 35 лет до выхода в свет «Тихого Дона»!

Ф. Д. Крюков. «Гулебщики». 1892 г.

«– А я, мамушка, завтра с гулебщиками пойду ясырь добывать! – сказал он после значительной паузы, с трудом прожевывая высохшее куриное мясо.

– И-и, вот уж зря-то, так зря!...

– Нет, мамушка, как хошь – поеду! Сказал – слова своего не переменю...

– Ну, зачем табе? недостача што-ль у нас в чем? Все у нас есть, слава Богу...

– Это – так, мамушка! а все-таки поеду!... Казаки едут, и я поеду... Тобе китайки на халат привезу, на моленье нарядная будешь ходить... А себе женку добуду, татарку!...

– Ой, ну, тебя! на болячку! Чего ведь болтает-то!

А Филипп так и зашипел довольным смехом, забыв и оскорбление, и все невзгоды. Он, действительно, мечтал захватить и увезти какую-нибудь черноокую черкешенку, как увозили другие казаки очень часто в то время; увезти и жениться на ней, и жить да поживать с хозяйкой... Вот бы доброта-то была! Пусть тогда досада берет станичных девок на черкешенку, а он будет ее беречь и любить вместе с мамушкой.

– Вправду, мамушка, вправду,– заливаясь сиплым и счастливым смехом, повторял Филипп.

– Буде тобе, бесстыдник! лоб-то перекрести, да ступай спать!..

– А ведь из них, из татарок-то, есть ух какие красовитые!... их-хи-хи-хи-хи!...»^*

————————————

В рамках настоящей работы мы не ставим задачу проведения всеобъемлющего сравнения художественного и исторического пространства произведений Федора Крюкова и «Тихого Дона». В определенной мере такая задача была нами решена в книге «Цветок-Татарник», и решена положительно. Мы обнаружили множество параллелей самого разного свойства в текстах Крюкова и в «Тихом Доне». Здесь же мы хотим лишь продемонстрировать широту и разнообразие параллелей в рассматриваемых текстах, что убедительно свидетельствует о существовании первоосновы, протографа романа «Тихий Дон», принадлежащего перу Федора Дмитриевича Крюкова.^**

Одним из таких примеров может служить тема переклички, перепалки, переговоров двух сошедшихся для боя войсковых сил через разделяющую их водную преграду, реку. И с одной и с другой стороны, друг против друга, стоят русские люди, причем из простонародья (казаки, солдаты). И между ними-то и завязываются разговоры о том, за что же проливается братская кровь, что лежит в основе междоусобной брани. Впервые мы сталкиваемся с подобным эпизодом в тексте исторического этюда Ф. Крюкова.

«Булавинский бунт»

«Неделею раньше, Петр был порадован известием о победе, одержанной его войсками за Битюгом над отрядом мятежниками, которым предводительствовал один из товарищей Булавина Лучко Хохлач. Перед битвой между отрядом Хохлача Булавинцы пытались войти с царскими войсками два часа шли переговоры и пререкания:

«Идете вы к нам в Донские городки для разорения, – говорили мятежники: – за что вам разорять? Нам до вас дела нет, ни до бояр, ни до солдат, ни до драгун; мы стоим за веру христианскую, нам только дело до Немец и до прибыльщиков и до неправых судей».

Но Бахметев, разумеется, на «прелестное» письмо не склонился и неуклонно готовился к битве. Он стоял с своими солдатами на одной стороне Курлака, а казаки были на другой. В течение двух часов происходили переговоры между обеими сторонами. Хохлач повторил устно то же, что было написано в прелестном письме, т. е. «за что вам нас разорять». Очевидно, они не надеялись побить царские полки».

– А вы зачем убили князя Юрия Владимировича? – отвечали им из отряда полковника Бахметева.

– Мы его убили за то, что он стал делать против государева указа. И ныне мы стоим за правду. Станете с нами биться, мы с вами биться, как меду пить, готовы».

————————————

Много лет спустя тема переклички двух берегов, двух противоборствующих сил снова всплывает у Крюкова, когда он описывает оборону казаками родных станиц от наступающих частей Красной армии осенью 1919 г. И в словах, раздающихся с разных берегов Дона, так же как и двести лет назад, звучат вопросы о том, за что же идет эта кровавая междоусобная тяжба:

Ф. Д. Крюков.
«Донские ведомости». 12/25 сентября 1919 г.

«В нынешние светлые лунные ночи по берегам родного Дона, закутанных золотистой дымкой, перекликаются не только ружейным и пулемётным огнем воюющие, но и обыкновенными человеческими голосами. Драгоценное свойство юности – всегда, во всяком положении, как бы ни было оно тяжело и мрачно, находит предмет своеобразного развлечения.

– Бросьте, воевать! – доносится с «того» берега, когда-то своего, близко знакомого, а теперь обвеянного зловещей загадочностью.

– А вы покажите – на примере! – отвечает наш берег.

– Что вы, черти, не дадите воды напиться? Воду гнилую тут пьём.

– Погодите, мы вас не так напоим еще.

– За кого воюете? Подумайте; за генералов!

– А вы за кого?

– Мы за Ленина.

– И Троцкого? Вашему Ленину Мамонтов последние волосенки выдергивает.

По существу детское зубоскальство – вся эта словесная перепалка двух берегов. Но если вдуматься глубже, в ней трепещет тот же трогательный вопрос, который волнует всех – и старых, и малых, многосведущих и тёмных, простых и умудренных людей: за кого, или точнее за что идет эта кровавая бессмысленная бойня, кому от нее выгода, кто стал благополучнее, счастливее, какое улучшение и облегчение внесла она в жизнь, какой новой истиной осветила и возвысила человечество?..»

————————————

«За что воюем? За что кровь льем?» Этот животрепещущий вопрос, отмеченный Крюковым еще в событиях давних петровских времен, обнаруживается и на страницах «Тихого Дона», еще раз доказывая единство художественного пространства Федора Крюкова и Автора казачьей эпопеи, протягивая между ними прочные невидимые связующие нити.

«Тихий Дон»

«В ночь на 19-е казаки-хоперцы, бывшие в заставе против Вешенской, решили разведать о столь странном поведении противника; один голосистый казак сложил трубою руки, крикнул:

– Эй, краснопузые! Слышите, поджигатели? Чего же вы дома наши не жгете? Спичек у вас нету? Так плывите к нам, мы вам дадим!

Ему из темноты зычно ответили:

– Вас не прихватили на месте, а то бы сожгли вместе с домами!

– Обнищали? Пожечь нечем? – задорно кричал хоперец.

Спокойно и весело ему отвечали:

– Плыви сюда, белая курва, мы тебе жару в мотню насыпем. Век будешь чесаться». (VII, 23, 595)

————————————

На этом перекличка красных и казаков обрывается... Интересно отметить здесь, что сразу после этого эпизода у Шолохова следует вставной фрагмент из книги Н. Е. Какурина с грубыми хронологическими искажениями – замещая, похоже, авторский текст, рассказывавший о том, за что в действительности отчаянно сражались восставшие казаки в 1919 г. Текст «Тихого Дона» обрывается... Но мы можем дать возможность услышать из 1919 г. голос Федора Крюкова, пусть читатель сам сделает свой вывод.

«Но если спросят нас с «того» берега, за что мы воюем, – мы попросту, по человечески скажем им, врагам нашим, но и нашим братьям, связанным с нами узами единого языка и истории, и единой горестной судьбы: мы воюем за свой родной край, за целость его, за бытие казачества, за право жить тем бытовым укладом, который унаследовали мы от славных своих предков и которому все – от генерала до рядового казака – мы одинаково преданы всем сердцем. За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили «весь мир», а в сущности – шайку международных проходимцев жидовского происхождения».

(Ф. Крюков. «Донские ведомости». 12/25 сентября 1919 г.)

Завершая цикл наших сравнений и исторических параллелей, укажем на еще один важный слой исторической информации Булавинского времени, привлекший пристальное внимание Крюкова и нашедший отражение на страницах «Тихого Дона».

Прямое упоминание событий булавинского восстания в романе связано с личностью купца Сергея Платоновича Мохова, историей его рода и появления на Дону. Автор выделяет особо эпизод захвата и разграбления царских судов, приход карательной экспедиции, действовавшей по царскому приказу (точнее – указу, как у Крюкова и других историков), жестокая расправа с казаками, сжигание их поселений и отправка плотов с виселицами вниз по Дону для устрашения казаков.

«Тихий Дон»

«В годы царствования Петра I шла однажды в Азов баржа с сухарями и огнестрельным зельем. Казаки воровского городка Чигонаки, угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра, ночью напали на эту баржу, стражу сонную перерезали, сухари и зелье разграбили, а баржу затопили.

По цареву приказу из Воронежа пришли войска, воровской тот городок Чигонаки сожгли, казаков, причастных к разбойному на баржу нападению, нещадно в бою разбили, а взятого в плен есаула Якирку и с ним сорок казаков перевешали на пловучих виселицах, и для устрашения низовых станиц были пущены качели те вниз по Дону.

Лет десять спустя, на том месте, где раньше дымились курени Чигонацкой станицы, поселились пришлые казаки и те, что уцелели от разгрома...» (II, 1, 46)

Но ведь именно об этом рассказывает, на этих образах задерживает внимание Федор Крюков в своем этюде.

Ф. Д. Крюков. «Булавинский бунт»

«Казаки Перекопской станицы... были вырезаны и перебиты до единого, станица до тла сожжена. Нужно было спасать свою жизнь бегством. И они побежали. Разрозненные, потерявшие вождей, связанные с тяжелым обозом казаки продолжали отступать без определенного плана по стране, занятой беспощадным врагом с женами и детьми...

Долгорукий подошел к Есауловской станице, где собралось 3000 казаков с семействами из 16 станиц. Эти казаки поджидали Некрасова, чтобы бежать с ним на Кубань... на другой день казаки выслали с повинной и просили помилования. Долгорукий принял повинную, повесил несколько сот человек и пустил виселицы на плотах по Дону. Пощаженным приказал возвращаться в их разоренные и выжженные станицы. Некрасов со своими казаками видел плывшие по волнам тихого Дона виселицы, на которых качались казачьи трупы. По этим страшным трофеям царских войск он догадался об участи казаков, ждавших его в Есауловской станице. С бывшими при нем двумя тысячами он ушел на Кубань».

Ф. Д. Крюков «Булавинский бунт»	«Тихий Дон»
Казаки Перекопской станицы... были вырезаны и перебиты до единого, станица до тла сожжена. Нужно было спасать свою жизнь бегством. И они побежали. Разрозненные, потерявшие вождей, связанные с тяжелым обозом казаки продолжали отступать без определенного плана по стране, занятой беспощадным врагом с женами и детьми...	По цареву приказу из Воронежа пришли войска, воровской тот городок Чигонаки сожгли, казаков, причастных к разбойному на баржу нападению, нещадно в бою разбили... По дороге в несколько рядов двигались подводы. Судя по голосам, по неумолчному, глухому говору колес, – обоз был огромный...
Долгорукий принял повинную, повесил несколько сот человек и пустил виселицы на плотах по Дону. Пощаженным приказал возвращаться в их разоренные и выжженные станицы. Некрасов со своими казаками видел плывшие по волнам тихого Дона виселицы, на которых качались казачьи трупы.	...взятого в плен есаула Якирку и с ним сорок казаков перевешали на пловучих виселицах, и для устрашения низовых станиц были пущены качели те вниз по Дону. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня.
Старые времена славной удали, широкой свободы, самостоятельности, громких подвигов старательно стирались из памяти казачества	Она бесхитростными простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати... (VII, 28, 618)

У Крюкова в описания жестокой расправы царских карателей над казаками возникает несколько ярких образов: сожженные жилища, виселицы, плывущие по Дону, обозы казаков, с женами, детьми, спасающимися в бегстве на юг, на Кубань.

На еще один важный эпизод упоминания в «Тихом Доне» Булавинского восстания указывает в своей статье Л. Н. Дода (с. 11 наст. изд.): разговор Штокмана с казаком-старовером во время восстания. Здесь, во-первых, важно само сопоставление событий 1919 г., насилий и бесчинств «красных», приводимых в «Тихом Доне», с эпохой царя Петра и восстанием Булавина, о чем в том же ключе писал и Федор Крюков:

Ф. Д. Крюков «Шульгинская расправа»	«Тихий Дон» (VI, 39, 428–429)
...бегут и бегут казаки и несут все новые и новые тревожные слухи и страшные вести о царском розыщике: разоряет станицы князь Долгоруков, стариков старожилых бьет и вешает, рвет ноздри, заковывает в кандалы...	И этот князь спущался с Воронежу с солдатами и разорял казачьи городки за то, что не хотели никонскую поганую веру примать и под царя идтить. Казаков ловили, носы им резали, а каких вешали и на плотах спущали вниз по Дону...

Во-вторых, еще интересней то, что казак в 1919 году происходившие события оценивает как беззаконные бесчинства местных представителей центральной, Московской, власти – также как расценивали казаки действия князя Долгорукова при Петре.

«Булавинский бунт»	«Тихий Дон»
...зло на нас помышляют, жгут и казнят и злые Бояре и Немцы вводят нас в Еллинскую веру и от истинной Христианской веры отвратили; а ведаете вы, атаманы молодцы, как наши деды и отцы на сем Поле жили...	...Царь ему таких правов не давал. А комиссар в Букановской [Малкин] так наворачивал: «Я, дескать, вас расказачу, сукиных сынов, так, что вы век будете помнить!» А дадены ему такие права от советской власти? То-то и оно!

————————————

И даже одна небольшая, но характерная для верхнедонских мест сопутствующая деталь объединяет тексты Крюкова и «Тихого Дона». Казаки, жившие на Верхнем Дону по рекам Хопру, Медведице, Бузулуку (родные для Крюкова места), были в значительной части своей староверами, что предопределяло их отношение к табаку.

Ф. Д. Крюков «Шульгинская расправа»	«Тихий Дон»
– Покурим что-ль? а? – сказал Долгорукий. – Кури, кури, государь мой! Как-то ты на том свете закуришь, погляжу я... – Эх, ты! – шутливо воскликнул князь, закуривая трубку: – тоже законник, а не знает, что сам преподобный Гавриил табак курил... – Тьфу! (С. 654)	Штокман свернул папироску, закурил и долго ждал ответа. – И зачем жгешь зелью эту? – заговорил казак, отворачивая лицо, – Гля, какой кругом вешний дух чистый, а ты поганишь грудя вонючим дымом... Не уважаю!

————————————

Подводя итог, можно отметить общность исторического пространства, затрагивающего эпоху Петра Великого, у Крюкова и в «Тихом Доне». И естественно, что такое совпадение по многим, самым разнообразным параметрам, не может быть случайным. В заключение же укажем на еще один особенный исторический пласт в рассмотренных нами произведениях: старинная казачья песня, слова которой «полны горькой и жгучей скорби» – как центральный образ, стержень народной исторической памяти. На страницах «Тихого Дона» среди песен есть одна старинная, которая, как мы уже писали ранее^*, стоит особо, завершая повествование о трагической судьбе Донского казачества. «Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке...» В этом эпизоде тема отступающего под напором безжалостного врага казачьего обоза находит чрезвычайно яркое воплощение. А художественную силу тексту придает, как и у Крюкова, картина исполнения старинной казачьей песни.

Мы завершаем, пусть и на время, поднятый в нашей работе разговор о творчестве Федора Крюкова и его связи с казачьей эпопеей, с «Тихим Доном». Надеемся, что еще не раз вернемся к этой теме, чтобы порадовать современного русского читателя новыми материалами о нашем замечательном соотечественнике, новыми открытиями неизвестных до сих пор страниц его литературного творчества. А в заключение хотим напомнить читателям хорошо известный эпизод, заключающий историческое повествование «Тихого Дона».

Ненастная, темная ночь, обоз, отступающий по холодной степи на Кубань, разбитые казаки, вынужденные отступать из родных мест...

«Тихий Дон»

«...По дороге в несколько рядов двигались подводы. Судя по голосам, по неумолчному, глухому говору колес, – обоз был огромный... Редко-редко в крохотном просвете желтой искрой вспыхивала на миг одинокая звезда, и снова непроглядная темень окутывала степь, уныло свистал в телеграфных проводах ветер, срывался и падал на землю редкий и мелкий, как бисер, дождь.

С правой стороны дороги надвинулась походная колонна конницы. Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанного казачьего снаряжения, глухое и тоже согласное чмоканье по грязи множества конских копыт... И вдруг, впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,

На славных степях, на саратовских...

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголо-ска... Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила его горло...

Как только зазвучала песня, – разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании... Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; «щупавших» купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь...» (VII, 28, 618)

. . . . . . . . .

———————————

Чем-то наша славная земелюшка распахана?
Не сохами то славная земелюшка наша распахана,
не плугами,
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная земелюшка казацкими головами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен?
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами.
Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена?
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными
слезами.

Ф. Крюков